Дети ошибаются

— Дувакин! Баттерс спотыкается об огромное автомобильное колесо, валяющееся посреди заброшенной стоянки, и падает, еле успевая выставить ладони вперед, — кожа на них сдирается, а в палец впивается металлическая проволока. Баттерс выдергивает ее, морщась от боли, и поднимается на ноги. — Король Чмо! Сколько же лет Баттерс не называл так Новичка? Кажется, с того самого момента, как их «безобидные» детские игры столкнулись с куда более серьезными проблемами, чем простой нехваткой времени. Взросление в тухлом городке – хреновая участь, понимали уже шестнадцатилетние подростки, когда курили за обшарпанной стеной школы и делились друг с другом слухами: уже не о невинных поцелуях и мультиках по телевизору, а о том, кто с кем переспал в этот раз и кто из девчонок скрывал от родителей беременность. Дети хотели быть взрослыми, думая, что там, за порогом восемнадцати лет, их ждет целое пространство возможностей. И дети ошиблись. Возможности ждали только тех, у кого хватало ума и денег, чтобы уехать из Южного Парка. — К-король Чмо! Баттерс знает, что Новичок обязательно отзовется на это прозвище: в битвах с эльфами, лютым зверьем, зомби-нацистами и прочей неведомой хренью он молча приходил на помощь, стоило его лишь позвать. Наверное, со временем это вошло в привычку. Баттерс осматривается по сторонам, пытаясь найти нужный трейлер, и громко охает, когда его грубо хватают за рукав толстовки и оттаскивают куда-то в сторону. Он не сопротивляется и не оборачивается, но зато улыбается, как последний идиот: ему-то нечего бояться. Баттерс радуется даже тогда, когда его прижимают к стене трейлера и крепко держат за плечо, не давая пошевелиться. — Привет. В ответ — уже привычное молчание. Новичок стоит напротив Баттерса, не отпуская его, — их отделяет лишь расстояние вытянутой руки. — Я тут… к тебе пришел. И меня никто не видел. Новичок слегка опускает голову и внимательно всматривается в лицо Баттерса. Честное, искреннее, по-детски наивное, оно почти не изменило своего выражения с момента их первой встречи — все такое же счастливое до неприличия. Удивительно, что за все восемнадцать лет никто так и не клюнул на него: Стэн говорит, что девчонкам нравятся смазливые мордашки. Хотя нет, поправка. Кое-кто все же клюнул. Только вот непонятно, хорошо это или плохо. Новичок оглядывается и прислушивается — на автостоянке больше никого. Он разжимает пальцы и отпускает Баттерса, удовлетворенно кивая: тот все-таки продолжает держать обещание «никому не рассказывать об этом месте». Новичок скорее самолично сожжет свой «второй дом», чем позволит узнать о нем кому-то постороннему. Сам Баттерс перестал входить в эту категорию около четырех месяцев назад — в тот же вечер он лежал в старом трейлере и дрожал, неуклюже снимая рубашку с нависшего над ним Новичка. Тот помнит, как после этого Баттерс еще несколько недель не мог смотреть ему прямо в глаза, краснел и закрывал лицо руками, шепотом называя все это «неправильным». Глубокий поцелуй и разрешение приходить на стоянку отлично справились с этим комплексом. По крайней мере, на какое-то время. Хорошим мальчикам, оказывается, нужно не так уж много, чтобы совладать со своей совестью. — Разве родители не волнуются за тебя? — Баттерс задает этот вопрос каждый раз, когда они встречаются, — неважно, у трейлера поздно вечером или днем на улице — он в любом случае пытается кое-как затронуть тему семьи. Что самое странное — не своей. — Ты так часто уходишь из дома… Баттерс неожиданно прерывает свою мысль, наблюдая за тем, как Новичок пренебрежительно усмехается и отходит в сторону. Ему плевать на свои проблемы от слова совсем. Он не считает их настолько важными, чтобы обращать на них как свое, так и чужое внимание. Тогда с какого черта об этом так волнуется Баттерс? Новичок прислоняется спиной к покореженному трейлеру и достает пачку сигарет — не тех дешевок, которые курит большинство школьников, а действительно качественных и дорогих сигарет. Этот «очкастый жид», как теперь называет его Картман, до сих умудряется толкать всякое барахло бомжам и даже получает за это неплохие деньги. Наверное, именно поэтому он может позволить себе куда больше, чем детский побег из дома на один день. Баттерс этому немного завидует. По-доброму, конечно же, иначе у него не получается. Он смотрит на Новичка с неприкрытым любопытством: ему нравится вот так вот бесхитростно разглядывать человека, с которым он взрослел на протяжении восьми лет, нравится вспоминать их первую встречу, когда Новичок сломал нос тому бешеному эльфу, и нравится подмечать в нем изменения, которые не видят другие. К примеру, очки. Многие скажут, что Новичок не меняет их, больших, полукруглых, с нелепым толстым стеклом, лет так с десяти: уже тогда Картман стал смеяться над ними и бесился, когда на его издевки никак не реагировали. Но Баттерс видит все, включая новую оправу и бифокальные линзы. А еще он любит, когда Новичок затягивает свои белые волосы в маленький низкий хвост, оставляя несколько прядей болтаться у правого виска. Вот прямо как сейчас. — Это все из-за переезда, да? — осторожно спрашивает Баттерс и, не получив отрицательного ответа, придает голосу большую уверенность. — Они опять боятся, что за тобой придет правительство? Такое происходит далеко не впервые. Стабильно, раз в два месяца, родители Новичка поддаются внезапной панике и пытаются уехать из Южного Парка, в самую задницу мира, где бы «их сыночка не нашли и не стали использовать в грязных целях». Поэтому также стабильно Новичок на несколько дней уходит из дома, чтобы переждать эти приступы осточертевшей паранойи. Все попытки вернуть его обратно заканчиваются провалом. Да и что можно сделать с тем, у кого больше пары миллиардов друзей на Фейсбуке? — Мне кажется, тебе стоит поговорить с ними, объяснить, что они зря беспокоятся, и вернуться в семью. Новичок странно и неестественно смеется, давясь сигаретным дымом. — Ты пытаешься помочь мне, — он впервые за последние четыре месяца обращается к Баттерсу и не отнимает спины от трейлера. — Но тебе самому нужна помощь. — М-мне? — Баттерс ничего не может поделать со своим дрожащим голосом: он становится таким каждый раз, когда Новичок начинает говорить. А это всегда происходит слишком неожиданно и ошарашивает не хуже льда за воротником. Каково это — понимать, что все слова другого человека предназначены лишь тебе? Новичок отбрасывает недокуренную сигарету, тушит ее носком кроссовка и вплотную подходит к Баттерсу. Тот невольно дергается, когда его хватают за подбородок и не дают отвернуться. Чувствовать себя зажатой в угол девчонкой — полный отстой. Новичок проводит большим пальцем под глазом Баттерса и усмехается — по щеке размазывается тональный крем, а на коже проступает синяк. «Надеялся, что я не замечу?», читает Баттерс во взгляде напротив. И от этого становится настолько стыдно, что хочется спрятаться в ближайшей мусорной куче и не вылезать из нее. Какой позор. Баттерс не знает, куда ему деться от противного смущения, и лишь сильнее вжимается в стоящий позади трейлер. Ну вот какой черт дернул его замазать фингал, как девчонка? Неужели он и правда надеялся, что сможет таким дурацким способом кого-то обмануть?.. Новичок обо всем догадывается — Баттерс в этом уверен. Они никогда не говорят на эту тему, но ссадины и кровоподтеки уже не объяснишь издевками в школе: Баттерс давно перестал играть роль всеобщей жертвы, уступив ее какому-то убогому пацану, пришедшему в их класс два года назад. — За что? — бесцветно спрашивает Новичок, убирая руки от лица Баттерса. — Я… не захотел идти в университет, который он мне выбрал. Новичок знает, кто этот «он». Знает и при каждом его упоминании почти беззвучно рычит, отворачиваясь, чтобы его плотно стиснутые зубы и поджатый подбородок остались незамеченными. Баттерс больше не называет своего отца ни «папочкой», ни «сэр». Только отстраненным и тусклым «он», смешанным с привкусом собственной крови. Когда дети взрослеют, наказания становятся более жесткими. Новичок сжимает пальцами переносицу, приподнимая очки, и открывает заржавевшую дверь. Безмолвного приглашения войти Баттерсу хватает, чтобы вновь начать улыбаться. За все это время он лишь однажды побывал там, внутри трейлера: обычно они разговаривают или молчат на улице, наблюдая за мигающим от перебоев фонарем. Именно поэтому сейчас, сидя на импровизированной кровати из матраса и кучи разных одеял, Баттерс с детским любопытством осматривается по сторонам, пытаясь запомнить все, до самой последней детали. Хотя, кажется ведь, что может быть интересного в старом, перекосившемся прицепе? В нем нет ровным счетом ничего необычного — только то, что поможет поддержать самые элементарные условия для жизни. Новичок роется в сломанных, почти развалившихся ящиках, выгребает из них всякое барахло, с грохотом падающее на пол, пока не достает пыльный серый — белый? — чемоданчик. — Дувакин?.. — Баттерс непонимающе смотрит на то, как Новичок перебирает однообразные пачки с таблетками и вынимает свернутый бинт вместе с перекисью водорода. Сам Баттерс узнает эту упаковку где угодно: в прошлом ему часто приходилось обеззараживать раны, остававшиеся после издевательств. Новичок в ответ лишь молча кивает на руки Баттерса, садится рядом и крепко сжимает его запястье, чтобы не дать вырваться. Ну конечно. Ободранную ладонь трудно не заметить, как и кровь, стекающую вниз по пальцу, — тому, в который попала проволока. Но Баттерс слишком счастлив, чтобы придавать значение таким мелочам. Он с улыбкой наблюдает за тем, как Новичок смачивает рассыпающиеся бинты, как проводит ими по опухшим царапинам и как стирает с кожи засохшую грязь. Баттерс не помнит, чтобы о нем еще кто-то так заботился… чтобы вообще заботился. Отцу на него плевать — он лишь хочет вырастить воплощение своих несбывшихся надежд, в то время как мать рьяно оберегает их статус «нормальной семьи» — походя на примерную жену, она закрывает глаза и напевает себе что-то под нос, пока Баттерс пытается устоять на ногах после побоев. Он впервые так сильно не хочет возвращаться домой. Баттерс сжимает скомканное одеяло и опускает голову — посаженная на проволоку улыбка начинает саднить. — Какая-то там творческая личность… — шепчет он, стараясь унять дрожащие губы. Новичок смотрит на него исподлобья, но молчит. Ему и сказать-то нечего: слова утешения он считает такой же бесполезной шелухой, как и глупый треп. Однако вместо этого он умеет слушать и прикасаться так, как никто в мире. Не спеша, уверенно, оставляя все невысказанные чувства на кончиках пальцев. — Он не хочет видеть меня «какой-то там творческой личностью»… Говорит, что так я стану позором для семьи, — Баттерс внимательно смотрит на свою перебинтованную ладонь, а после поднимает на Новичка тоскливый взгляд — такой, который может быть только у выброшенного на улицу щенка, — что я обязан ему всем, что у меня есть. И будущим, видимо, тоже. — Дерьмо, дерьмо, дерьмо, дерьмо… — судорожно повторяет Баттерс, наконец давая волю эмоциям. — Почему?.. Почему я должен идти туда, куда не хочу? Почему должен делать выбор, переступая через себя? Разве произойдет что-то страшное, если я стану танцором, певцом или художником? Баттерса трясет: не от рыданий или злости — от обиды. Он устал отдавать, получая взамен лишь пренебрежение и насмешки, устал жертвовать собой, чтобы угодить родителям, — ему хочется прожить свою — особенную! — жизнь. Пытаться влезть в чужую шкуру — самое паршивое из того, чем его заставляли заниматься. Баттерс и не знает, что теперь делать: то ли закатиться истеричным хохотом, то ли заплакать, чтобы выдавить из себя всю оставшуюся злость, а завтра вновь стать похожим на самого себя. Но уже через секунду он неожиданно вздрагивает и поднимает широко распахнутые глаза: Новичок хлопает его по плечу и слабо улыбается. Совсем не так, как обычно, без презрения, усмешки или въевшегося равнодушия — сейчас в его улыбке есть что-то искреннее, что-то слишком простое и обыденное. Почти человеческое. Баттерс смотрит на него, словно на приведение, и понимает, что не может больше сдерживаться. Он тянется к Новичку, обхватывает дрожащей рукой его затылок и целует еще как-то совсем по-детски, невесомо, будто в первый раз. Поцелуй больше походит на мягкое и невинное соприкосновение губами, но Новичку этого вполне хватает для того, чтобы сорваться, навалиться на Баттерса и вжать его в пыльный матрас. — Если продолжишь, я тебя трахну, — тихо, но угрожающе шепчет Новичок, и глаза его кажутся еще темнее, чем обычно. Баттерса снова встряхивает. Он отчетливо помнит, как лет пять тому назад по дурости рассказал Новичку о своей симпатии, но вместо ответного признания или горсти ругательств получил лишь короткое «Влюбишься в меня — ошибешься». Только спустя время Баттерс начал понимать, что любовь не раскрашена в радужные цвета, а идеальные отношения, приправленные вечными комплиментами и романтикой, бывают разве что в книжках. Но он и не жаловался: по крайней мере, у него была возможность находиться рядом с Новичком, а разговоры и воркование переставали казаться такими уж важными, пока в один из дней совсем не померкли на фоне тепла человеческого тела. Баттерс невольно улыбается, будто забывает обо всех проблемах, и без страха скидывает с себя Новичка, оказываясь сверху. Наклоняется вперед, прислоняясь щекой к его плечу, и устраивается у него на груди, словно домашний кот. Большой, пушистый, до странности добрый и ручной, он знает, что его не обидят. И Новичок действительно не пытается принудить его к сексу или брезгливо спихнуть на пол — он лишь невзначай кладет руку на спину Баттерса и молча закрывает глаза. Дети ошибаются. Но Баттерс уверен, что это — самая лучшая ошибка в его жизни.