For all eternity

Девушки пудрят свое смуглое личико, вырисовывают узоры мертвецов и жирно подводят глаза. В этот день живые становятся мертвыми, а мертвые – живыми, сама ночь обратится днем от света свеч с могил, тысячи их. Ла Муэрте думает, что могла бы влиться в их стройный ряд, сменить одежды на скромные, из безжизненной ткани, не мерцающей божественным касанием. Никто бы не узнал, что бог пробрался на празднество – она проделывала это тысячи раз, но никогда в своем настоящем облике. Она бы стала смертной и хихикала бы на похоронах, и не было бы богов для нее, не было времени, что протекает сквозь белые пальцы так медленно. Она бы посмотрела в глаза тем девицам, что раскрашивают свои лица наподобие Ее, ничего-ничего не понимая. Узнали бы Ее в зрачках, отблеском янтаря заставляющими кровь стыть в венах, в запястьях из сахара, который плавится и стекает сладкой патокой, стоит поднести к огню? Ужаснутся – но что они сделают Ей? Катрина никогда не была живой, никогда не была смертной. А как можно скучать по тому, что никогда не познавала? Она была рождена богиней, и богиней останется навсегда. Навсегда – алым губам изгибаться, как живым, в улыбке, навсегда остаться красавицей, вылепленной из белого, как снег, сахара. Но чем лучше плоть, сочащаяся липким алым и недолговечная? Но чем лучше смертные? И сама себе отвечает: боги навек больны смертными, навеки они – их интерес , что люди, в отличие от своих господ, изменчивы и непостоянны. Люди рождаются и умирают, возжигают огни свои и гасят: этот первородный танец продолжается на обороте неживых век и тогда, когда Ксибальба целует ее. Он держит ее в руках невероятно бережно, она бы не узнала никогда, что он так может. Что маленькие пальчики переплетутся с черными когтями так деликатно. Если она произнесет хоть слово, то это вновь приведет к новому пари – они, эти больные вечностью Боги, не умеют по-другому. А если он – возможно, она даже ударит его. В конце-концов, как можно касаться ее с такой нежностью и сочиться ядовитой смолой в словах? Здесь, на перепутье миров, им нечего терять и нечего делить. Поэтому она расстилает алый подол, падают на скорбящую землю желтые цветки и увядают на глазах. Она расстилает алый подол, и это приглашение: Ксибальбе его в последнее время делали так редко, что он даже не ухмыляется на него. Вместо этого оборачивает округ нее крылья, беспомощные в полете, обнажает свою собственную скорбь. Это правдивей всех его клятв любви. И Ла Муэрте его принимает таким. Пока Изгнанный Бог вдыхает сладкий запах длинных волос, сквозь ее пальцы сыпется пепел и сажа, нет ей конца. Она напрасно пытается представить их (или вспомнить?) другими, напрасно ласкает руками. Как ее Ксибальба мог быть другим, когда она сама никогда не менялась? Как могли опалиться крылья его, почернеть, а глаза – налиться кровью? Кровоточат ли когда сами Боги? Она почти спрашивает его об этом, но Ксибальба смыкает крылья над их головами и, в самом деле, неважно, каким он был. У них есть лишь мгновения обоюдного молчания и целая вечность впереди – на раздоры и новые вопросы.