Милость Гроссмейстера

"Покайся, да отпустит тебе Господь грехи твои". Я стоял на коленях в огромном храме, а свет, искажённый цветным витражом, разноцветной мозаикой лежал у моих ног. Кости ныли от соприкосновения с равнодушным мрамором святого дома. Грязно-рыжие волосы спадали на плечи, укрывая тонкие ключицы, но на большее их длины уже не хватало. Запястья сдавливала тугая, прочная веревка, пропитавшаяся чем-то мокрым и липким; одно было вывихнуто. От уголка рта до подбородка пролегала багряная полоса, по которой катились капли крови, чтобы после разбиться о камень. — Покайся, отродье, — мыс тяжёлого сапога с приглушённым стуком впечатался в скулу. Хруст. — Грязная сука, — ещё один удар, но с другой стороны, и нижняя челюсть безвольно повисла, а кровь безобразным багровым пятном, неровным и уродливым, расползалась, касалась моих колен; уже высохший язык лежал в самом центре этой лужи. — Ты убил своих братьев, свою семью, ты огорчил Отца, даровавшего тебе, ублюдку, жизнь. Но ничего, каждая божья тварь заслуживает не только наказания, но и прощения. Все вы — вон! Подошва дешёвой обуви зашуршала по полу. Мне не было видно лиц прежних собратьев, но скользкие змеи чужих взглядов расползались по моей коже, упиваясь болью, отчаянием, горчащим на кончике языка привкусом смерти, однако я чувствовал их страх перед этим чудовищем, их обожание, их боготворение сына Господня. Со скрипучим пением открылась, чтобы хлопнуть оглушающим приговором, дверь. — Это место, — стук каблуков бился о стены, отражаясь и ударяя в виски, впиваясь в разум острыми спицами, и это единственная боль, которая казалась сейчас невыносимой; а мужчина всё ходил и ходил, кружа, как падальщик над добычей, от алтаря ко мне, к тому, что от меня осталось, — было создано по слову Божию. Создано, чтобы Сатана однажды в точно такой же позе, как и ты, подвешенный к потолку, смотрел мне в глаза и чувствовал своё поражение. Собор архангела Михаила. Мужчина остановился. Ухмыльнулся. — Скажи, ты веришь, что я и есть Михаил, старший из ангелов, второй сын Творца? — он присел на корточки, всматриваясь в темную радужку моих глаз, откровенно наслаждаясь, выпивая остатки воли, силы, разума, чести. Избит, подвешен, как дичь, и освежеван. — Ах, да. Тонкие пальцы без всякого отвращения подняли с пола язык — красный и влажный от крови с одной стороны, но сухой с другой — после швырнув его в сторону, куда-то под ближнюю скамью. — Я Михаэль, глупый мальчишка. И я прекрасно знаю, что ты сильнее десятка солдат. Ты не сдох от ужаса и боли, в тебе я не чую страха передо мной и вони отчаяния, — горячие пальцы коснулись болтающегося подбородка, и резко, с отвратительным лязгом, он ляпнул нижние зубы о верхние. — Может, ты сын Сатаны? Я бы рассмеялся ему в лицо, будь у меня на это силы. Безумен. Бе-зу-мен. Б е з у м е н. — Сын одного из его детей, порожденных в грехе, проклятых в утробе матери, которая умирает, являя на свет такие отродья, как ты, — плевок в лицо, и горячая слюна сползает по скуле на губы, безвольно разжатые, мешается с кровью, стекает в рот. — Но я дарую тебе наше прощенье и избавлю от скверны. И человек, именующий себя сыном Господа, архангелом Михаилом, вынул из-за пояса кинжал. Свист стали, разрезающей воздух, а заодно и веревки над запястьями, — и мое тело грузно рухнуло наземь с влажным шлепком. Я попытался пошевелиться, но его пальцы заботливо, по-отечески, сжали волосы на затылке, чтобы спустя секунду приложить лбом о грязный пол. Глухой стук, в глазах потемнело от невыносимо яркой вспышки боли. Теплые руки осторожно перевернули меня на спину и раздвинули ноги. Обнаженная спина прижалась всей поверхностью к ледяным плитам, а яркие краски косого света падали на лицо, пока осколки сознания пытались собраться в единое целое. Не знаю, что не давало мне умереть, но это, определенно, было что-то жестокое. Говорят, что по всем счетам надо платить. Вероятно, это было моей ценой. Ценой за три отнятые жизни. Ценой за дюжину дарованных. Мои братья пали жертвой проявленного милосердия к нищим необразованным детям и их изнасилованным уже десяток раз матерям. Не жалость перерезала глотки трем тамплиерам. Отчаяние. Боль. Сопереживание. Я видел кровь, еще горячую и густую, стекающую по моим рукам. Видел искривленные и обезображенные страхом и непониманием мужские лица. Видел спины бегущих детей и влагу на чрезмерно худых скуластых лицах женщин. Он вошел, и казалось, что низ живота наполнили раскаленным металлом. Картинка исчезла, а уже собственное отчаяние запоздало заполнило вены, растекаясь льдом по всему телу. Он навис надо мной, гниющей и воняющей пастью прижимаясь к щеке, дыша все чаще и двигаясь в умирающем теле. Не хватало сил ни на стоны, ни на проклятья. Старуха не тянулась своими костлявыми пальцами, не звучали звуки ангельских труб в преддверии суда, равно как и не появилось никакого света. Отчаяние, мгла, равнодушие. Я попытался рассмеяться, поддаваясь истерике, но лишь сдавленный клекот вырывался из груди, заполняя легкие кровью и обжигающе-холодным воздухом. От святых стен отражался безумным эхом неровный смех искалеченного мужчины, которого насиловал лишенный жалости и сострадания "ангел", захлебываясь в своих вздохах и хрипах, двигаясь все чаще и быстрее, наслаждаясь слезами, запахом крови и грязи; в которого кончил, заполняя своим светом, Гроссмейстер, даруя прощение и Высшую Справедливость. "Покайся, — говорили они, — да отпустит тебе Господь грехи твои". Был свет, разбросанный яркими разноцветными кусками по монолиту пола; был страх, впивавшийся в каждый сантиметр кожи, и проникающий под нее, сковывая как тело, так и рассудок; была вонь крови, смешанная с запахом ладана и расплавленного воска. Боли не было. Господа — тоже.