си ночь съ вечера одевахуть мя рече чьрною паполомою на кровати тисове чьрпахуть ми синее вино съ трудомъ смешено сыпахуть ми тъщими тулы поганыхъ тълковинъ великыи женчюгъ на лоно и негують мя. Уже дъскы безъ кнеса въ моемъ тереме златовьрсемъ. Всю нощь съ вечера бусови врани възграяху у Плесньска на болони бешя дебрькисани и несошяся къ синему морю
— Эх, скучно, — сказал боярин Онисим и для убедительности зевнул. — Тоска, — согласился боярин Данила. Киевские бояре сидели плечо к плечу на лавке и маялись. Князь пустых развлечений не жаловал и даже повода для разговоров не давал: с княгиней жил душа в душу, молился исправно, на иноземные порядки был не падок, но с державными братьями договаривался сам. То ли дело в Галиче: каждый день — что-нибудь новое. То сына княжьего выгонят, то попадью сожгут. Или не попадью. Или не сожгут, а в землю живьем закопают. Весело люди живут. — На охоту бы… — продолжал Онисим. — Соколиную… — подхватил Данила. — Князь не даст. Он больше в походы… — Вот и не к добру. Один сходил, — мрачно сказал Данила. — В этом… как его… Новгороде. В плен попал, кажется. Онисим задумался. Из Новгорода попасть в плен можно было к еми, эстам или литовцам. К чуди уже нет — с чудью Новгород, кажется, дружил; с корелой тоже… Он уже раскрыл рот, чтобы узнать, кто пленил и, главное, кого, но тут в дверную щель просунулась растрепанная голова, и отрок — княжий слуга — объявил, что князь ждет бояр у себя. *** При появлении бояр князь споро убрал под стол книжицу в искусно украшенном переплете (Данила заметил на нем греческие письмена и подумал, что это, наверное, «Речь тонкословия греческого» — он сам пытался учиться по такой) и, сцепив пальцы, откинулся на спинку стула. Глаза его затуманились и приобрели такое выражение, что боярин мысленно застонал: князь собирался рассказывать сон. Он почитал себя знатным сновидцем и не упускал случая поделиться видениями с домом, дружиной, двором и челядью — иными словами, со всеми вокруг, причем от каждого требовал толкований. Данила пару раз пробовал завести речь о своих снах, но князь только отмахивался — княжьи же сны от ночи к ночи становились все запутаннее. На этот раз князь начал без обиняков. — Бояре, — сказал он, — видел я сегодня ночью сон… мутный. Бояре приготовились слушать. — Всю ночь с вечера, — задумчиво продолжал он, — одевали меня черной паполомой на кровати тисовой… — Чем? — спросил Онисим. — …и черпа… Что — чем? — Чем тебя одевали, княже? Па..по… — Что это такое — паполома? — поддержал товарища Данила. Слово он слышал, но не помнил, где и когда. — Неучи, — сказал князь. — Паполома — это такое… — он развел руками и нарисовал в воздухе большой круг. — Покрывало? Онисиму представилось, как огромное черное покрывало наползает на него из-за угла, подбирается все ближе, ближе, затягивает в себя — и вокруг остается только темнота. — Покрывало, да не совсем, — покачал головой князь. Онисим облегченно вздохнул, но князь продолжал: — Погребальное. — То есть тебя во сне — хоронили? — уточнил Данила. — Не знаю. Слушайте дальше. Итак, черпали мне синее вино, с трудом смешено. — Ну, это понятно: синее вино… Хотя я никогда такого не видел — да это сон. Оно правда было синее? Как небо? — Истинно… Данила и князь углубились в обсуждение вина, и Онисим потерял нить. Чтобы отвлечься от мыслей о паполоме, он принялся вспоминать, с кем же враждует Новгород и кто там сейчас княжит — должно быть, Мстислав Давыдович. А если он попал в плен к еми… О северных племенах Онисим знал мало, и перед глазами снова возникли тревожные видения: вот северянин, одетый в шкуры, ведет связанного Мстислава к шатру, тоже из шкур; вот женщины разводят огонь, вешают большой котел, вот старуха приносит нож… Из размышлений Онисима вырвал голос князя: — И сыпали мне тощими тулами поганых толковин… — Что?! — спросил Онисим. — Тощими. Тулами. Поганых. Толковин, — повторил князь. — Я не понимаю, — кисло сказал Данила. — Да я сам не понимаю, — вздохнул князь. — То ли колчаны, то ли какие-то… стручки. Тулы, в общем. С виду — поганые. Так вот, сыпали мне этими тулами великий жемчуг. На лоно. Данила, не красней, ты не девица. На лоно. — Неудобно же. Сыпать вот так… сам понимаешь… — Ну и что? Не я сыпал, а мне сыпали. Не отвлекайся: лучше думай, как этот сон истолковать. Дальше… Уже доски без кнеса в моем тереме златоверхом. — Девки без князя? — Нет. Доски. Без кнеса. — С крыши сняли верх? Тоже — похороны. Княже, это к добру сон. Онисим подумал, что похороны снятся не к добру, ой не к добру, но с Данилой спорить не стал, тем более что князь перешел к последней части сна: — Всю ночь с вечера бусовы вороны граяли… — Спать не давали, — некстати вставил Онисим, а Данила на всякий случай переспросил: — Это во сне или наяву? — Во сне, конечно! А потом на болони были дебрь кисани, и неслись к синему морю. — Какие сани? Дебрьские? Что это значит? — Не сани, я про сани ничего не говорил. Дебрь. Кисани. Киса — не знаете, что ли? Птица такая. — А по-нашему она как называется? — Данила с сомнением покосился на книжицу, которую князь оставил под столом. — Это же по-гречески «киса»? — А по-нашему я не помню, — развел руками князь. — Ну, толкуйте, бояре, а я послушаю. — Толковать тут нечего, — уверенно сказал Данила. — Тебе, княже, снились похороны — а похороны всегда снятся к свадьбе. Вот если бы наоборот — я бы встревожился. Жди свадьбы, княже! Твоим-то детям поздно уже, а может, родич какой? — А я бы иначе растолковал, — набрался смелости Онисим. — Твой сон, княже, не к добру. С походами бы повременил. Съездим лучше на соколиную охоту: нам, дружине, тоже веселья хочется. Вот давеча один князь, из Новгорода, сходил походом на емь. Так его взяли в плен, сварили и съели! Они там, на севере, дикие! — он передернул плечами. — Поделом, — ответил князь. Новгорода он не любил: не мог простить горожанам, что ни он сам, ни его сын не пришлись в свое время им по душе; и новых князей поэтому не жаловал. — Впрочем, постой: из Новгорода ли? А кто? — Из Новгорода-Северского, княже, — объяснил Данила и зыркнул на Онисима сурово: мол, не знаешь — так молчал бы. — Ваш родич, Игорь Святославлич с братом, сыновьями и дружиной. На половцев ходил… — Плохо, — опечалился князь. — Какая уж тут свадьба, бояре? *** Ночью, когда расстроенный новостями князь, наконец, завершил совет и распустил бояр, Онисиму приснился сон. Во сне он брел по темно-бурому северному лесу, то и дело проваливаясь в глубокий мох. Вокруг летали, размахивая страницами, как крыльями, «Речи тонкословия греческого» и осыпали его дождем непонятных слов. За кустами стучал деревянными ложками о миски отряд северных дикарей. Потом из-под елки выплыла черная паполома, накрыла его сверху, обвила шею, затянула глаза тьмой — и все закончилось. Даниле в ту ночь снов не снилось. А князю снился неожиданно ясный и приятный сон о том, как его любимая дочь, Болеслава, выходит замуж за сына византийского кесаря. Конец.Часть 1
12 марта 2015 г. в 22:21
Примечания:
1. «Паполома» — погребальное покрывало, от греч. ποπλωμα, πεπλωμα;
2. Одно из толкований темного сочетания «дебрькисани» — «дебрь» + «киса», от греч. κισσα ‘сойка’.
3. Емь (фин. häme), корела (фин. karjala), чудь — названия финно-угорских племен.
4. Сон, который снится Святославу к конце, на самом деле ничего приятного не обещает, потому что, во-первых, Болеслава еще замужем за Владимиром Галицким (хотя и не живет с ним), а во-вторых, в сентябре 1185 года (то есть через несколько месяцев после похода Игоря) в Византии произошел переворот, во время которого император Андроник Комнин был жестоко убит — как и его сын, Иоанн.