Сирена

Кисаме вступил в Акацки, когда ему было девятнадцать. Все произошло случайно. В жизни революционера в Тумане есть одна особенность, знаете ли: когда дым развеивается, а трупы наконец-то убирают, ты узнаешь кое-что о том, что действительно значит быть революционером в Тумане. Кисаме никогда не был нужен Туману. Он не был нужен им ребенком, чьи жабры были лишь тонкими полосками на шее, что, впрочем, не помешало ему убить одноклассницу во время урока плавания. Она вырывалась и кричала, а он удерживал ее под водой, пока от нехватки воздуха его жабры не раскрылись, а она не обмякла в его руках тряпичной куклой. Туман — довольно ебанутое место, поэтому учитель не наказывает его; вместо этого он незаметно вытаскивает девочку из воды — и записывает Кисаме в список рекомендованных для поступления в АНБУ. В Тумане ценят старые добрые кровавые заварушки. Во время таких заварушек хорошо видно, кто из студентов станет сильным шиноби. Кисаме участвует в восстании, вспарывает животы сотням людей и разрывает их на части под покровом красного тумана, потому что ему хочется плюнуть в лицо Мизукаге. Ему нравится ярость, нравится страх на лицах жителей, пытающихся убежать от него, скрыться от Самехады. Но он совершает ошибку и верит главарям восстания, хотя ему стоило бы сразу понять, что от него им нужна лишь старая добрая кровавая заварушка. Когда через несколько дней после завершения переворота убийца, одетый в революционные цвета, пригвождает его к кровати, занеся над ним кунай, он не очень-то доволен происходящим. Но, если честно, Туман тоже никогда не был нужен ему. Акацки были легендой. Известным брендом беглых шиноби, сильных и ужасных, что бродят по окрестностям в плащах с алой подкладкой. Кисаме смеется над этими рассказами, но вскоре натыкается на Орочимару, который как раз выбирается из змеиной шкуры, и решает приглядеться к ним повнимательнее. Прийти в их лагерь и усесться возле костра, объявив себя новым членом организации, оказывается проще простого. Они насмехаются над ним, но взгляд их против воли задерживается на его безжалостных желтых глазах, на мече за плечом, на жабрах, поблескивающих в свете огня. Орочимару проводит бледной длиннопалой рукой по его шее, зачарованный: «Ты мог бы быть моим». Кисаме фыркает. Он всегда был слишком уверен в себе: «Я принадлежу только себе». Глаза Орочимару вспыхивают, он прищелкивает языком, почти касаясь его кожи: «Конечно, Кисаме-кун, конечно же». Большую часть времени ему нравится работать с Акацки. Миссии быстрые, кровавые и жестокие — как раз в его вкусе. Он разматывает Самехаду и поднимает ее над головой, едва удерживаясь от мрачного смешка, когда его противники просят о пощаде. У Акацки пока все только начинается; сейчас они зарабатывают себе репутацию, вместо того, чтобы гоняться за биджу по всему континенту, и Кисаме смакует свободу. Кисаме еще молод, у него тоже все только начинается, и ему не нужны какие-то причины, чтобы устроить старую добрую кровавую заварушку. Он вскоре понимает, что в Акацки свои, особые порядки. Орочимару нравится, когда Кисаме трахает его, и вместе с тем он — тот еще эксперт в области контроля на четвереньках. Он садится на его член, скрипя зубами, не останавливаясь ни на минуту, кожа у него бледная, а волосы шелковые, все именно так, как любит Кисаме. Орочимару везде сует свой язык и слишком много командует, когда они трахаются, но зато он знает что делает. У него изящные руки и любопытные пальцы, и он гладит Кисаме так, будто владеет им, подцепляет ногтями жабры и жадно, безумно смотрит, как блестит голубая кожа. «Ты ведь знаешь, что Акацки убивают таких, как ты?» — он шепчет прямо ему в ухо, и Кисаме, конечно, не признается, что разве что не кончает от этого. Но он всегда был таким — дерзким ублюдком. К моменту, когда Кисаме видит Пейна в первый раз (разумеется, их Бог не участвует в посиделках у костра — дух товарищества не чужд даже беглым шиноби — но, кажется, Богам и не нужно ничего, кроме, может быть, женщин, которые могут в мгновение ока разлететься на миллионы листов бумаги, тонких, как корочка льда), он уже завершил, по меньшей мере, дюжину миссий. Если долго смотреть ему в глаза, то начинает кружиться голова, но Кисаме старается не отвести взгляда, потому что никогда не отводит его — и еще потому, что в тот момент он просто не знает что делать. Пейн силен. Он внушает страх. Он наклоняет голову, осматривая Кисаме с ног до головы, безразлично и оценивающе, и Кисаме приходит в ярость. Орочимару, хитрый, как мурлыкающая кошка, возникает рядом с ним и буднично оглаживает его шею. «Он мой, Пейн-сама. Уверен, вы понимаете». Кисаме вырезает целую деревню после этого, чтобы успокоиться. Орочимару методично вычищает грязь из-под ногтей кунаем, вздыхая, будто Кисаме — лишь непослушный ребенок. «Мы убиваем таких как ты, ты ведь знаешь». Кисаме рычит. Той ночью он трахает Орочимару до боли, словно наказывая. «Чудесно, — восхищенно стонет он, когда Кисаме впивается зубами в его белую шею. — Нет, правда, просто чудесно...» Костер их лагеря — как путеводная звезда, как зов сирены. Он горит, и горит, и горит. Когда Итачи показывается в мягком отсвете огня и Кисаме видит, как Орочимару смотрит на него, он решает, что хочет мальчишку. Заполучить его оказывается вовсе не трудно. Кисаме стал старше, больше повидал. Пусть Итачи и гений, Кисаме лучше знает вкус крови. Кроме того, фарфоровый Итачи горд и высокомерен, и временами — та еще дрянь. И когда он замечает широкую улыбку Орочимару, разглядывающего его, сидя у костра, то выказывает лишь презрение. Все слишком просто, но в сексе с Итачи есть что-то такое... Кожа у него бледная, а волосы шелковые, все именно так, как любит Кисаме, но Итачи смотрит прямо на него, без волнения, приковывая его к месту, и Кисаме не может отвернуться, не может отвести взгляда даже на секунду. Пусть это и мазохизм, но, блядь, когда Итачи впивается в него ногтями, до крови расцарапывая кожу на боку, он возбуждается, как черт знает кто. Кисаме неожиданно понимает, что подстраивается под мальчишку. Больше, чем нужно. Итачи смотрит на него искоса, задумчиво, и Кисаме тут как тут, стоит рядом с ним, будто собака, которой приказали «К ноге!». Однажды Орочимару, еще более наглый и грубый с тех пор, как партнером Кисаме стал Итачи, просит Итачи разрешить расчесать ему волосы. Поразительно, но Итачи соглашается. Кисаме не может взять в толк, почему, и бесится, закипая, пока не понимает, что Итачи, скорее всего, согласился лишь затем, чтобы позлить его. Кисаме яростно смотрит на них, на то, как Орочимару с нежностью расчесывает мягкие, чернильно-черные волосы Итачи бледными пальцами. Орочимару шипяще смеется и подзывает его поближе, и Кисаме подходит, не в силах удержаться, потому что костер за его спиной горит, и горит, и горит, а Итачи смотрит на него из-под темных длинных ресниц. Кисаме садится рядом с Итачи, и Орочимару, схватив за волосы на затылке, притягивает его голову к себе — и шепчет прямо в губы: «Сначала вы оба были моими». Итачи встает и отходит от него, спокойный, как подернутое дымкой звездное небо у них над головами. «Я принадлежу только себе. Кисаме, мы уходим». Орочимару снова смеется, хрипло, чуть задыхаясь, и, прежде чем отпустить, жадно целует Кисаме, слишком глубоко засовывая язык ему в рот. Кисаме начинает что-то говорить, но Итачи смотрит на него, стоя у костра, у высокого, горячего и красивого костра, плюющего огоньками в темное небо. Кисаме не помнит, что он хотел сказать. Позже Кисаме трахает Итачи, грубо и жестко, длинные белые ноги Итачи сжимают его бока, кулаки полны травы, а волосы в диком беспорядке. Кисаме стонет и толкается, и чувствует себя потным и грязным, чувствует себя животным, безумно бросающимся на Итачи, фарфорового и прекрасного. Кисаме всегда был довольно ебанутым, по правде говоря. Он был ебанутым еще тогда, когда жил в Тумане и утопил маленькую девочку, держа ее под мутной ледяной водой. В этом нет никакого смысла, потому что не произошло ничего необычного, просто старая добрая кровавая заварушка, чтобы раскрылись жабры. Девочка смотрела на него на последнем издыхании, и он видел, как жизнь медленно вытекает из нее. Он кончает, думая о ней, а он ведь не вспоминал этот случай многие годы. Итачи ласково гладит его шею, шаринган неспешно вращается. «Акацки убивают таких как ты», — Итачи шепчет ему прямо в ухо, опаляя горячим дыханием. Кисаме дрожит и думает, что теперь, пожалуй, стоит запомнить эти слова. Они как раз уничтожают целую деревню, что случается не так уж редко, если миссию доверяют им, потому что Итачи все делает тщательно, а Кисаме всегда трудно остановиться, если уж он начал, когда приходит новость, что Орочимару покинул Акацки. Вокруг них полыхает огонь. Кисаме буркает себе под нос, счищая засохшую кровь с Самехады. «Скатертью дорожка, хитрый ты ублюдок». Итачи, как обычно, не говорит ничего, лишь лениво проводит рукой по волосам. Кисаме не знает почему, действительно не знает, но ему вдруг кажется, что темные воды Тумана снова смыкаются у него над головой, а его руки сжимают тонкую шею той девочки, ее шелковые черные волосы хаотически движутся в воде, а кожа под его пальцами — бледная как смерть. Он отбрасывает тряпку, поднимается и начинает ходить по выжженной земле, мотая головой, будто пытаясь вытряхнуть смутное воспоминание. Что-то сворачивается у него в животе, завязывается в узел, как той ночью, когда он проснулся и увидел кунай в сантиметре от своей шеи и пахнущего рыбой шиноби-революционера. Он вдыхает острый, словно металлический, воздух и проводит рукой по лицу. «Знаешь, я его в чем-то даже понимаю. Может быть, и правда пора сваливать». Итачи смотрит на него из-под ресниц, глаза его мерцают. «Ты никуда не уйдешь». Кисаме резко останавливается, вздрагивая всем телом. Он с рычанием разворачивается к нему, готовый броситься в очередную чертову мясорубку, разорвать его зубами, потому что какого хрена... Итачи медленно встает, спокойный и уверенный в себе. Он беспечно проходит мимо Кисаме и останавливается у огня, пылающего все сильнее и сильнее на фоне ночного неба. Кисаме чувствует, что упустил что-то. Или, может быть, он только сейчас наконец понимает, что упустил что-то, и упустил уже очень давно. Что-то жизненно важное каплями холодной воды ускользнуло сквозь пальцы, и уже совсем-совсем поздно отправляться на поиски. Итачи смотрит на него через плечо, едва заметно улыбаясь, шаринган вращается до безумия быстро. За спиной у него ревущее пламя, и, должно быть, дым попал Кисаме в глаза, но он не может отвернуться ни на секунду. «Ты мой, Кисаме». Костер их лагеря — как путеводная звезда, как зов сирены. Он горит, и горит, и горит.