Два сокола

Bis der Schleier fällt, Bis die Stille bricht, bleib bei mir, bitte weck mich nicht Bis der Winter geht, bis der Tag anbricht, bleib bei mir, bitte weck mich nicht Пока не упадёт занавес, Пока не нарушится тишина, Останься со мной, пожалуйста, не буди меня Пока не уйдёт зима, Пока не наступит день, Останься со мной, пожалуйста, не буди меня

... Небо цвета гниющих сосудов пересекают две тени, легче воздуха, быстрее света, стремительнее выпущенной в сердце пули. Город, чужой для них, больной, изуродованный сигаретным пеплом и влажными комками приторно-розовой жвачки, дышит прокуренными ноздреватыми лёгкими, и ветер подхватывает их крылья, маховые перья упруго отталкиваются от этого гигантского выдоха, тела с полыми костями скользят, ныряют вниз, чтобы потом снова взвиться вверх... Малкольм наблюдает за ними, не приближаясь без необходимости ни к одному, ни к другому. Он требует, угрожает, повышает голос или шепчет, и этот шёпот звучит громче раскатов грома, страшнее самого яростного крика. Они реагируют по-разному. Щёки Олли наливаются румянцем цвета отравленного яблочного бока, он смотрит так, словно высказанное ему недовольство — последнее, что он услышит в своей жизни, которую из него выдавят две руки с длинными гибкими пальцами, шёлковой удавкой скользящие по шее. Малкольм никак не может привыкнуть, что кожа Олли, бледностью напоминающая снег в тусклом свете луны, может быть такой красной. Он боится его. Он боится того момента, когда на щеках расцветёт другой румянец — след от хлёсткого прикосновения ладони. Его страх Малкольм ощущает на языке, и его вкус похож на разъевшую металл ржавчину. Он боится разочаровать, подвести, не оправдать ожиданий. Олли ведёт себя так и на работе, и за плотно закрытыми дверями квартиры, смотрит подёрнутыми пеленой глазами, как сквозь мутное стекло. Если бы Малкольм попросил его лечь, он бы беспрекословно позволил пройтись по себе ногами. Иногда он гадает, как бы ощущалось его тело под ступнями, мягкая плоть и жёсткие кости. Он мог бы раздавить его сердце, если бы перенёс весь свой вес на грудь Олли? Оно бы брызнуло горячими каплями, лопаясь, как гнилой фрукт? Растеклось бы желеобразной массой, смешиваясь с кашей из расползшихся лоскутов кожи и раскрошенных рёбер? Малкольм приходит в себя и крепко зажмуривает глаза. Нельзя переходить границы, которые он так любовно разрушал. По горящему мосту не вернуться обратно. Он не знал, сколько в поведении Олли было естественного, а сколько вручил ему он сам, как вручают ядовитое веретено. Малкольм не любит думать об этом. ... Два сокола кружат, прекрасные в своей лёгкости, воздух ерошит нежные пуховые перья, жёлтые глаза не моргают, острые клювы ещё не высохли от крови, оставшейся после последнего обеда, но один из соколов ещё молод, ещё не знает, что нельзя опускаться слишком низко, нельзя глотать зловонные испарения города, они делают его слабее... Любую невыполнимую задачу Джейми не считает таковой. Он быстр, резок, вспыльчив; когда он проходит по коридору, за ним тянется шлейф раздражённых, колких искр, как от низко летящей кометы. Джейми вспыхивает, как ослепительно белый свет фар летящей на тебя из темноты машины. Он хмурится, цедит едкие ругательства сквозь крепкие белые зубы, смотрит тяжело исподлобья. Его Малкольм не рискует обтёсывать так же старательно, как Олли, не рискует мысленно касаться его разума рукой в кожаной перчатке, стискивая до колючей твёрдости в одних местах и обманчиво безопасной лаской смягчая другие, растапливая их теплом своего тела, как масло. Джейми хорош таким, каков он есть, обточенный горькой морской водой кусок скалы, твёрдый и шершавый. Он весь — острые углы, локти, колени, оскаленный рот. Иногда, когда Джейми шумно отхлёбывает кофе рядом с Малкольмом, он размышляет, не хочет ли он выплеснуть его ему в лицо. Малкольм автоматически проводит рукой по свежевыбритой, слегка колючей коже на лице, стирая с него воображаемую бурую жидкость. За этой мыслью следует другая, более заманчивая: Джейми, отбрасывающий в сторону бесполезную пустую кружку и собирающий горячую переслащенную жидкость с его кожи языком, из упрямства бормочущий что-то угрожающее... На этом месте Малкольм обычно кашляет и отпускает ехидное замечание. Джейми ухмыляется, прекрасно всё понимая. Он знает его слишком хорошо. ... Молодой сокол набирает высоту, вырываясь из липких длинных щупалец города, из его щерящейся кривыми обломанными домами пасти, рвётся вверх из последних сил, так что жилы натягиваются, как струны, и всё-таки догоняет более опытного сокола, скользящего по воздуху с завидной лёгкостью, словно он — порождение воздуха, появившееся на свет из порыва западного ветра... Их трудно перепутать, даже когда они одеты в скучные серые костюмы с обязательными галстуками, ещё сложнее — когда они их снимают; в волосы одного хочется вплести нитки бисера и сухие полевые цветы, второго короновать траурной лентой, с нанизанными на неё вызванивающими похоронный мотив серебряными колокольцами. Один — спина, на которой хочется оставить красные полосы плети, оставленный для расхитителей склеп, который по ошибке забыли закрыть; второй — рука, сжимающая плеть, вор во тьме, тень среди надгробий... Малкольм с деланным равнодушием проводит пальцами по спине и груди Олли, которые покрыты бледнеющими следами его губ и зубов, его сокровенными печатями, клинописью, складывающуюся в слово «принадлежность». Он с удовольствием оставляет ещё одну метку, на чувствительном месте, где шея переходит в плечо. Олли вздрагивает, может, кривит губы, но не возражает. Малкольм с потаённым стыдом нащупывает его предел, оставляя и другие следы, рдеющие, горящие, жгущие, но так и не подходит к грани, как при плавании в океане, простирающемся дальше горизонта без намёка на землю. Малкольм входит в его горло, и оно сжимается, пульсирует, подавляя выворачивающий до рвоты кашель, член проскальзывает дальше, в глубокое, мокрое и мягкое, и он откидывает голову назад, не пытаясь сдерживать удовлетворённое рычание. Олли тоже делает движение назад, втягивая щёки и округляя губы, в уголках которых блестит слюна. Маятник качается, и Малкольм, наоборот, двигается вперёд, вдавливая его лицо в жёсткие кудрявые волосы на лобке. Временами он даёт этому дойти до конца, и выплёскивается в рот Олли, на губы, на лицо. Он часто моргает за стёклами очков, автоматически облизывается, чуть крепче стискивает пальцами ляжки Малкольма, не решаясь дотронуться ни до чего другого. Малкольм не страдает от подобной застенчивости. Он по-хозяйски чертит пальцами линию от мошонки по тонкой гладкой коже, между ягодиц, размазывая прозрачный гель, преодолевает сопротивление тугого кольца мышц и входит внутрь, ощущая, как его палец сжимают скользкие обжигающе-горячие стенки, нащупывает внутри бугорок и наконец вытягивает из Олли долгожданный вскрик. ... Соколы летят, не видя и не касаясь друг друга, каждый — своя собственная Вселенная, собственная солнечная система и орбиты планет, собственный сияющий белыми перьями на груди и животе млечный путь; две выпущенные в одно и то же время стрелы, нацеленные в одну мишень... Джейми не позволяет делать с собой всё, что вздумается. Он так дёргает за рубашку, что пуговицы осыпаются на пол, как бусины из порванного ожерелья; целует, используя язык, как оружие, кусает в ответ, зарывается носом в лобковые волосы и шумно вдыхает, как собака, щупает и трогает даже там, где строго запрещено. Если у него есть настроение, то он сосёт жадно, стремится взять как можно глубже, но не позволяет себе давиться, с причмокиванием обхватывает губами головку, щекочет уздечку кончиком языка. Он без опаски массирует яички, погружает ногти в кожу на внутренней стороне бёдер и ягодицах, с влажным шлепком выпускает член изо рта и щедро умащивает его смазкой. Стрелки часов тикают, как таймер бомбы. Он двигается навстречу, когда в него входишь, дразняще сжимается и расслабляется, яростно закусывает губу, пользуется тем, что его рот теперь свободен и хрипло шепчет пряные слова, щедро приправленные щепоткой матерного перца. От скорости, с которой всё происходит, кружится голова, от запаха разгорячённой плоти, от сопровождающих фрикции влажных звуков; окружающий мир размывается, человеческое лицо расплывается, обрастая перьями, на нём прорезается клюв, глаза выцветают до бледно-жёлтого... ... Соколы снижаются, каждый видит знакомую руку в защитной перчатке, две руки, по одной на каждого, по одной на уникального, по одной на часть целого; они опускаются на них с сухим клёкотом, с неожиданной для них самих покорностью позволяют ослепить себя, скребут когтями по вываренной коже, оставляя на ней длинные царапины. Ни один не подозревает о существовании второго, им спокойно и привычно — каждому на своей руке... ... которая однажды может сдёрнуть с их глаз тугую повязку и позволить двум соколам наконец увидеть друг друга.