Кто-то должен любить некрасивых

Клуб уродов в палате под номером триста два — вот как называет Лиза сборище этих палёных огнём психопатов. И она ненавидит его так же сильно, как и Татьяну, которая день за днём равнодушно пилит ногти на ресепшене и совершенно не замечает мучений натурально подыхающей без ПТВ [1] сестры. Но особенно сильно Лиза ненавидит Себастьяна Кастелланоса, заезжего детектива, который вывернул наизнанку кишки Сайлент Хилла, развесил их, как чёртову гирлянду, по окрестностям, а сейчас с улыбкой едва ли не блаженного держит за руку Рубена Викториано, который с момента своего появления в Алхимелле больше напоминает неожиданно вырванный из духовки овощ, чем человека. (вырубить аппарат жизнеобеспечения, вырубить, чтобы этот ублюдок наконец перестал дышать, перестал нравиться, перестал быть любимым) Себастьян красив. Лиза давно не встречала таких красивых мужчин. Лиза пытается намекнуть, что детектив ей небезразличен, но Себастьян не смотрит в её сторону. Вернее, смотрит не в её сторону. Лиза думает, что отношения, любовь отвлекут её от мыслей о ПТВ, но любви все нет, есть лишь ненависть, ненависть к Себастьяну за то, что он к ней безразличен, и всё больше крепнущая ненависть к уродам. (потому что они уроды, они не заслуживают ничего, кроме ненависти, жалости или отвращения) Когда-то Лизе нравился Гарри Мэйсон. Писака с добрым лицом и сухими руками. Отец-одиночка. Маленькая, но знаменитость. Лизе он действительно нравился. Она думала, что это взаимно — ровно до тех пор, пока почти-что-избранник с жалостливыми глазами не выбрал Сибил. Сибил, которая вечно корчила из себя неясно кого, стриглась "под мальчика" и чуть что — приставляла к виску недоброжелателя угрожающе чёрное дуло табельного пистолета. (чем я хуже?) Кауфманн был галантен и обходителен. Лиза верила, что у них что-то получится. Он ухаживал за ней, дарил цветы, приглашал в рестораны. В Сайлент Хилле их было всего два, и они больше напоминали кафе, чем рестораны, но Лиза всё равно была почти-что-счастлива. А потом Майкл притащил на свидание странную колбочку с непонятным содержимым. ("это изменит твою жизнь, милая") Действительно изменило. Как и последовавший вслед за наркотиками шантаж. (будь ты проклят, Майкл Кауфманн) "Простите, сэр, к вам посетитель, он ждёт вас у входа. Вы должны спуститься к нему". Лиза лгала так часто, что порой сама начинала верить в свою же ложь. Лишь когда она слышала по обратную сторону двери приглушённую возню и хриплую брань Трагера, она вспоминала, что это всего лишь "Меркофф", крепко засевшим в Брукхэвене, в очередной раз надоело довольствоваться одними только психопатами. (я ведь больше никогда его не увижу, его больше никто не увидит) Лиза плюёт на могилу Трагера, плюёт на могилу Блэра, плюёт на могилу Кауфманна. А потом восхищается тому, как же ладно работает её околоушная железа [2], и возвращается в больницу, где начинает ненавидеть так внезапно ворвавшегося в её жизнь Себастьяна Кастелланоса — единственного, кого теперь можно ненавидеть, кроме "клуба уродов". Других — того же Майкла, Джереми, Ричарда, Фрэнка — Кастелланос уничтожил, и теперь они гниют под землей. Кто-то — получив несовместимые с жизнью травмы, когда рванул газ в столовой брукхэвенской лечебницы, кто-то - с дыркой во лбу. (вот что бывает, когда пытаешься противостоять обаятельному красавчику со значком за пазухой) Лизе двадцать три. У неё было много мужчин. Слишком много. Лиза хочет простого счастья, хочет, чтобы её любили. Но все уходят. Почему? У Лизы безупречное тело: гладкая, упругая кожа, красивая грудь, тонкие аккуратные ножки и ни унции лишнего веса. Но мужчины все равно уходят после одной-двух ночей. Уходят, чтобы больше не возвращаться. Уходят к другим. Уходят и живут счастливой жизнью, а она, Лиза, в очередной раз почему-то остаётся одна. (что есть такого в Мэри Сандерленд, чего нет во мне? что такого есть в этой серой мыши, почему её любят, а меня — нет?) Анжела Ороско — неудавшаяся суицидница. Дура, шагнувшая в объятия пламени по собственной воле. Теперь она прикована к инвалидному креслу. Разъезжает по больнице и рассказывает всем, кому не довелось отделаться парой царапин на заднице, о том, как ненавидят люди тех, кто некрасив. Она доводит всех до истерики, до слёз, до попыток свернуть шею при спуске с кровати. А потом укатывается обратно в свою триста третью палату. Должно быть, весьма довольная собой. У Анжелы нет глаза, а лицевые мышцы работают не так, как нужно. Когда она улыбается, её улыбка больше напоминает звериный оскал, и людям, нормальным людям в разговорах с ней волей-неволей приходится отводить взгляд. (слава богу, я не такая, как они, слава богу) Себастьян Кастелланос улыбается красиво, чертовски красиво, в отличие от Анжелы, но Лизе всё равно хочется когтями содрать с его лица это лживое недоразумение и скормить его вечно ошивающимся у больницы псам. (почему ты смотришь, но не видишь меня, почему ты смотришь сквозь меня?) Эшфилдский докторишка, сопровождающий детектива — пустышка. Как давнишний пузырёк из-под ПТВ, который Лиза (вот же сентиментальная дура) до сих пор хранит в своей спальне. Доктор, имя которого Лиза так и не запомнила, каждый вечер собирает уродов в одной палате. Разговаривает с ними. Проводит тесты. Заставляет рисовать всякие глупости вроде циферблата часов, птицы (мёртвой, парящей, с львиной головой) или светлого будущего. (светлое будущее для уродов, подумать только) Доктор говорит и говорит. Эдди слушает его, слушает вдохновенно и с таким видом, будто докторишка проповедует что-то невозможно занимательное. Анжела не слушает ничего, она вообще никого никогда не слушает, кроме себя самой. Лиза смотрит на Себастьяна, который нежно целует костяшки пальцев безразличного ко всему Рувика — Рувика, у которого под бинтами видны только глаза. Расфокусированные, блестящие так мертвенно-отталкивающе. (что ты в нём нашёл, он же урод, жжённый урод, посмотри, посмотри на него! он не может нравиться тебе, он не может нравиться никому!) Эдди рассказывает докторишке о своей любви. Голубоглазой, очкастой, с растрепанными светлыми волосами. Помешанной на компьютерах. — Он красивый, — неожиданно выясняется, что Анжела всё-таки иногда обретает эту способность — слышать, что говорят другие, — потому ты его и любишь. А если бы он был хотя бы наполовину таким же уродцем, как ты, ты бы на него даже не взглянул. — Взглянул бы, — нисколько не колеблясь, отвечает Эдди. — Потому что... — Нет, — перебивает его Анжела. — Взглянул бы! — Нет! — Она похожа на ребёнка, которому родители не покупают немыслимо дорогую игрушку. Сейчас заплачет, упадет на пол, будет биться о него руками и ногами. (она же парализована, прикована к инвалидному креслу, нет, она ничего этого не сделает, не сможет сделать) Перепалка уродцев продолжается. Эдди упрям, как тысяча ослов, а Анжела уже визжит, словно свихнувшаяся бормашина. — Взглянул бы. — Нет, нет, нет!!! (заткнитесь, ради всего святого, УМОЛКНИТЕ УЖЕ) — Детектив ведь любит Рувика, ты, глупая! — ломано выкрикивает Эдди, подскакивая на своей постели. Если бы его брови не были сожжены, они бы наверняка сошлись на переносице. На прожжённой скуле проступает желвака, он скрипит зубами. Так хочет доказать, что прав? Анжела снова скалится, вернее, улыбается — пытается улыбнуться. — И ему всё равно, как он выглядит! Внешность в любви — это не главное! Себастьян — невозможно красивый, особенно сейчас, в окружении всего этого цирка, хмурится и сильнее стискивает ладонь Рубена. (не мог же ты полюбить его, когда? у тебя не было времени, его не было, так не бывает, ты всего-навсего вытащил его на себе из огня) Анжела замирает, оскал с её лица на миг пропадает. Она разворачивает свою коляску к стене. — Возможно, ты прав. Кто-то ведь должен любить некрасивых. Себастьян хмурится ещё сильнее и наклоняется к своему, своему Рубену. Что-то шепчет ему. Ласково улыбается. (красивый? он? РУВИК?) Лизу трясет от гнева. — Почему?.. — тихо, уже вслух спрашивает она, но её никто не слышит. Не слушает. Даже Эдди, этот невероятно болтливый бугай. Он снова начинает рассказывать о своей любви. О том, как жаждет встречи с нею. Лиза сжимает ладони в кулаки, царапает ногтями нежную кожу, сдерживает рвущийся из груди отчаянный крик. Анжела на время умолкает, перестаёт болтать о том, что все они - чёртовы Фредди Крюгеры. Потом подъезжает к доктору, молча вырывает у него лист бумаги и рисует на нём четверых: себя, папу, маму и брата. Всё-таки светлое будущее? (почему, почему этот урод может быть любимым, а я — нет?)