Цветущая

      Запах масляных красок наполняет комнату, яркими вспышками зажигая в голове воспоминания.       Впервые в жизни Цубаки взяла в руки кисти и краски в далеком детстве. Сейчас кажется, что это было в какой-то другой жизни – когда она могла беззаботно бегать по огромному саду часами и рассматривать увитую плющом уютную беседку, живую изгородь и цветы. Теплолюбивые капризные розы расцветали к лету, а осенью и зимой их место занимали такие же яркие, но более неприхотливые камелии. Именно они всегда восхищали Цубаки своей силой и поражали красотой, распускаясь даже на холодном снегу.       Сейчас Цубаки не может увидеть ни камелий, ни снега, ни даже собственных рук. Иногда ей кажется, что она успела позабыть, как выглядит настоящий, живой мир: он обрывками остался в ее памяти, нетронутый с тех пор, как она видела его в самый последний раз. Но она, кажется, не помнит и этого.       Зрение заменила необычайная острота слуха: она не двигается с места, но превосходно слышит негромкие, осторожные шаги в самом конце коридора. Слышит, как они приближаются, как тихо скрипит дверь, как длинный плащ вздымается и опускается – шорох ткани кажется настолько громким, что почти оглушает.       В нос тут же ударяет смесь новых запахов: свежесть мороза разбавляет стойкий аромат красок, делая его менее насыщенным. От Джина всегда будто бы веет холодом, и губы Цубаки начинают дрожать – ей хочется улыбнуться, но она не понимает толком, удается ей это или нет: она не видит. Она даже моргает несколько раз, но перед глазами не возникает совершенно ничего, никакого образа. Не возникало уже больше полугода и не возникнет больше никогда.       Она протягивает руку наугад, слепо хватая пальцами воздух. За такое время можно было бы и привыкнуть, но не в ее характере мириться с трудностями. Наконец получается нащупать край его плаща и с силой сжать его – отчего-то такое простое действие придает уверенности, хоть и самую малость.       Цубаки поворачивает голову и смотрит прямо на Джина. Она не видит его, но точно знает, что он там – за полгода без зрения даже ощущение пространства для нее изменилось до неузнаваемости. Он подходит ближе, склоняется и касается пальцами ее руки, крепко цепляющейся за плащ словно в отчаянии, словно за последнюю надежду, и она может поклясться: он улыбается.       На ощупь его пальцы совсем как лед – холодные и жесткие, покрытые мозолями и шрамами от многолетних тренировок и жестоких боев. Она привычно вздрагивает от прикосновения, неожиданного, но такого приятного, что сожаление и засевшая глубоко внутри ядовитая боль на минуту отступают, и получается наконец растянуть губы в слабой улыбке.       На языке у Цубаки вертится тысяча слов. Ей хочется сказать так много, что не вместила бы ни одна книга, даже самая большая энциклопедия, но чем больше она пытается заговорить, тем жарче ее щекам – она чувствует, как они пятнами покрываются румянцем от смущения и волнения, и еще от какого-то смутного чувства, одновременно и приятного, и больного. Она не может дать ему названия, но оно настолько отчетливо и сильно проникает ей в душу, что даже, кажется, имеет свой запах: так пахли зацветающие камелии в заснеженном саду дома Яей много лет назад.       Джин берет ее кулак своими пальцами и раскрывает его – быстро и спокойно, словно Цубаки не прилагала совсем никаких сил, чтобы сжимать ладонь, впиваясь в нее ногтями. Вместо шуршащей ткани плаща в ее руке оказывается кисть для рисования: теплая, пахнущая деревом и красками так сильно, что на глаза невольно наворачиваются слезы. От его плавных жестов и от ее собственных воспоминаний, снова врезающихся в сознание. По непроницаемой тьме перед глазами вдруг проходит мелкая рябь, как по воде, и Цубаки дрожит от непривычного ощущения: у нее будто бы открывается второе дыхание. Она будто бы срывается с обрыва и стремительно падает в бесконечность, но не для того, чтобы разбиться, а затем, чтобы взлететь.       – Просто попытайся, – тихо говорит Джин, и Цубаки моргает: из уголков глаз скатывается по слезинке.       Губы снова вздрагивают, когда он устраивается позади и осторожно берет ее за ладонь, протягивает ее руку вперед. С тихим тугим стуком кисть упирается в холст, и Джин мягко, но уверенно направляет ее пальцы в нужную сторону, с едва различимым шелестом проводя линию.       Цубаки после мимолетного движения на несколько секунд замирает, пытаясь осознать свои чувства. Она даже мотает головой из стороны в сторону, зажмуривается и порывисто выдыхает через нос, но ощущения остаются прежними: рука Джина – теплая. Теплая.       Она не видит ни комнаты, ни холста, ни своей руки, ни Джина, но теперь перед глазами будто бы кто-то положил белый лист, моментально сменивший полугодовую тьму. Цубаки дышит неровно и взволнованно, проводя по холсту еще одну линию, а после – еще, и еще, и снова, ощущая пальцы Джина на своей руке. Они уже не движут ею, но придают незримой уверенности, проникающей в самое сердце, раскрашивающей ее изнутри во все возможные цвета и оттенки, которые имел яркий окружающий мир, когда она видела его в последний раз.       Через двадцать минут в полном молчании, прерываемом лишь их дыханием и шуршанием кисти по холсту, Цубаки снова замирает, отводя руку в сторону. Она разжимает пальцы, и кисть выскальзывает и с тихим звуком падает на пол.       – Джин-нии, – тихо зовет Цубаки, вздрагивая от звука собственного голоса, нетвердого и чуть хриплого от долгого молчания. Вместо ответа он обнимает ее, притягивает к себе, и она чувствует его теплое дыхание на своем затылке. – Спасибо, – в голосе звучит искренняя благодарность. И, кажется, радость и удивительная легкость, словно она сейчас действительно готова взлететь.       Не произнося ни слова, Джин легко касается губами ее волос, и Цубаки чувствует, как лицо снова покрывается румянцем – еще сильнее, чем прежде. Она больше не жалеет потерянного времени; понимает, что оно потрачено с умом: ей было необходимо справиться с собой самостоятельно.       Джин тихо смеется ей на ухо, гладя по голове, и это давно забытое ощущение окончательно дополняет картину, позволяя назвать ее счастьем – напряжение и боль, сжимавшие ее изнутри столько времени, начинают медленно растворяться.       Губы у нее больше не дрожат, а складываются в счастливую улыбку: теперь Цубаки отчетливо видит перед своими глазами ярко-красную камелию, распустившуюся на белом холсте, будто на снегу.