В черно-белом цвете

Зима, усыпая улицы последним снегом, постепенно уступала свою власть воцаряющейся весне. Было не холодно, но Казуки все равно кутался в теплый вязаный шарф и поправлял шапку, сидя на лавочке и смотря вперед. Казалось, что он наблюдал за тем, как молодые люди и девушки, падая и поднимаясь, смеясь и держась за руки, катаются на огромной ледовой площадке в сопровождении спокойной музыки и медленного снежного вальса. Время близилось к вечеру, но огни, расположенные по всему периметру катка, еще не горели. Вместо них по льду скользил красно-оранжевый свет заката. Он отражался на замерзшей воде и в пушистом снеге, очерчивал узоры, оставленные лезвиями коньков, и являл собой романтическое настроение. Только Казуки, незаметно пропадая в одиночестве, не мог разделить всю сказочность момента, думая, сколько на самом деле красок смешалось в заходе солнца. Он запомнил красный и оранжевый из детства на одном из собственных рисунков, но был уверен сейчас, что помимо них в закате тонули и другие цвета. — Привет, — незнакомый голос вдруг послышался вблизи, и Казуки повернулся, видя перед собой улыбающегося парня. Несколько минут назад он катался прямо перед ним, а теперь сидел рядом. Решил отдохнуть, судя по всему. — Привет, — последовал неуверенный ответ и короткий кивок. На незнакомце не было ни шапки, ни шарфа, даже куртка была расстегнута: он, в отличие от Казуки, не боялся простудиться, даже если воздух до сих пор оставался зимним. «Болван», — мимолетно подумал Казуки, но зачем-то улыбнулся ему уголками губ. — Почему не катаешься? — незнакомец, смахнув со лба взлохмаченные пряди, указал на коньки, стоявшие на лавочке рядом с Казуки. — Я договорился встретиться и покататься здесь с другом, но он не пришел, — Казуки пожал плечами. — Так пойдем со мной, я ведь тоже один здесь, — парень жестом пригласил Казуки на каток и наконец представился, искренне улыбнувшись. — Меня Натсу зовут. Казуки был уверен, что сейчас на него смотрели темно-карие глаза. — Казуки, — представился он следом. — Но я уже совсем не хочу кататься. Последние лучи солнца скрывались за горизонтом, и Казуки выдохнул. Он упустил очередной закат, так и не разгадав, каких цветов он был на самом деле. Может быть, желтый смешивался с живописными красным и оранжевым? Может быть, лиловый?.. — Стесняешься, что ли? — Натсу не понимал внутренних переживаний Казуки. Не мог понять, даже если не сливался с серой массой многолюдной толпы в глазах Казуки. Он был светлее них. И дело было не только в одежде, но и в добродушии, исходящем от него. Казуки, видя мир исключительно в черно-белых тонах, давно научился чувствовать людей, давая им свой цвет. В его фантазиях и на детских рисунках до сих пор была красочная палитра. — Нет, нисколько, — мотнул головой он. — Просто я снова упустил свой закат. Он и не надеялся, что Натсу разгадает его загадку, не покрутив пальцем у виска, как делали многие другие, но не прогадал, зная, что тот хотя бы попытается. О катке, на котором до сих пор рисовались узоры, позабыли. — Сегодня он был красив, — Натсу, задумавшись ненадолго, убрал темную прядь волос за ухо. — Ты хотел нарисовать, да? Он до сих пор смотрел на Казуки глубинным взглядом и разрешал читать в нем неподдельный интерес. Он догадался, а Казуки вспомнил о красках, оставленных дома. Каждый цвет был подписан своим названием: только так можно было ориентироваться, различая лишь белый и черный. — Хотел запомнить и нарисовать, — подтвердил Казуки, поправив сползающую с головы шапку. Наверное, он казался по-детски забавным сейчас, потому что на губах Натсу вновь засияла улыбка. — Здорово, — поддержал он, когда на ледовой площади зажглись вечерние огни. — А почему ты не можешь нарисовать свой закат? Натсу не нужно было запоминать цвета: он видел мир в естественных оттенках каждый день, но Казуки и не намеревался просить его о помощи. Ему не хотелось, чтобы Натсу посчитал его совсем странным, не ведая о редкой особенности. Именно особенности — давно не отклонении, потому что Казуки, лишившись цветного видения еще в ранние школьные годы, смирился. — Мне предпочтительнее рисовать реальность, а не фантазии, — пояснил он и, не выдержав, все-таки сделал Натсу замечание. — Ты, кстати, простыть можешь. Весной погода не в меру обманчива. — В таком случае, может, подождешь меня? Возьму в раздевалке свои вещи и вернусь, — предложил Натсу, явно не желая прерывать внезапное знакомство. — Хорошо, я подожду, — согласился Казуки, даже если не был до конца уверен в правильности принятого решения. Кому захочется водиться с человеком, который не различает элементарных вещей?.. Даже так называемый друг Казуки устал постоянно называть, какого цвета тот или иной предмет, и стал избегать его, предпочитая «нормальную» компанию. Пусть Натсу и казался светлым среди невзрачного многолюдья, Казуки не мог отгадать, как бы в действительности он воспринял его черно-белый мир. Убрав коньки в рюкзак, Казуки поднялся с лавочки. Он знал, что Натсу не бросит его из-за возникшей заинтересованности, поэтому продолжал ждать, слушая сменяющиеся мелодии, разбавляемые звонким смехом радостных молодых людей. Наверное, сейчас мир горел для них ярче прежнего, хоть они и не предавали этому истинного значения. Слишком обыденно для них было жить среди насыщенных вспышек приходящих и уходящих моментов. Они стремительно чередовались, подобно стоп-кадрам в кинофильме. Казуки все чаще стал ловить себя на мысли, что его особенность вынуждает ценить жизнь и каждый ее миг таким, какой он есть на самом деле. Он может быть тусклым в его глазах, но ярким благодаря эмоциям, он может быть коротким, но бесконечно значимым. Минуты, часы, дни — все это прекратило быть бесследно проходящим, все это стало приносящим. Приносящим за собой нечто новое, нечто необыкновенное и, бывает, становящееся цветным в грезах или фантазиях. Казуки перестал переносить их на белоснежный холст, потому что сберегал в памяти каждую из них. Гораздо труднее было удержать реальность, сохраняя ее цвета, пересказанные другими людьми. В детстве, еще до выявления черно-белой особенности, Казуки сам помогал своим младшим друзьям определиться с цветами, чтобы картинка, которую они хотели видеть в своем альбоме, была точной, правдивой и выразительной. Он помогал, пока краски не померкли в его глазах, помогал, пока не услышал слова доктора о неизлечимой болезни.* Тогда было много слез, тревог и непонимания, но все менялось с приходом осознания, что нужно успокоиться и продолжать жить в непростом мире, оставаясь собой: все тем же юным художником. — Ну вот, я здесь, — Натсу так же неожиданно, как в первый раз, появился рядом. На этот раз хоть куртка была застегнута, а на руках надеты перчатки. — Можно подумать, такая мелочь спасет тебя от коварства весны, — впервые за весь вечер посмеялся Казуки. — Ничего, я все равно рассчитывал, что мы не останемся с тобой на улице, — задорному энтузиазму Натсу можно было позавидовать. А может, он, как и Казуки, чувствовал, с кем на самом деле нужно быть искренним. Несколькими минутами ранее Казуки считал приглашение погостить у себя слишком опрометчивым шагом на пути знакомства, а теперь не видел иного варианта. Чтобы пойти в кафе, которых поблизости было разнообразное множество, не было денег, а парки и скверы уже давно наскучили. Казуки потерял к ним интерес, когда нарисовал последнее дерево на фоне падающего снега. — Тогда идем ко мне. Если ты хочешь посмотреть мои рисунки, — Казуки, будучи ниже Натсу, поднял на него свой взгляд. — С удовольствием, — незамедлительно согласился Натсу, прежде чем последовать вместе с Казуки в сторону его дома. — Я даже хотел предложить тебе нарисовать. — Что нарисовать? — Казуки поддался мимолетному удивлению. — Ледовую площадку и нескольких человек, которых ты мог запомнить, — объяснил Натсу, не переставая улыбаться и воодушевлять. — Но… Я запомнил только тебя, — нерешительно промолвил Казуки. Идея, безусловно, нравилась ему. Но чтобы воспроизвести по памяти рисунок, нужно открыть Натсу правду, ведь без его помощи получатся лишь темные тени на белом фоне. И лучше было бы признаться сейчас, пока у него было время отказаться от затеи. — Значит, не будешь рисовать? — Натсу не расстраивался, предоставляя Казуки выбор. — Я нарисую, если ты поможешь, — Казуки остановился на полпути, вдохнув в легкие свежего воздуха. Ему не в первый раз приходилось разочаровывать людей правдой, но впервые хотелось избежать ее, чтобы удержать человека, проявившего к нему интерес и добродушие, дольше одного момента. Натсу тоже остановился, безмолвно давая Казуки шанс высказаться. — Понимаешь… Я слеп на цвета, Натсу. Казуки неловко пожал плечами и опустил взгляд, видя серость, смешанную с белыми пушинками снега. Он только вздрогнул, когда на его плечо легла ладонь, сокрытая кожаной перчаткой. — Ничего, — Натсу дарил улыбку, но Казуки, не решаясь взглянуть в глаза, которые действительно были темно-карими, лишь уловил ее в нотках голоса. — Я понял, что ты не такой, как все, Казуки. Редко кто думает о закатах в одиночестве. То ли Натсу не умел успокаивать, то ли просто не считал нужным делать это, говоря лишь о том, о чем он думал. Но Казуки все равно отыскал утешение в его словах и снисходительном тоне и поднял взгляд. — Получается, и ты другой, — улыбка самовольно дрогнула на губах. — Потому что до сих пор стоишь рядом. — Я помогу тебе определить цвета, — Натсу по-приятельски похлопал Казуки по плечу. — А еще приглашу завтра на каток. Жалости, которая могла бы стать причиной для продолжения знакомства, не было — Казуки был твердо убежден в этом, чувствуя лишь открытое желание подружиться. И незачем было искать дополнительных оснований, чтобы сделать шаг вперед вместе с Натсу. — А я обязательно соглашусь, — кивнул он, необъяснимым образом находя Натсу похожим на человека, который являлся в его бесцветных снах. Он, как единственный шаткий огонек на пути, часто был рядом и не отпускал.