Приказа верить в чудеса - не поступало

Спиной к ветру и, всё же, Вырваться может чья-то душа. Спасёт, но не поможет. Чувствую кожей — Пропащая.

Снег, мягкий и белый, как её шерстка, опускается медленно, неторопливо, вдумчиво, сказал бы он. Снег прячет цвет и звук, крадёт прямо из роговицы и ушного нерва, затирает реальность до ослепительно белого, вплетаясь в его серую шерсть, опускаясь на ресницы тяжестью — какой тяжестью, кто бы сказал — неподъёмной. Он лежит, устроив морду на лапах. Старость пришла тихо, спряталась за зиму, укрыла шорох своих шагов в шелесте последних листьев, слетевших с веток уже после того, как затвердела вода. Старость пришла слабостью, слабость вошла в тело голодом, голод прокрался по равнодушию, принесённому выхолощенной белизной. Волк закрывает глаза и думает, что было весело пробираться к зайцам, ловить их, подлавливать — глупых, доверчивых. Везучих до несправедливости. Их всегда приходили и спасали: от голода, от волка. Было интересно, прятаться под снегом и слушать ворону — глупую, склочную, нечестную, но летающую, прыгающую по веткам где-то рядом. Так, в сущности, глупо всё это, так, в общем-то, правильно. И надо было не мешать глупой птице тогда: поймала девчонку и поймала. Его ли забота? Не пришлось бы сейчас слышать — мягкий шаг, тихое дыхание. Лапочка. Беленькая, как снег, не разберёшь где шёрстка, где ледяная шубка, где хрустально-режущее марево, осевшее на его ресницы. Она в этом лесу — вымороженном, вычищенном — была на месте, будто с неё образ писали, и резала ему глаза отражённым, острым, как охотничий нож, солнцем до мучительной боли. Он вздыхает, дёргает недовольно мордой, ссыпая с себя облачное крошево, под его дыханием мимикрирующее под дождь, под осень — под преддверие только окончания. —Зачем пришла? — сиплый, наверное, с рождения голос сейчас больше похож на выдохи — скрежещуще-нездоровые — чем на слова. —Вы болеете. Писк, тонкий и резкий, должен быть неприятен уставшим ушам, но она как-то умеет так — мягко пищать, как кошачьей лапкой, только без когтей, без подвоха. Самая маленькая, самая слабенькая, самая умная. И как умудрилась — чтоб без подвоха, без двойного дна? У таких должна быть сотня шкурок, чтобы выжить, десяток уловок, чтобы вывернуться. А не то придёт серый волк и утащит в уголок, хе-хе-хе… Он трясётся от кашляющего смеха. Сама пришла. По белому, белому, как её шерстка, снегу, не пряча в шорохе падающих листьев шелеста шагов. Пришла, стоит на краю поляны и смотрит. Кажется, — если б он только мог рассмотреть — так же, как тогда, когда просила оставить братьев (нет, она говорила — зайчат, да, зайчат) маме и папе. Себе не просила. И за себя — у вороны — не просила. Упрямая девочка. Смелая, умная. Только что ж ты так смотришь? Сейчас-то. —А пришла зачем? —Вам бы поесть, чтобы силы были. Он снова трясётся — смешно же, право слово — и не сразу отвечает: —А ты подойди, я и поем. Лапка — мягкая, он знает, какая она мягкая — взлетает к горлу на мгновенье, а потом снова опускается, и Лапочка тихо, не громче падающего снега, говорит: —Вы всё время так, а на самом деле никогда, никогда, — голос тянется, играет, идёт рябью, как не успевшая застынуть — слишком тёплая ещё — вода в полынье, — не пытались меня съесть. Даже тогда, когда пришли к нам с Вороной. —Я не жадный. Ему хочется зарыться в снег, чтобы не слышать этой зимней водянистой теплоты, от которой промерзают кости, не видеть остроугольного солнца, запутавшегося в чужом мехе и собственных ресницах. Но снег падает так медленно, медленно, ещё медленнее, чем Лапочка проговаривает свои обвинения, оправдания – он не понимает, к чему она это говорит. Это так бессмысленно, неважно, глупо. Он — волк, она — зайка, что ещё надо знать о них, что ещё в них можно понимать? —Твоих братьев мне хватило с лихвой. —А заступались за меня, — у него тонкий лёд ломается под лапами, и вода — не выстуженная достаточно, слишком тёплая для льда, такая холодная, небо, такая холодная, зачем — смыкается у него вокруг горла, заливает в открытую — судорожно, панически — пасть, гася, топя полурык-полускулёжь до начала вдоха для него. — Заступались перед чернокрылой — зачем? Небо сыпется сверху, крадёт у волка все звуки: ветер в голых кронах, вода, медленно бегущая под снегом, птичьи далёкие голоса. Все звуки, даже собственный голос крадёт, но этот тихий шепот почему-то не трогает. Если бы Волк мог двинуться — подняться и сбросить с себя это раскрошившееся от холода небо — он перегрыз бы ей горло, чтоб замолчала. Раскрасил бы её (белая шёрстка, белый снег) в горячечно-красный, достал бы и выпил из её жил солнце — жаркое, красное, летнее, до угля перегорающее в её черных — сплошь зрачок — глазах. Но небо — снег, зима, ста-ро-сть — было слишком тяжёлым, а она — слишком далеко, даже сейчас, когда под её шагами сминается снег, а платье — тяжёлое и тёплое — касается его лап. Зачем? Он мог бы ответить ей, что она была умницей, и нельзя убивать за чужую глупость. Мог бы сказать, что она тёплая и холодная, как снежок, в котором делают тёплые берлоги и замерзают насмерть. Мог бы честно признаться, что не было никакой причины, кроме той, что ему почему-то не хотелось отдавать злой, крикливой, лживой птице — достойной его, не её — девочку с тихим осенне-снежным голосом, рискнувшую выбраться из убежища — поверившую в него больше, чем стоило — просящую то ли за братьев, то ли за родителей. Возможно, он думал тогда, что из неё бы вышла (и был в этом прав) отличная мать для следующих зайчат. Можно было придумать много причин и объяснений, оправданий, но правда была только в том, что та зима случилась так давно, что настоящая причина уже утекла талым снегом из его памяти. Зачем? Она могла бы ответить, что есть дни, в которые никто не должен оставаться один, события, которые никто не должен проживать в одиночку. Могла бы сказать, что не хочет, чтобы сегодня он был один. Никогда бы не сказала, что боится остаться одна. Мягкая лапка — белее снега, теплее солнца — нежно касается его глаз. Волк глубоко, протяжно вздыхает, плавя зиму в осеннее, дождливое серебро своим дыханием. Волки уходят в небеса.