"An Amnesiac remembered..."

Он прибыл в Салем на трясучем дилижансе, имея при себе двадцать долларов — стипендию для того, чтобы начать новую жизнь — и старый чемодан. Огромный, тяжёлый, окованный лентами жести и наглухо закрытый на замок. В госпитале и после него, в доме, где он оправлялся от ранений, ему не раз предлагали перекусить старые дужки замка, снять петли, топором вскрыть деревянное брюхо чемодана — там, внутри, была его память, которая никак не желала возвращаться. Там, внутри, было что-то важное, что помогло бы ему стать собой. Но он отказывался. Он не помнил даже своего имени, но почему-то заранее относился к содержимому с тем же трепетом, что и к потерянным воспоминаниям. И точно так же, как не позволил врачам тыкать в себя электрическими гвоздями и совать себе в череп скальпели, не позволял силой вскрывать чемодан. Он знал, что где-то есть ключ. Он знал, что где-то в этом мире есть ключ к его памяти. И когда оба найдутся — только тогда — он будет готов узнать. "Может быть, они не найдутся вообще никогда", — говорили ему с досадой. Он пожимал плечами: значит, так тому и быть. В госпитале его считали военным. Он знал, что умеет держать в руках оружие, это верно — но на Западе с оружием способны обращаться даже кабацкие шлюхи. С другой стороны, кабацких шлюх не вытаскивают из-под обломков конторы шерифа в захудалом городке, по которому плеснула соленым, кровавым языком волна гражданской. И кабацкие шлюхи, наверное, сжимали бы в руке не ручку старого чемодана, а свои юбки или туфли. Их всех тогда развозили второпях. Может быть, попади он в другой полевой госпиталь, туда, где был кто-то из его родного — если он был ему родным — городка, тот кто-то смог бы узнать его и рассказать, кем он был. Преступником? Вышибалой в трактире? Конюхом? Но никого не было, а куда попали те, кого спасли, уже не разобрать стало к тому моменту, как он очнулся. Врачам даже не пришлось тащить его с того света, как ему говорили. Заштопали кровоточащую ссадину на голове, обрив наголо, да вправили плечо на место — и все, дальше сам на поправку шел. Одна вот только мелочь была: очнувшись, он ничего не помнил о себе. Был пуст, как младенец. Хорошо еще, заговорил сразу, и о себе позаботиться мог в мелочах бытовых... "Крепкий ты парень, Джимми-бой", — хлопали его по плечу. — "Пройдет, как на собаке зарастет, вот увидишь!" Он пожимал плечами и улыбался кончиками губ. Смотрел в надколотое посеребрённое стекло на своё загорелое под солнцем пустошей лицо и пытался вспомнить этого незнакомца. Поначалу — яростно, до слёз, пока не начинала раскалываться и гудеть набатом голова. Потом — всё реже. Пока не привык. А когда привык, решил, что пора двигаться дальше. Дорога на Салем была короче всего, и он решил, что этот город ничем не хуже других подходит для места, где можно начать с начала. Он прибыл туда на трясучем дилижансе, снял комнату, в которой сунул под кровать свой окованный жестью чемодан, и нанялся таскать продукты местному лавочнику. Работа непыльная, почти вполовину — на свежем воздухе, и голову свободной оставляет. В городе поначалу на него таращились, как на диковинку, но скоро привыкли, и Джимми-бой — он до сих пор избегал называть себя этим именем сам — стал чем-то обыденным и незаметным на фоне обычных дней, как старая шерифова кобыла Молли, вечно стоящая на привязи у трактира. Шериф, седоусый холостяк Томас Дэнфорт, пьянствовать не любил, что и сообщил доверительно ему в личной беседе однажды. — Я, Джимми, в рот ни капли уже три года не брал, — поделился тогда Томас, затягиваясь дымом из своей вишневой трубки и передавая её, тёплую от рук и тлеющих листьев, ему. — Шерифу нужно трезвые мозги иметь, сынок. Он кивал, соглашаясь. Эта мысль казалась ему не только разумной, но и знакомой, о чём он не преминул сообщить шерифу в тот же момент. — Мож ты тоже, — тот покосился на него с интересом, — шерифом был? Он покачал головой. Такое было бы легко вспомнить — не только самому, но и окружающим. Да и тяжесть значка, знакомая, пустым местом бы ощущалась. — Ну ты подумай, подумай, — со внезапным радушием предложил ему Дэнфорт. — Походи ко мне, как минутка будет свободная. Мож, вспомнишь что. Ты ж у нас грамотный, Джимми? Он кивнул. Рукописные строчки читать было все еще тяжело до головной боли, но он разбирал их и понимал, и даже понемногу привыкал писать сам. — Ну, походи, — кивнул шериф. — Почитаешь журнал, книги наши, и поглядим. Если помощником шерифа был — живо вспомнишь. Так и получилось, что они если не подружились, то завязали знакомство. А на кобыле катался шерифов подчиненный, глаза и уши города, хитрый Билли Хоббс. Он знал все и про всех, а узнавать новости было легче всего, разумеется, в таверне, оттого Молли и торчала там день-деньской. Да и не сказать вообще, чтобы в Салеме много чего творилось такого, что из ряда вон. До тех пор, пока мрачный Билли не появился тенью на пороге шерифовой конторы, чтобы сообщить новости: едут, вооружённые. ...Гостей встречали все вместе, настороженно. Ему для такого случая лавочник даже одолжил свой кольт — сам он, грузный, нервный и потный, счёл, что в его руках револьвер принесёт больше пользы. Он не спорил. Молча повесил кобуру у пояса, вышел, щурясь на яркий свет, чтобы смотреть на прибывших. Их было полторы дюжины; из толпы выделялось пятеро, и четверо из них были при оружии. Высеребренный солнцем и годами мужчина со шрамом на лице, напряжённо-злой черноволосый и черноусый мужчина средних лет, женщина с прямой спиной и затаённым страхом во взгляде и её спутник — улыбчивый русый тип, облачённый в странный жилет со встопорщенными накладками. Пятым, безоружным, ехал бледный молодой человек с объёмистым саквояжем на седле. — Джон Хоуторн, — представился он первым, соскочив с коня и протягивая шерифу руку для рукопожатия. — Врач и сопровождающий этих несчастных. Несчастные, по словам Хоуторна, были беженцами из соседнего городка вниз по дороге на юг. Пара семей с детьми, двое торговцев — все те, кто решил, что оставаться там было слишком опасно после того, как произошли первые убийства. — Бедняг вспороли от паха до глотки, — вполголоса поделился русый с шерифом, утирая пот со лба и поглядывая на женщину, с которой ехал. Остальные рассёдлывали лошадей, тащили сундуки и саквояжи с одинокой телеги, нервно осматриваясь по сторонам. — Четверо за две недели. — И вы ничего с этим не пытались сделать? — нахмурился Дэнфорт. Русый пожал плечами. — Линчевали одного после второго случая. Оказался невиновен. Дальше некоторые ждать не пожелали, и мы решили поехать с ними. — "Мы" — это кто? Незнакомец понял, к чему клонит Дэнфорт, и рассмеялся, приглаживая волосы. — Меня зовут Эдвард. Эд Дастин. Джона вы уже знаете, он у нас был проездом, направляется куда-то на север... Тот хмурый тип со шрамом — Джейк Бэйли, старый вояка, надежный, как скала... Он называл по именам своих спутников, рассказывая о том, чем занимался каждый и чем знаменит. Его было легко слушать, легко и интересно, и... жадно. Для человека, который не помнил себя, в словах Эдварда могли найтись подсказки о собственном прошлом. Лавочник? Семьянин? Лекарь?.. — ...и Мэри, моя... — Дастин ухмыльнулся и потёр шею. — Моя Мэри. Рейнджер и следопыт. — А сам-то ты чем промышляешь, Эд? — Дэнфорт бросил на него беглый взгляд прежде, чем продолжить наблюдать за расходящимися прибывшими и горожанами. Часть сразу же утянулась в трактир, за ними, замыкая, направился Билли. — Я? Он улыбнулся. — Делаю всё, чтобы жила она. Солнце вдруг стало нестерпимо резать глаза. Он тряхнул головой и ушёл в тень, потирая виски, но боль не прошла, колотилась в ушах, давила на основание шеи, мешаниной серых картинок кружилась перед внутренним взором. — Кольт отдай, — его догнал лавочник. — Эй, с тобой всё в порядке? Работать можешь? Он кивнул дважды, по очереди отвечая на каждый вопрос, и послушно отдал кобуру, и лавочник поспешил вниз по улице, открывать торговлю, надеясь на то, что гостям может что-то понадобиться. Шериф, взмахом руки отпустив Дастина, подошёл ближе. — Джимми, — тяжёлая ладонь шерифа легла ему на плечо. — Всё в порядке? Он снова кивнул. Головные боли теперь были не редкостью, но сейчас что-то, что-то было в них большее, чем... — Ну, раз в порядке, то не стой столбом, — Дэнфорт ещё раз хлопнул его по плечу и ушел, скрипнув разболтанными петлями двери своей конторы. ...В сумерках собственное волнение лежало на полу тенью от старого чемодана. Нетерпеливое и настойчивое, глодало его пальцы, пока он обводил их кончиками контуры замка, впервые желая снять его силой. Его память была там, и что-то, что привезли с собой эти люди, заставило её зашевелиться под щебнем и обломками в его голове: запахи, голоса, новости, чувства? Он спал плохо в эту ночь и на следующую. А на третью всё стало ещё хуже. — Психом был, этот тип, — сплюнул Бэйли, наблюдая за тем, как выносят черноусого, мокрого и алого, в тёмную точку дроби. — Двинулся совсем, я с первых дней заметил. Вился вокруг неё, пытался народ против настроить, слухи плёл, как баба. Мстил за что-то, видать. Я когда Эдди намекнул, что с этим хлыщом что-то нечисто — он от неё вообще перестал отходить. Дневал, ночевал, в дозоры одной не велел шастать. Мэри, бледная и тихая, сидела на скамье у крыльца, сведя колени, и никого к себе не подпускала. На сгибах её пальцев всё ещё виднелась кровь. — Не сдержался, сталбыть, — он качнул головой. — Эдди жалко, хороший парень был, толковый. Поглазеть на тела сбежались многие — все, кто на рассвете услышали стрельбу и потрудились поднять зад с кровати, хоть бы и в исподнем. Да и ходить далеко не пришлось. Черноусый распластался по ступеням, головой вниз, всё ещё сжимая в руках винтовку. Эдди Дастин полусидел, привалившись к косяку и закрыв глаза, и сошёл бы за живого, если бы не изрешёченный его дурацкий жилет, и не неестественно понуренная голова. Во рту у него стало сухо, перед глазами заплясали звёзды и искры. Сквозь лохмы телячьей кожи, кроме крови, блестели тусклые пятна — точно натёртые пальцами медяки. Над грудью, справа, было место чуть ярче, чем весь остальной жилет — как будто там когда-то давно было... что-то. Что-то, что должно было там быть, но потом исчезло, и клочок кожи не успел ещё выцвести и выгореть до цвета остальной. — Жизнь за неё отдал, — добавил Бэйли. Развернулся и ушёл. А головная боль осталась. "Ты такое уже видел", — сказала она ему, но он не мог вспомнить, где: вживую ли, в ночных кошмарах? И что видел — чужую кровь на простреленной груди, или мёртвую решительность в углах коченеющего рта? Он решил, что разберётся с этим позже, и направился к лавке. Хозяин, должно быть, только обрадуется, если его работник придет раньше обычного и поможет ему с товарами. Хозяин нашёлся за прилавком. Несколько секунд он бесстрастно смотрел на тело, лежащее лицом вниз, и на застывшую, заветривуюся кровь. Часть её впиталась в доски пола, и это было досадно: хорошая древесина была безнадёжно испорчена. Он взял со стойки ключи, запер дверь и пошёл искать шерифа. * — Ты же понимаешь, Джимми, — серьёзно сказал ему Дэнфорт, — что ты — подозреваемый? Они стояли на крыльце лавки втроём: он, шериф и Билли. — Если и так, то не потому, что нашел тело, — Хоуторн, прибывший с беженцами врач, вышел, отрезая металлический запах крови от улицы. — Его убили давно. Может, прошлым вечером. Он промолчал, разглядывая свои пальцы. Руки не дрожали — дрожали мысли. Колотились о череп изнутри неплотно запертой калиткой, скрипели ставнями в бурю. Он не помнил как — но он помнил, что. Кровь пахла маслом для ламп, дешёвым керосином и бензином, и блестела точно так же, была липкой и маслянистой на ощупь... — Джимми! Он вздрогнул. Дэнфорт крепко держал его за плечо, и глаза его смотрели без обычной доброты. — Слушай, парень. Ты не давал поводов думать о тебе плохо, но один дьявол знает, что там в твоей голове происходит, — он оглянулся на Хоуторна, вытиравшего руки, медленно и методично, палец за пальцем. — Так что лучше тебе никуда не пропадать из виду, ладно? Он кивнул и изобразил слабую улыбку. Дэнфорт мигнул и задержал дадонь на его плече ещё на несколько секунд. Потом отстранился. — Без обид, Джимми. Обид быть не могло. Он понимал — подозреваемых у шерифа не так, чтобы много: незнакомцы, двое из которых покончили друг с дружкой ещё до рассвета, и один беспамятный чужак. Чужак ведь, как ни посмотри. А ещё он не представлял, что будет делать дальше, когда его работодатель мёртв. И, пожав плечами, зашагал вниз по улице. Когда уличный зной осел на пыльных дорогах, время и Салем привели его в трактир. Он присел у края стойки, заказав себе пинту пива, и краем уха прислушался к стоявшему вокруг гомону. Придя к середине спора он, кажется, ровным счётом ничего не потерял — и так было понятно, что весь день городок на ушах по одному поводу, и только ленивый дурак из местных не подумал о том, что неплохо было б обвинить во всех бедах заезжих гостей. — Притащили с собой убийцу! — брызжа слюной, тряс кулаком Дэйв, местный коневод. — Катитесь обратно откуда приехали, отродья! — Захлопни дверцу, — огрызался один из молодых фермеров. — Сами решили свести счеты со своими, и нас под шумок обвинить, ха! Не выйдет! — Ублюдки!.. Он потер виски и мазнул взглядом по головам. Билли Хоббс, забившись в угол и натянув шляпу на самый нос, цедил пиво и старался казаться незаметным. Поймав его взгляд, подмигнул и снова спрятался за обтрёпанными полями. Слушал и наблюдал, чтобы доложить Дэнфорту после. Уж не за ним ли в том числе наблюдал? — А ну заткнулись все! От неожиданности все и правда заткнулись, и тишина повисла такая дымная и звенящая, что у него снова заболела голова. — Знач, так, — Бэйли, мутноглазый, но все еще опасно трезвый, грузно поднялся со стула, бросив на стойку мятый доллар. — Мне насрать, кто из вас убийца, поэтому предупреждаю каждую сучью морду, которая решит полезть ко мне этой ночью: я ставлю растяжку. Ясно, ублюдки? Если вас найдут с простреленной башкой возле моей комнаты, — он повысил голос, — ваши! Чёртовы! Проблемы! Качнувшись, он ткнул пальцем в сторону уголового стола. — Ты, мелкий, все слышал? Скажешь шерифу, что я предупреждал. Стуча сапогами, Бэйли выбрел наружу, и споры грянули с новой силой. Он покачал головой, не зная, было это смелостью или глупостью. Допив пиво, расплатился, прошёл вдоль стены к выходу и зашагал к дому. Но, добравшись, понял, что не сможет заснуть — перед глазами стояла кровь, которая пахла маслом, и чемодан в жестяных лентах, которые пахли металлом и кровью; куртка, медно блестевшая прорехами в свете луны, тёмно-синие тени и пальцы, испачканные красным. И где-то далеко, на границах его запертой памяти, кричал огонь. Когда он вернулся под утро, дверь его дома была почему-то открыта. * — Ты уверен, Билли? — Дэнфорт бросил сигарету в пыль и хмуро сплюнул следом. — А ты, девочка? — Это какая-то чушь, — Хоуторн затряс головой и отступил на шаг. — Вы не можете меня обвинить. Я врач! — Мастерски обращается с ножами, это точно, — Хоббс сверкнул синими глазами из-под шляпы и зло ухмыльнулся. — Но врач ли? Где ты был вчера ночью? — Пока вы обыскивали мои вещи?! — Хоуторн попытался перейти в нападение, но получилось у него плохо. — Отправился на прогулку! Не ваше дело! — И прогуливался прямо до дома нашего Джимми-боя, да? — Дэнфорт выпятил нижнюю губу, пожевал её. — И замок вскрыл тоже для развлечения. — Я не вскрывал замок, — зашипел Хоуторн. — Дверь была открыта! Я подумал, что ему нужна помощь, и... — Дверь была закрыта, и ты её отпер, Джон, — Мэри была бледна, но держалась прямо. — Я видела тебя. Мои окна выходят как раз на ту сторону. Её бессонница могла бы спасти ему жизнь, будь он дома вчера ночью. Или отомстить за его смерть. Хоуторн отшатнулся. — Ты становишься на их сторону, Мэри?! Предаешь своих? Что это, месть — но ведь не я убил Эда, не я, ты знаешь это, ты сама видела!.. — Хватит, — вмешался Дэнфорт. — По закону я могу задержать тебя на сутки без объяснений. Билли, вяжи его. Билли был тощим и жилистым, но пост помощника шерифа держал не за красивые глаза. По силе он уступал лишь немногим, и Хоуторна, напуганного и злого, среди этих немногих не было. — Вот и славно, — буркнул Дэнфорт, провожая глазами закованного в наручники врача. — Ночь пересидит, а там посмотрим. Да, что там, ваш псих ночью никого не достал? — Нет, — Мэри слабо улыбнулась и покачала головой. — Джейк не плохой человек, шериф. — Я и не говорю, что он плохой, — Дэнфорт не оставлял ворчливого тона, но по лицу было видно — смягчился. — Я говорю, что у него крыша протекает. Он махнул рукой, веля всем лишним убираться. Они вышли на улицу вместе с Мэри. Он бросил на неё косой взгляд, не зная, благодарить ли ему, или лучше молчать дальше, но она, похоже, поняла его без слов. — Не стоит, — всё так же тихо промолвила она. — Я не сделала ничего особенного. Эдди, он бы... "Не говори ничего", — хотел попросить он. "Продолжай!" — взвыло что-то внутри него. — Эдди бы знал, что нужно делать, чтобы было правильно, — Мэри утерла слёзы тыльной стороной ладони. — Таким уж он был. Всегда... защищал всех. Шум ветра в сухой траве, гул печных труб превратился в рёв пожара. Он стоял посреди языков пламени, на его плечах — тяжесть, в его руках — винтовка, и масло, раскалённое масло взвесью дрожало в воздухе, ледяным металлом запертого замка касалось его груди... Когда он очнулся, то понял, что стоит под палящим солнцем один: Мэри ушла. * ...Его дверь пахла керосином. Запах стоял у порога и на крыльце, и рассохшиеся ставни блестели маслом в трещинах. Когда придет поджигатель? В эту ночь? На следующую? Он не чувствовал страха — только раздражение, злость и уверенность в том, как стоит поступить. Так же, как то, что дома больше не безопасно, он знал, где должен быть сейчас, и что сказать шерифу. Поджигатель был умён и скрытен, но он допустил ошибку, обронив те слова вчерашним днём; было ли это бахвальством или неосторожностью, его не волновало. Сейчас было важно то, что шериф должен был стать первой целью, и допустить это было нельзя. Он вытащил из-под кровати чемодан. Привычным жестом отстегнул защёлки, коснулся металлического уголка... Спину его ожгло вспышкой алого за стеклом. Почти сразу после пришел звук. Он чертыхнулся, проклиная себя за медлительность. Бросился к окну, сжимая ручку чемодана, и мгновенную бледность страха спрятали отсветы пожаров: горел весь город. Точками-веснушками полыхали дома, перебрасываясь искрами и зажигая новые — все те, что успели пропахнуть маслом и керосином. В том числе, и его собственный. В том числе, контору шерифа. Он кинулся бежать. Не запирая двери, с чемоданом в руке — не было времени, не было, он откроет его на месте — вверх по улице, к конторе, где Гордон наверняка сидел допоздна, под крики людей, которые пытались справиться с огнём. Его окликнули по имени, и оно вошло под рёбра собственным сбитым дыханием. Бежать, бежать. Не успеть. Шерифова контора занималась пламенем медленно и дымно, неохотно. Трещали стёкла, шипел, раскаляясь, металл решёток. — Шериф! Он бросился внутрь. Огляделся, позвал снова: — Гордон! Чемодан стал оттягивать руку и мешать. То, что внутри, не помогло бы ему сейчас, но бросать его просто так было нельзя. Он припал на одно колено, закашлялся; пальцы неуклюже соскользнули с потайной защёлки и жесть оцарапала кожу. — Сэм! Он обернулся на окрик и успел увидеть тёмный силуэт в дыму. Был ли это шериф, или кто-то ещё, различить было нельзя, да и времени ему не хватило: второй этаж просел и обвалился, отрезая его в закутке у стены. Чемодан придавило балкой, он дёрнул его к себе и слишком поздно понял, что это было ошибкой. Обломки пола и потолка качнулись к нему, он запнулся и рухнул, запоздало закрывая голову руками. Треск горящего дерева убаюкивал. Пламя с шорохом ползло по стенам, щёлкали пузыри краски и мелкие камешки, далеко-далеко барабанили в дверь чьи-то кулаки... Он вскрикнул и рывком сел на постели. До полуночи еще было далеко, но лунный свет за мутными от ливня стёклами был ярким и настойчивым. Дым из его сна пропал, пропала гарь, сменившись мерным дыханием прохлады и запахами сырого дерева и прибитой шумным дождем пыли. Память не пропала. Цепляясь за её ленты, туман уходящего сна, он торопливо поднялся на ноги. Босиком пересек комнату, расчерченную луной: светлое — тёмное — светлое. Опустился на колени перед чемоданом, который так и стоял здесь последние дни, всё время с прибытия в Салем гостей. Он знал, как отпереть его. Нет, лучше. Он помнил. Закрыв глаза, он положил чемодан на пол, и правой рукой приподнял полоску жести, защищавшую угол — полость на этом месте, потайной карман. Вытащил небольшой потёртый ключ, исцарапав пальцы; и от того, как бесполезно были потрачены дни на попытку вспомнить разумом, его тут же разобрал смех. Ведь тело всё это время знало ответы. Нужно было только слушать. Перед тем, как поднять крышку, он помедлил. Старая память, что приходила во сне, не рассказала о том, что внутри, и этих ответов тело не знало. Сон становился перед его глазами кадрами-фотографиями, плоскими и размытыми — ты видишь только то, что тебе дано. Петли чемодана поддались не сразу - были ржавыми. Замотанная в тряпицу двустволка, лежавшая сверху — напротив. Гладкая, масляная, сломаная пополам, она отозвалась родным чувством в руках, когда он собрал её и зарядил. Патроны лежали там же, аккуратно уложенные в ленту. Он вспомнил, что носил её выше ремня, под самой грудью, и запястье рефлекторно дёрнулось вверх. Моргнув и сдержав себя, он отложил патронташ и промасленную тряпицу и замер, глядя на то, что было под ними. Куртка. Простая куртка из дешёвой кожи, со встопорщенными накладками, давно вытертая добела на сгибах и кое-где потемневшая. Точно такая, какую носил Эд Дастин. Куртка, в которую, он знал теперь, были вшиты полоски металла — тяжёлые и неудобные, те, что могут жизнь спасти. "Сэм", — читалось первое имя, вышитое на клочке ткани над грудью. "Сэм!" — кричал тёмный силуэт в его сне. "Сэм". Он попробовал сказать это вслух, касаясь нёба языком дольше и мягче, чем следовало, рождая тонкий свист на границе звуков. Потянул куртку на себя, надел её и выпрямился, поднимаясь с пола — она села, как влитая, второй кожей обтянула грудь. Из отражения в мутном стекле на него смотрел и смеялся его ртом Эд Дастин. Он знал, почему. А ещё он знал, что должен делать. Чемодан, бесполезный для него, точно старая змеиная шкура, остался в комнате, а он вышел наружу и зашагал туда, куда его тянуло желание завершения. Миновал трактир и лавку, шёл уверенно, стряхивая капли с волос и придерживая ружьё у груди, подальше от дождя. Когда дошел, переложил его на плечо, вздохнул глубоко и медленно и трижды грянул кулаком о дверь. Та открылась от тычка приклада. Дэнфорт, перебросив сигарету из угла рта в другой, наставил было на него винтовку, но, разглядев, кто за порогом, медленно опустил её. Не до конца. И он не винил в этом шерифа. Его новый — старый! — вид совсем не вязался с тем, подходящим сельскому тихоне-дурачку, к которому привык Салем. — Джимми, — наконец кивнул ему Дэнфорт, закончив оглядывать с ног до головы. Особо пристальное внимание он уделил оружию. — Проведать пришёл? Он прерывисто выдохнул, провёл рукой по лбу, убирая налипшие мокрые волосы. Поправил ружьё на плече. Протянул правую руку, чувствуя, как со щелчком встаёт на место последний кусочек мозаики его памяти, и понял, что в конце концов может истинно видеть себя. — Сэм. Сэм Макнамара, шериф. Я вспомнил. Дэнфорт коротко хмыкнул и крепко встряхнул его ладонь. — Я пришел вас защищать.