Verzeihen Sie mir, wenn du kannst...

Он стоит на краю обрыва, глядя на бушующее синее море. По щекам нескончаемым потоком струятся слезы, а губы все шепчут извинения, моля о прощении того, кто никогда больше не услышит этих слов, того, кто никогда больше не будет рядом, никогда не вернется… Никогда… Гулким эхом отдаются в голове последние громкие, разрывающие сердце крики и хрипы умирающего брата, больное воображение умело выбирает моменты, подкидывая картины кровавой расправы, которые сводят с ума, заставляют разум метаться, мучительно умерщвляя остатки здравого смысла. Они не оставляют ни на минуту, все больше распаляя эту невыносимую агонию души и тела. От них нет спасения ни днем, ни ночью. Кошмары, преследующие его, не дают спать, заставляя метаться во сне и с громкими криками просыпаться в холодном поту. А сон снился один и тот же. Сон - воспоминание. Брат прикован к операционному столу, а над ним, смеясь и довольно скалясь, стоят его палачи, хищно глядя на оголенное тело. Людвиг сидит ни жив ни мертв. От ужаса и первобытного страха кровь стынет в жилах, сковывая тело. Его заставили смотреть на ужасающую смерть единственного дорогого человека, привязав к стулу и зафиксировав голову и глаза так, чтобы не то что отвести взгляда, даже глаза закрыть не представлялось возможным. Воспаленное сознание с жадностью впитывало каждый вскрик и вопль, каждую секунду кровавого представления, невольным свидетелем которого стал немец. С того самого дня, как сердце любимого всей душою брата перестало биться, Людвиг стал медленно терять рассудок. Его повсюду преследовали галлюцинации: везде чудился брат, его голос, хриплый смех… Он медленно терял личину человека, всецело отдаваясь инстинктам, безумию. Он стоит на краю обрыва, глядя на бушующее синее море. В руке он сжимает единственную вещь, оставленную Гилом. Все, что осталось от брата - окровавленный крест, что протянул он сам, когда тело истязали невыносимые муки… Казалось, он до сих пор хранит тепло владельца, его запах. Безумно хочется вновь прижаться к груди прусса, обнять, забыться, будто ничего и не было, но нет, невозможно, нереально… До последнего вдоха он был рядом, до последней секунды он твердил: «Живи». Как наивно было полагать, что Людвиг сможет выполнить его просьбу. Для всего мира он суровый, статный солдат со стальным характером, но наедине с братом он был совершенно другим: он был открытым, милым, невинным существом с нежной улыбкой на губах. Гил был единственным, кто знал истинную сущность Людвига, его душу, он был тем, ради кого немец жил. Сейчас же само свое существование Крауцу было противно. Он обещал, он клялся защищать прусса от всего, но так и не смог оправдать его ожиданий. Он хотел завоевать весь мир и преклонить его пред величием брата, но борьба за мечту закончилась смертью того, ради кого и шли вперед бойцы, лилась кровь и шумели взрывы, великого воина, прекрасного стратега, прячущего свои незаурядные способности за вечной ухмылкой и маской напускной легкомысленности. Он стоит на краю обрыва, глядя вниз на острые камни. Они способны лишить боли, воссоединить с братом. Невидящими глазами он смотрит вниз и видит там Гилберта. Брат улыбается и зовет за собой, к себе. Один шаг – и они вновь вместе, снова рядом. Снова можно будет ощущать брата, говорить с ним, чувствовать его рядом, получая удовлетворение просто от того, что он здесь, с ним. Теперь их не разлучат, просто не смогут, он не позволит вновь забрать у себя брата. Только шаг разделяет их. Один единственный шаг, и Людвиг, не задумываясь, делает его. Секунды свободного падения - и камни протыкают тело, словно ножи – масло. Но он не чувствует боли, только счастье, ведь брат крепко обнимает его, слезы текут непрерывным потоком, но это слезы радости. Они вместе, как раньше. Тело все слабеет с каждой потерянной каплей крови, стекающей в бездонное море, кровавые потеки омывают камни. В глазах темнеет, и постепенно он проваливается в темноту, дарующую долгожданную тишину, обволакивающее сознание спокойствие… Впервые за все это время он был счастлив, наконец-то счастлив.