Мазохист

Есть две разновидности садизма: собственно садизм и гипертрофированный мазохизм. Я вывел эту теорию прямо здесь, на краю крыши высотного здания. Это было не сложно: вся моя жизнь была ярким примером второго типа. С детства я любил страдать. Я лез в самые яростные драки, разбивал носы самым злобным задирам, только чтобы потом их дружки схватили меня за руки и за ноги и за руки – и расквасили мне лицо, выбили зубы, чтобы я потерял сознание от боли. Мать думала, что меня преследует какая-то особо злобная компания. Мы переезжали несколько раз, но это не помогало. Это закончилось, когда мне сломали ребро: меня просто перестали выпускать одного из дома. Мне было десять. Я был не глуп. Я знал, что если начну сам истязать себя, это заметят и прекратят. Выхода не было: я решил стать нормальным. Жить как все. В это время я и открыл для себя книги. Сначала я просто уступил просьбам матери («Приличные дети много читают!»). Потом увлекся. Я любил самые страшные, печальные и жестокие истории. Героев заживо сжигали, пожирали монстры, бросали девушки - и меня вместе с ними. Я сворачивался в клубочек на кровати, укрывался колючим пледом и, рыдая, перечитывал моменты, когда их пытали индейцы, расстреливала мафия, предавали друзья. Это действовало даже сильнее, чем побои. Так я узнал сострадание. В восемнадцать я закончил школу и поступил на филфак. Гордость родителей, отличник, восходящая звезда. И именно там, на филфаке, я и встретил Яну. Маленькая, русая, худая. Ничего необыкновенного в ней не было, кроме беззащитности. Я не помню, что я тогда сказал о ее подготовке, но ее щеки вдруг покраснели, глаза расширились и заблестели, губы задрожали: она что было сил пыталась сдержать слезы. Я тут же раскаялся, захотел извиниться, уже протянул к ней руку и открыл рот – и тут она развернулась и убежала, закрыв лицо руками. Это были очень сильные ощущения. Сначала я думал, что это – жалость. В конце концов, она была настоящим человеком, не героем книги – так почему бы мне не жалеть ее больше? К тому же, она была такой ранимой… Назавтра утром я первым делом подошел к ней и извинился. Она снова покраснела и поспешно ответила, что, конечно, меня прощает. Это позволило мне впервые пригласить ее в кафе. Я помню, как впервые ударил ее. Она ездила домой, к родителям, и обещала вернуться через две недели. А вернулась через три. Когда в прихожей звякнули ключи, я бросился на звук, и, не слыша приветствий, влепил ей оплеуху. Она упала и так и лежала лицом вниз, пока я кричал на нее, обвинял в измене, называл лгуньей и шлюхой. Очень нескоро я заметил, что ее плечи трясутся. Я пришел в себя. Я бросился к ней, умолял меня простить, убеждал, что не знаю, что на меня нашло. Именно тогда я понял природу своих чувств. С того самого первого дня, каждый раз, после того как я насмехался над ней, кричал на нее, я не просто жалел ее. Меня мучила совесть. Я сказал себе: хватит. Я решил: она не достойна того, чтобы за ее счет насыщать свои мазохистские аппетиты. Я снова решил стать нормальным. Мне было двадцать два. Я держался почти полгода. Я не позволял себе даже повышать на нее голос. Я пытался обходиться книгами, но их мне уже не хватало. Началась ломка. Я снова сорвался, когда почувствовал от нее запах мужского одеколона. Потом оказалось, что это был женский, который она только вчера купила, а я в них просто не разбирался. Но какое удовольствие я получал от мук совести, когда видел синяки на ее бледной коже! И я отпустил себя. Я кричал на нее, бил ее, пару раз выгонял ее из дома, только чтобы страдать от того, что ей плохо, и от того, что я такой мудак! А потом я приползал к ней на коленях, целовал ей ноги, рыдал и умолял простить меня. Не знаю, почему она все это терпела. Наверное, тоже была мазохисткой. Чем дальше, тем больше мне хотелось. Я помню тот вечер, когда я в последний раз причинил ей боль. Я не думал, что резать горло так сложно – во всех фильмах герои это делали одним взмахом ножа. А потом я обнимал ее тело, и прозрачные слезы терялись в огромной, ярко-алой луже крови. Мне было плохо, как никогда. Какой она была хрупкой – и какой несчастной из-за того, что встретила меня! Она должна была еще жить, смеяться, ходить по земле вот этими ногами, вязать (как она любила вязать!) вот этими руками, и как мало всего этого было ей отмеряно! Я понимал горькую, разрывающую меня на части правду: ее больше не будет рядом со мной, и именно я в этом виноват, убийца, проклятый болевой наркоман! Наверное, именно в тот вечер что-то во мне сломалось. Я не сразу понял это, но со мной случилось то, чего я дважды пытался добиться. Я исцелился. Я больше не хотел страдать. Именно теперь, на краю крыши, я понимаю это как нельзя лучше. Ветер слизывает с лица слезы, подталкивает в спину; он со мной заодно. С безумной улыбкой шепчу ему: «Спасибо!» и делаю шаг вперед.