***
Шёл снег — густой мокрый снег — когда верный Корэтада принёс принцу Саваре радостную весть: его возлюбленная супруга Ёкэй благополучно разрешилась от бремени. Радость, правда, немного охладил второй гонец, сказавший, что родилась дочь, а не сын — но принц огорчился не сильно. — Дочь или сын — какая разница, если я стал отцом? — весело воскликнул он. — Подайте нам выпить! И было чему радоваться: в то время, как женщины брата Камму рожали по две в год, Савара оставался бездетным. Он кланялся всем известным и неизвестным буддам, менял жён, пил китайские настойки — и вот, наконец, Ёкэй из корейской княжеской семьи родила ему ребенка. Пусть всего лишь девочку — это было верным залогом того, что принц не бесплоден, что наследник ещё появится. — Мне дали имя Дзуйсё, “добрый знак”, потому что моё рождение предвещало, как казалось, рождение сына, и ещё Юкико, потому что я родилась в снежный день. Мать звала меня ещё Тоуко — “снег с дождём”. Вот так — не успела я толком появиться на свет, а у меня уже было целых три имени. А вечером первого дня моей жизни я была уже обручена с принцем Атэ... — Это который император Хэйдзэй? — Онгёку изумленно распахнула глаза. — Да, потом он стал императором Хэйдзэем. Тогда же это был ребенок шести лет от роду, очень шумный и избалованный. Он быстро уставал от общества взрослых, а когда он уставал, то начинал кричать, и все служанки немедленно бежали к нему, забросив свои дела и спеша его чем-нибудь утешить или развлечь. Матушка, бывшая фрейлина императрицы Отомуро, его не выносила и всегда поминала его, когда я начинала дурно себя вести, да... Мать Ансэй тихо улыбнулась и распахнула слепые глаза, глядя в пустоту. Может быть, видела мать, строго поучающую шаловливую девочку? Камму, сын Неба, потомок Аматэрасу и владыка всего видимого мира, устал за день и был не в духе. Сегодня в совете опять обсуждали опасность весенних паводков, которые грозили смыть новую столицу его империи с лица земли, недовольство простого народа, очередной мятеж — на сей раз Хиками-но Кавацуги... Отомо опять говорил, что не следовало оставлять Хидзё. Фудзивара опять возражали: им императорские переезды были на руку. Одни проблемы, одни проблемы... Вот и Савара явился. Или что-нибудь просить, или против чего-нибудь возражать, или... ...в любом случае, он явился беспокоить покой императора. — О мой брат и господин, моя жена родила дочь! — выпалил он, неприлично лучась от радости. — А моя — сына. И что? Приятно было смотреть, как тот мигом посмурнел — как кислый плод надкусил. — Недостойный хотел бы просить для своей дочери места жены при принце Атэ. А взамен недостойный сделает Атэ своим наследником. Что ни говори, сделка была неплохая. — Что ж, у моего сына уже шесть жён, твоя будет седьмой, — пожал плечами Камму, делая вид, что ему всё равно. — Она будет главной женой, — уточнил Савара. — И тогда она станет императрицей, а твой сын — императором. — Смешно сказать! Я и дня не прожила на свете, а они уже расписали мне жизнь на долгие годы вперёд — и это люди, которые не ведали, что с ними случится завтра. Они возвели меня на престол и страстно спорили, какую участь уготовить моим сыновьям, какую — дочерям, а какую — моим братьям, когда те родятся. Когда проповедник рассуждает о пустых мечтах и упоении иллюзиями, я всегда вспоминаю о том, как я была императрицей. Но если подумать — разве вся наша жизнь не такой же пустой и странный сон? И разве жизнь императрицы, жены императора, окруженной детьми и интригами, не реальнее той судьбы, что выпала мне на самом деле? Как знать, как знать...***
Годы сменяли друг друга — шли паводки, шли грозы, шёл снег — но в столице ничто особенно не менялось. По весне императорский двор отъезжал за город — на всякий случай, хотя пока что половодье задевало только бедняцкие кварталы. Принц Савара то смеялся, то ругался и говорил, что слыхал он о кочующих дворах от путешественников по дальним дикарским странам, но своими глазами увидеть никак не чаял, а вот пришлось же. Отомо, теперь средний министр, был с ним полностью согласен: позорный абсурд и абсурдный позор, а не жизнь. Но сила была не на их стороне. — Клан Фудзивара уже тогда заправлял всем, до чего у него дотягивались руки, я так думаю, — рассудительно пояснила мать Ансэй. — По крайней мере, хотя всем и было совершенно очевидно, насколько глупа была идея со столицей в Нагаока, все разговоры на эту тему глохли, как только рот открывал Танэцугу, первый министр. Но отец был наследным принцем и на его стороне была часть государственного совета — с каждым годом всё большая часть, так что он не отчаивался. Я знаю это потому, что в те годы родители ещё говорили со своими детьми сами, а не отдавали их на волю нянек и дядек... — Теперь тоже не все родители столь бессердечны, — возразила Онгёку. — Может и так. Но обычай сменился, а это главное. В те годы отец за едой сажал меня на колени и говорил с матерью о том, что тревожило его сердце, а мать утешала его и старалась ему помочь — когда я родилась, она стала отцу законной женой. Будущей императрицей. Она была бы хорошей императрицей, моя мама. Отец обещал посадить её с собой на трон — говорил: «Хочу быть женат, а не замужем; одного мужчину еще потяну, но никак не целый клан!», — он был человек простой. Ёкэй была из корейского княжеского дома Кудара — спокойная, полная достоинства женщина с большими глазами. До того, как войти в дом принца Савара, она была одной из наложниц Камму под именем Кудара-но Хитоми, до того успела побывать замужем за вельможей из Фудзивара, а теперь вот её подарили принцу по случаю праздника. Но Ёкэй его полюбила — всем сердцем, всей душой, всем своим незаурядным умом. Писала ему стихи, когда он был в отлучке, сама готовила ему пищу, не доверяя служанкам столь важного дела. Она обсуждала с ним его государственные дела — порой подавая дельные советы, а порой, когда принц был не в духе, высмеивая его противников. Многие эпиграммы, имевшие тогда хождение при дворе, родились за столом принца Савары и принадлежали его жене. И хотя происхождение Ёкэй и было недостаточно высоким, а её родители были не из Фудзивара, все были уверены: Савара не станет менять жену, восходя на престол. Это было бы попросту неразумно. — Так я и росла — среди высокой поэзии, которую так ценила моя мать, и низкой политики, которой был всецело предан мой отец. В три года я впервые увидела своего жениха. Единственное желание, которое он у меня вызвал — было надавать ему пощёчин: этот мерзавец поймал красивую птичку и вырывал ей перья. Но я была совсем мала, и только закричала громко и сердито. Прибежал отец с мечом наголо — он испугался, что на дом напали мятежники или чьи-нибудь наёмники. Поняв, в чём дело, он отругал принца, побил его и отнял у него птицу. Мы с мамой её выходили и назвали Адзуйко, Оборванка... — Вы так живо это рассказываете! — Я это и помню так живо, словно это было вчера или позавчера, — улыбнулась мать Ансэй. — Всем нам свойственно дорожить светлыми воспоминаниями детства, не так ли? А светлого детства мне выпало совсем немного: пять лет...***
— Его нашли на заснеженном дворе — некогда могущественного Фудзивара-но Танэцугу, а теперь лишь мёртвое тело, засыпанное белым снегом, равнодушное и неспособное даже возмутиться тем, как неподобающе он лежит обнажённым прямо на снегу. Был месяц распоряжений, близилась весна и паводок — конечно, все подумали, что первого министра убили из-за придворных споров... — Я знаю, — кивнула Онгёку. — Читала когда-то: в его смерти обвинили вашего отца, да? — Именно так. Отца и среднего министра, Отомо. Уж не знаю, справедливо или нет. Мать, помнится, говорила, что вина была самого Танэцугу — и он, и его сын были необузданными людьми, не принимавшими отказа. Честь и самая жизнь многих красивых женщин были погублены из-за их минутной прихоти. А ведь часто случается так, что у красавицы есть муж, брат или сын, сама понимаешь... — Чаще, всё же, никого у неё нет, — горько возразила Онгёку. — Иначе меньше было б монахинь. — Но самым весомым доказательством для меня остаётся изумление на отцовском лице, когда ему сказали о его вине и сообщили его приговор... Они ворвались в дом, перебудив слуг, и огласили императорский — а на самом деле, конечно, фудзиваровский — указ: мятежного принца Савару и его потомство сослать на остров Авадзи, имущество конфисковать в пользу казны, императорскую женщину вернуть в императорский гарем. Ёкэй кричала и билась, как птица в силках. Савара... Савара ничего не понимал, он утешал жену, обещал ей, что вскоре во всём разберутся, всё станет как прежде. Ёкэй не слышала. Она думала только об одном: о том, что её женские дни прекратились, а значит, она ждёт дитя. Дитя мятежника, судьба которого предрешена. А маленькая Юкико, которой только недавно надели первые девичьи хакама, металась между взрослыми, силясь то утешить их, то понять — что же творится. — Я ещё не поняла, что я — “потомство”, — усмехнулась мать Ансэй. — Но наутро меня и отца усадили в один паланкин, а мать — в другой, и мы поехали в разные стороны. Это было страшно, конечно. Мать любила меня, а я любила её, мы были близки душой, да и привыкла я быть подле матери. Зато в этом страшном путешествии я сблизилась с отцом. Он рассказывал мне о местах, мимо которых мы проезжали, о знаменитых поэтах и красавицах, которые связаны с этими местами, учил писать по-китайски... если это не было счастьем (ведь с нами не было мамы), то было чем-то близким. — Неужели Его Высочество был так спокоен, ожидая смерти? — А, эта легенда! Отомо повесился, потому надо и моего отца считать самоубийцей — так рассуждают несведущие люди. Вовсе нет. Отец не собирался умирать, он верил, что при дворе скоро разберутся с недоразумением и вернут всё на прежнее место. Не зря же гадатель в Энряку-дзи, где мы остановились по пути, нагадал ему императорский титул в ближайшие годы, говорил он. — Ах! Аварэ, как шутит над нами судьба! — воскликнула Онгёку. — Ведь исполнилось же гадание! — Но отцу от этого не легче, — согласилась мать Ансэй. — Хотя, как знать? Так вот, умирать он не собирался. Но случилось несчастье... Кортеж изгнанника небыстро продвигался к заливу Нанива, останавливаясь то в храмах — помолиться и погадать — то в деревнях, то в небольших городах. Конечно, не обходилось без толпы зевак: не каждый день из столицы выгоняют настоящего наследного принца. Продажные женщины бежали предлагать себя стражникам и слугам, торговцы несли свой товар... Юкико впервые видела так много простого народа так близко и взахлёб слушала объяснения отца, кто есть кто. В тот вечер они отправились гулять по полю пурпурного воробейника-мурасаки, и Савара рассказывал дочери о прекрасной госпоже Нуката, о её любви к принцу Ооама и о том, как она увидела его — в точно таком же поле, и Ооама махнул ей рукой, а госпожа Нуката написала прекрасные стихи: «Воробейника полями проходя, по угодьям государя проходя — машешь мне рукой беспечно, не боишься, что заметят...». На обратном пути Савара случайно наступил на хвост какой-то зверушке и та пребольно цапнула его за лодыжку. Досадная мелочь...***
— Я обычно ехала в паланкине вместе с отцом: ему было скучно, а я, как всякий пятилетний ребенок, была уже способна связно мыслить и внятно рассуждать. Мне нравилось говорить с ним, нравилось слушать его, тогда я узнала очень много вещей, которые запомнила на всю жизнь... представь моё изумление, когда он вдруг схватил меня за плечи и выбросил из паланкина! — Зачем же он это сделал? — изумилась Онгёку. — Я поняла это только много позже, когда узнала из верного источника, что было с отцом после: он начала пускать слюну, не мог пить и есть, особенно пить, его лихорадило, пена выступала на губах... конечно же, та тварь, которая укусила его, была бешеной! Должно быть, отец сам понял, что с ним творится, но разум его уже начал мешаться от болезни, потому он не приказал слугам забрать меня, а просто выбросил вон. Что куда удивительнее — никто не подобрал меня. — Никто?! — Да. Я укатилась в придорожную канаву, но ведь, несомненно, кто-то должен был видеть, как отец вытолкнул меня прочь! — в голосе матери Ансэй прорезалось искреннее негодование; Онгёку на миг показалось — та девочка, Юкико, сидит перед ней, а не глубокая старуха. — Но они не заметили, или сделали вид, что не заметили. Я, конечно, кричала. Никто не обернулся. У меня сел голос и я упала лицом прямо в дорожную пыль, глотала её и рыдала, как умеют рыдать только дети... К вечеру Юкико ощутила голод и поняла: или она пойдёт и достанет себе пищи, или умрёт. Умирать не хотелось. Можно было попытаться догнать кортеж... но был ли в этом смысл? Ей казалось — нет. Выбросили и выбросили. Выгнали — как отца выгнали из столицы. Конечно, маленькая девочка в дорогих одеждах, просящая хлеба, привлекла внимание. Она честно говорила — так и так, я дочь принца Савары. Добрые люди даже послали гонца к принцу; но все слуги были уже заняты внезапным недугом господина и только отмахивались: какая дочь? Бред и вред, все дочери, какие надо — при принце, а если их там нет, значит, в столицу отправили. Девочку отругали за ложь, но она плакала и твердила своё: я дочь принца, он меня вытолкнул из паланкина, я дочь принца... — Конечно, они сочли меня за дурочку, за сумасшедшую. Доказательством моих слов была одежда — но часть её была испачкана до неузнаваемости, а другую часть я отдала за горсть риса и за то, что меня довезли до деревни. Потому меня поколотили как следует и приставили к работе — помогать чесать коноплю. Так из Юкико я стала просто Юки, восьмой приёмной дочкой в крестьянском доме, бесправной маленькой служанкой. — Должно быть, это было ужасно? Я только издали видела, как живут крестьяне, но... — На свете есть много вещей куда ужаснее, я полагаю, — фыркнула мать Ансэй. — Да, мне пришлось вынести и побои, и голод, и холод — но ведь большинство людей в нашем государстве их выносят. Тяжелее всего было другое: меня окружали люди дикие и неграмотные, у меня не было ни одной книги, а все стихи, которые я слышала, были неловкими, часто непристойными, виршами, какие распевают по праздникам... но и это я пережила. — Как же вы... — Я писала на песке знаки хираганы, записывала ими слова любимых стихов. Просыпаясь по утру, я непременно шептала стихотворение Ооама-но-мико, идя в поле — вспоминала стихи госпожи Отовы, возвращаясь усталой и измученной вспоминала стихи моей матери о том, что усталость — лишь иллюзия... день сменялся днём, и я росла. Моя кожа стала совсем тёмной, и это было грустно, ведь смуглых девушек никто не любит. Меня по-прежнему считали дурочкой и чудачкой, но разве мнение черни значит что-нибудь для принцессы? — Вы столь сильны духом! — Не знаю, не знаю. Мне было несложно. А потом... ты знаешь повесть о девушке-под-чашей? — Конечно. Неужели она была сложена про вас?! — Почти.***
Фудзивара-но Корэкими был доволен жизнью. Единственной, и неизбежной, его бедой была старость — в остальном же он был счастливейшим из смертных. У него были умные и скромные жёны, не лезшие в его дела, сыновья, шедшие вверх по лестнице чинов, его дочь была одной из супруг императора, его внук был принцем, а сам Корэкими — высшим императорским советником. И даже страсть к зимней охоте он мог удовлетворять в своё удовольствие, покамест не нуждаясь в специальных слугах, которые били бы дичь за него. Однажды, увлёкшись, он ускакал довольно далеко. Он ехал по снежному полю, когда вдалеке увидел босоногую крестьянскую девицу в ярком платье, бежавшую за пёстрой птичкой. Это зрелище поразило его и он на месте сложил стихи: «Я видел как въяве: ловил закат солнечный зайчик в поле». — Это были довольно неуклюжие стихи, но я подумала, что смолчать было бы невежливо, и ответила ему: «Знает искусный художник пять совершеных красок». Онгёку захлопала в ладоши: — Ах, как это мило! — Ну да, я ему решила польстить — не частый ведь день такой высокий сановник делится стихами с деревенской девочкой. — И вы это сделали, так изящно назвав его “знатоком любовного искусства”. И что же? — Он, конечно, ответил мне, мол, искусные художники не расстилают шёлковых полотен под деревенским солнцем. А я ответила стихами, как сейчас помню: «Слишком сияет белый снег, зимний загар порождая», тем самым... — Намекнув и на своё имя, и на славное происхождение, и на то, что ныне вы переживаете тяжёлое время против своей воли! Вы очень искусны, мать Ансэй! — Я ведь говорю, те годы я спасалась только стихами, вот и смогла добиться некоторых успехов, для самоучки даже неплохих... Господин Корэкими был поражён: среди деревенских невегласов встретить дивную поэтессу, да ещё такую красивую! Он вернулся на другой день, и на третий, и на пятый — а на седьмой забрал свою диковинку в столицу. Конечно, он не верил, что Юки — дочь покойного Савары; это звучало слишком уж фантастически. Но то, что она не просто крестьянка-дурочка, было очевидно. Он дал ей книгу, написанную манъёганой — она прочитала. Произносил первые строки известных и не очень стихов — она заканчивала. Шутки ради, дал ей китайскую книгу — расплакалась. Сказала: ту же книгу ей давал отец, показывая иероглифы. И назвала, какие именно. Это со всей определённостью выдавало благородное происхождение. Но господин Корэкими вовсе не хотел отдавать кому-то красавицу Юки — Тинки, Диковинку, как он её звал. Но и оставить благородную девушку на положении служанки казалось ему слишком несправедливым. Потому он торжественно удочерил её — и в тот же день лишил невинности. Наутро она вновь стала Юкико — Фудзивара-но Юкико. — Так смешно сложилось: я вошла в дом Фудзивара, который причинил столько горя и зла моим родителям и мне самой. Господин Корэкими стал моим первым мужчиной. Спасибо ему на том, что он не стал брать меня силой и предпочёл уговоры и угрозы. И моя совесть была спокойна — в душе я считала, что не по своей воле стала его женщиной, не предала отцовскую вражду — и моё тело пострадало не больше обычного. И того хватает, не так ли? — Да, многим и этого не дано, — горько вздохнула Онгёку. — И слишком часто мы теряем невинность, как теряем гребни: случайно, против своей воли и по вине вовсе недостойных людей. — Именно так. Верну комплимент: из тебя вышла бы хорошая поэтесса. Ты умеешь сочетать понятия и создавать образы. — Думаете, вышла бы? — с сомнением сказала Онгёку. — Непременно. Тебе стоит попробовать писать стихи, правда. — Лучше вернёмся к вашему рассказу! Скажите: что было дальше? Не может же быть такого, что вы так и оставались его дочерью-наложницей, пока не попали в монастырь!***
Старик Корэкими не мог долго прятать своё сокровище. Конечно, он опасался его потерять. Но с каждым днём Юкико теряла для него ту прелесть новизны и неизвестности, которой для мужчины полна поначалу каждая любовница, и всё больше Корэкими смотрел на неё не как на женщину, а как на сокровище — “тинки”, диковинку — попавшую ему в руки по воле случая или богов. А сокровищами он привык хвастаться. Потому в конце осени он заявил свою приёмную дочь в числе танцовщиц госэти. — О! — лицо Онгёку осветилось странной радостью, смешанной с печалью. — Я ведь тоже когда-то была среди них. — Вот как? — Да. Мой батюшка в ту пору главенствовал над правым департаментом дворцовых развлечений, вот и пропихнул меня в их число, — кивнула она. — Это было незабываемо, хотя и очень стеснительно. Столько мужчин, все смотрят, а в этих одеждах я почти голая, они же прозрачные! — И как? Вышла ты замуж? Ведь издавна становиться госэти — объявлять о желании срочно найти мужа. — Нет. Я стала кои, наложницей — сперва у одного императора, потом у другого... их было трое на моём веку. Потом надоела. — Вот как... а для меня это было переменой к великому счастью, — покачала головой мать Ансэй. Юкико, дрожа от волнения, пыталась рассмотреть своё отражение на темной глади пруда, освещённой факелами и огнями костров. В волосах сияли украшения из золота и камней; побрякивали подвески из нефрита и аквамарина, звенели металлические — в виде бабочек и цветов, уши оттягивали тяжёлые серьги, легкая полупрозрачная ткань облекала тело, бился в руках на ночном ветру шёлковый шарф (в темноте не видно, но он бледно-розовый, как белый бидзэнский персик). Достаточно ли она прекрасна? Не стёрлась ли золотая краска, которой окрашен пробор? Не размазались ли алые точки на щеках? Из глубины вод на неё глянула, озарённая смутным сиянием, небесная дева в белоснежных одеждах. Их одевали только для главного танца; до того репетировали в обычном парадном (Корэкими хвалился, что за одно это платье можно было купить риса столько, что хватит большому семейству на два года сытой жизни), не дерзая прикоснуться к священному без должной подготовки. Наконец, повинуясь строгому окрику старшей танцовщицы, Кавако, она поспешила пройти на помост. — То было странное чувство: казалось, на время танца я и правда стала небесной девой. Ещё мгновение назад шарф был тяжёлым и неудобным — а теперь он парил на ветру и вот-вот готов был унести меня прочь, мои шаги были легки, а я сама упивалась этой лёгкостью, этим светом, этой музыкой и всем этим праздником... И в какой-то момент я остро осознала, ощутила всем существом: вот, моё детство прошло и настала юность. Хотя у меня уже был мужчина и я даже успела пережить выкидыш. — Так случается, — кивнула Онгёку. — Ведь сердце и тело взрослеют по-разному, и сердце всегда отстаёт на полшага. Так говорил мой... один мой друг, монах. — Он прав, пожалуй... и вот в те три коротких дня — каждый из них был как глоток свежего воздуха для моей измученной души — жизнь моя полностью изменилась...***
Когда госэти танцуют, они видят в первую очередь мужчин. Молодых и старых, внимательных и равнодушных, красивых и уродливых — море мужских голов в придворных шапках, море поднятых к подмосткам лиц, десятки внимательных глаз. Но в ту пору женщины ещё не имели привычки прятаться от чужих глаз, и потому море лиц мужских обрамляла белая река лиц женских. Эти тоже смотрели на помост — кто-то утирая кончиком рукава слезу светлых воспоминаний, кто-то со спокойной улыбкой, а кто-то — сжав зубы и кулаки от зелёной зависти. Одно лицо выделялось среди них: круглое и спокойное, с большими глазами, с яркими точками на полных щеках, с четырьмя лепестками алого цветка во лбу. Госпожа Кудара-но Мёсин, известная также как Кудара-но Акинобу, начальница императорского гарема. — Другие смотрели на мужчин, гадали в глубине души — «Может быть, этот мой суженый? Или тот?» — а я смотрела на женщин. Не подумай дурного — просто они были интереснее. У мужчин я видела лишь похоть или скучающий интерес, с каким оценщик смотрит на кусок яшмы. А там... о, там бушевали такие страсти! Я видела тех, что благословляли в нас свою ушедшую юность и тех, что ненавидели нас за то, что их юность ушла, тех, что видели себя среди нас и тех, что горько жалели, что не оказались на нашем месте... — А теперь женщин прячут за ширмами. Должно быть, боятся, что господа придворные отвлекутся от зрелища танцующих дев и ненароком отдадут сердце кому не тому, — заметила Онгёку. — Должно быть. В таком случае, моё счастье, что я родилась тогда, а не теперь — скройся придворные дамы за ширмами, мне никогда её не довелось бы увидеть. А так... пусть прошли годы, но я не могла не узнать это прекрасное лицо, эти глубокие глаза, эту улыбку... я хотела бежать к ней, едва окончилось представление; к счастью, меня удержала моя помощница... — Помощница? Которая из десяти? — Да, Катико, моя единственная помощница. Видишь ли, мой статус был слишком шатким — приёмная дочь, неведома зверушка, пустое место. Потому и отрядили мне только одну девочку — сироту из клана Татибана, в те годы довольно шатко державшегося у власти и ещё не освободившегося от груза преступления их деда и прадеда. Но я не жаловалась: она была сметлива, вежлива, послушна и вскоре мы очень подружились — и наша дружба продлилась до самой её смерти, хотя мы и пошли очень разными дорогами. — Катико из клана Татибана... но ведь... — Да, потом она стала императрицей. Но разве императрица не может иметь друзей? Разве она не человек? — Я не знаю. Не водила дружбы ни с одной, — Онгёку хмыкнула. — Кто же была та женщина? — Моя мать. Катико вцепилась в подол старшей подруги и сердито одёрнула её, шепча, что священной танцовщице не пристало так себя вести — как видно, она решила, что взгляд Юкико привлёк кто-то из блистательных кавалеров. Та выдохнула, затихла и, вся дрожа, словно в лихорадке, шарахнулась за ширмы. Там её разоблачили, сложили ритуальное одеяние в особый ящик — до завтрашнего дня, помогли переодеться. Другие танцовщицы уже привычно-сердито косились на Юкико: им, кровным дочерям благороднейших господ, было поперёк горла, что среди них затесалась неведомая сирота, пусть и усыновлённая могущественным Корэкими. Но та не замечала. Все её мысли, смятённые и встревоженные, занимало одно: неужели и правда то была её мать? И если правда (а в этом она могла поклясться!) — узнала ли та свою дочь? И если узнала... здесь мысли замирали и снова пускались в беспомощный круговорот. Но та женщина не появилась, и Катико помогла старшей подруге сесть в экипаж, увезший их домой. Там уже ждал приёмный отец. — Он был недоволен и тоже встревожен. Сказал, что, видно, я привлекла внимание Его Величества, потому что со мной желает говорить госпожа Акинобу. Тогда это имя знали все: старшая ключница императорского гарема, главная фрейлина, она руководила подбором наложниц. Когда кто-то нравился императору, она отправлялась беседовать с девушкой и ее родителями, и только если беседа её удовлетворяла, позволяла девице войти в гарем. — И что же эта госпожа? — Мои прежние тревоги улеглись; всё застил страх попасть в постель императору — смешно, но я тогда не знала даже, кто на престоле: мой дядя или мой неслучившийся жених. Но мне не нравились оба. Один, как я смутно помнила, был толстый и с бабьим голосом, да и мама его не любила, ну а про второго я уже рассказывала. И вот, трепеща, я открыла двери и шагнула в комнату. И, представь... Юкико невольно закрыла лицо руками: что-то небольшое и яркое летело прямо на неё. Оно билось о ладони, щебетало — и стало понятно, что это птица. — Адзуйко? — невольно воскликнула Юкико и сама себя мысленно отругала за глупость. Откуда её птице взяться здесь, в доме Корэкими, в комнате, где ждёт госпожа Акинобу? — Юкико! — ответно вскрикнула женщина напротив и рванулась вперёд. — Юкико, дитя моё! Я сомневалась, я не верила своим глазам. Но птица не ошиблась, не ошиблись и глаза мои, значит... — То было время слёз и объятий, объятий и слёз. Мать плакала, я плакала, плакала, кажется, даже моя птичка! И самое удивительное — плакал старик Корэкими. Он, разумеется, подслушивал: такой человек ни за что не станет пускать дела на самотёк. Ещё более удивительно то, что он не выдал никому наш секрет. Кажется, его душу грела мысль, что он — опекун и любовник дочери самого Савары. А может быть, он был просто добрым человеком... в любом случае, он принял в нас самое живое участие. — В чём же это выразилось? — Было ясно, что визит Акинобу не останется незамеченным; если я буду ею отвергнута, рассуждал Корэкими, пойдут нехорошие слухи — а нехорошие слухи про его собственность ходить не должны. Поэтому меня надо было срочно выдать замуж, и притом во дворец — и притом не за императора. Маменька соглашалась, конечно: брак с кем-то из императорской фамилии позволил бы мне видеться с нею чаще. Тогда и прозвучало впервые имя принца Иё...***
Корэкими, осушив слёзы большим пурпурным платком, сидел напротив Акинобу, к плечу которой жалась растерянная Юкико — сейчас необычайно красивая: с покрасневшими от слёз блестящими глазами, с ярко разрумянившимися щеками... такую, её было жаль отпускать. Но недолгой будет карьера того дурака, который ради мимолётного влечения откажется приобрести себе верного и могущественного друга. — Моя дочь, — задумчиво говорил он, — недавно скончалась. А мой внук — принц Иё — как раз вошёл в возраст. Полагаю, госпоже Акинобу было бы разумно позаботиться о сироте и приискать ему достойную дочь, не так ли? — Полагаю, так, — кивнула Акинобу, и глаза её весело блеснули. — Желаете оставить дочь Савары в своей семье? — И это тоже, — не стал возражать старый царедворец. — Но в первую очередь я загадываю на будущее. Юкико неглупа, мой внук тоже, они оба довольно красивы. Камму смертен, и полагаю, мы в этом убедимся довольно скоро, а ваше влияние... — Наследником будет Атэ-но-мия, — резко возразила Акинобу. — Такова воля императора. — Атэ-но-мия тоже смертен, — философски ответил Корэкими. — И потом, всегда есть возможность принудить его к отречению от престола: он горяч, многие при дворе им утомлены сверх всякой меры. Та же беда у большинства остальных принцев... и вот, представьте, мы с вами выдвинем своих кандидатов — кто их оспорит? Вы и я образуем идеальный союз. — Замуж зовете, министр? — Моя мама с иронией слушала его рассуждения и спросила: «Замуж зовёте, министр?» — я засмеялась, а он вдруг ответил: «Да». Так моя мама стала супругой Фудзивара, а я — императрицей, и обе ненадолго: был месяц праздников, когда нас сговорили с Иё, а в месяц-без-богов не стало Корэкими. Не знаю, жалела ли я о нём; он был человек странный, себялюбивый и замкнутый, я для него была лишь игрушкой и диковинкой... но, пожалуй, мы были дружны — и подружились бы куда крепче, не будь между нами постельных дел и такой разницы в годах. Так или иначе, он трижды был добр и благороден ко мне: когда забрал из деревни, когда был готов отпустить и когда не выдал нашу с матерью тайну. — Но тогда — тогда вы горевали по нем? — Нет, признаться. Теперь мне от этого стыдно, но тогда я была младше и глупее, и меня больше занимал мой жених Иё. Он был красив, очень красив — улыбчивый, с длинными волосами, чернеными мелкими зубками, большеглазый... мы писали друг другу стихи, а чтобы никто не мог их прочитать — вместо манъёганы использовали крючочки монаха Кукая, которые тогда только-только становились известны. Помню, он мне писал: «Даже в месяц-без-богов есть богиня у меня: белизна твоей руки между темных твоих кос», а я отвечала... что-то столь же нелепое. — Но вы были влюблены? — Пожалуй, да. Мы понимали друг друга, мы любили учиться новому, не любили Нагаоку и большинство из Фудзивара, читали одни и те же книги — всё больше ученые... да, я была влюблена в Иё, а он — в меня. Хотя он по-настоящему скорбел по Корэкими, и мне приходилось утешать его.***
В Нагаоке снова выпал снег, когда у императора Камму и одной из его жен родился сын. В общем-то, особенной радостью это не было — сыновей у Камму уже было более, чем достаточно — но принято праздновать подобные вещи, и двор не преминул соблюсти традицию. Акинобу, ещё лелеявшая мечту возвести дочь на императорский престол, была недовольна: одним соперником больше. Иё было не до того: он оплакивал деда — единственного человека, который его по-настоящему любил. Юкико утешала его, как могла. Весенние паводки принесли с собой лихорадку — как приносили уже много лет. Но на сей раз поветрие было особенно ядовитым, и многие не пережили весны. В их числе был и новорожденный принц. — Вообще, в смерти младенца нет ничего особенного, как по-моему. У меня было не меньше пятерых, которые умерли, не дожив до года. Но на сей раз за дело взялась мама и партия переезда, которую она заново собрала после отцовской смерти. Их главным врагом был Фудзивара-но Наканари. — Сын Танэцугу? — Именно. Он продолжил благородное дело отца и каждое весенне-летнее кочевье приносило ему немалые богатства. Но мать была твёрдо намерена положить этому конец. Смерть маленького принца была большой удачей: мы сумели убедить гадателей объявить, что причиной всему — осквернённость Нагаока и дух принца Савары, который жаждет мести, славы, переезда и много чего ещё. Видать, совесть была неспокойна у императора! Он отдал приказ: готовиться к большому переселению. — С него, должно быть, Наканари получил ещё больший барыш? — О, нет! Для планировки новой столицы ведь надо было нанять настоящих архитекторов. А где их найти, как не в Когурё? Так-то! И клан моей матери — Кудара — уверенно занял первое место, далеко обогнав Фудзивара. Ненадолго, правда, но всё же! — И вы, значит, помните переезд? — Признаться, не слишком. Было много суеты; мы с мужем принимали участие в разработке плана Дворца — это было, да. Вина была, конечно, Акинобу: это она подметила, что дочь увлекается разными неженскими занятиями и решила извлечь из этого выгоду. А принц Иё присоединился к жене просто потому, что любил всё, что любила она: китайскую грамоту, крючочки Кукая, стихи... и вот теперь — архитектуру. Все эти предметы увлекали его и сами по себе — и потому, что, нежный и болезненный, Иё не мог наравне с прочими участвовать в охоте, скачках и военных играх. Оставалось сидеть дома и там находить себе интересное занятие. Именно поэтому он быстро поладил с немного замкнутой и вечно погруженной в книги Юкико: не подозревая, что должен ревновать любимое дело к жене или наоборот, он был счастлив найти понимающего собеседника и умного друга — особенно теперь, когда не стало Корэкими. — Мы, бывало, дни и ночи просиживали над схемами, выбирая, какая лучше, долговечнее и какая больше пойдёт императорскому жилищу. То странное чувство причастности к чему-то вечному... мама вся была в своих грёзах, она прочила нам императорский трон. Мне же казалось, не может быть ничего лучше вот этой напряженной и простой работы — вместе. Мне и сейчас так кажется! — А с момента указа до переселения — где все жили? — В Нагаока. В будущем Хэйан-кё просто негде было ещё жить: одни холмы да, может, соломенные домишки бедноты. Два года отстраивался город — самые основные улицы, стены, дворец. Потом все расселись по паланкинам — императорский, понятно, самый золотой и прекрасный — и потекли, медленной и грустной рекой, в новую столицу, теряя по дороге тех, кто почему-то не мог вынести путешествия. Таких было, кстати, немало, в их числе и наш с Иё второй сын... Со дня смерти сына Юкико перебралась в паланкин к мужу, чувствуя странную обиду на саму себя: как она ни пыталась, огорчаться всерьез не выходило. Она, наверное, полюбила бы этого младенца — потом, со временем; но сейчас она не успела привязаться к нему, даже имя не успела придумать. Это была уже вторая детская смерть на ее памяти, не считая давнишнего выкидыша. Положительно, с детьми ей не везло. Зато везло с мужем: он даже придумал забавную игру, которой они и развлекались несколько дней, покуда не одолжили у сельских дворян, ошарашенных таким высоким визитом, книгу Ду Фу. — Он читал первые строки известных стихотворений, а я заканчивала, — мать Ансэй улыбнулась. — Например, он говорил: «Если морем мы пойдем — пусть поглотит море нас, если в горы мы пойдем — пусть трава покроет нас», а я отвечала... — «О великий государь, мы умрём у ног твоих, не воротимся назад»! — радостно закончила Онгёку. — Вот-вот. Смешнее всего, конечно, выходило, когда мы по летней жаре начинали задрёмывать. То-то весёлые стихи у нас рождались! Домой иду я, покинув берег Таго/ восемь тысяч лет, покуда песчинки не сложатся в камень — ещё лучшее и хоть сколько-то осмысленное. — А жара была сильная? — Очень, особенно в паланкинах. От неё-то люди и мёрли. А я тогда познакомилась с братом. Брата звали Ясуё, и он был еще совсем ребенком, хоть и носил придворный чин и черную придворную одежду. Серьёзный, неразговорчивый, он иногда подсаживался в паланкин к сестре и её мужу и заводил с ними беседы, которые ему казались умными, а Юкико и Иё — невозможно детскими. Он рассуждал, например, что, наверное, вечером солнце съедает большая собака, ведь в змею солнце просто не поместится, у нее голова слишком маленькая. Или рассказывал, что ветер создают деревья, когда качаются, потому что иначе необъяснимы некоторые, как он важно выговаривал, природные феномены. Во всяком случае он служил молодым супругам неплохим развлечением.***
— Он был сыном моего отца, я полагаю; но мать выдавала его за ребенка Камму. Правда, принцем он не считался: его вычеркнули из императорской семьи. Наверное, всё-таки боялись, что сын Савары... впрочем, как бы то ни было, он всю жизнь оставался скучнейшим типом. Однажды только проявил себя почти как мужчина: когда полюбил Итохимэ. — А что было тогда? — Попытался её похитить, представь. Сумел дотащить на себе аж до заставы, там сгрузил на землю и признал, что затея была плохая — тем более, что химэ проснулась и очень громко кричала. В общем, всё обратили в шутку, Ясуё продолжил ползти вверх по лестнице чинов, а Итохимэ вышла замуж за принца Або, редкого красавца и очень любезного юношу... — И у них родился сын, Нарихира, — радостно закончила Онгёку. — Который, представьте, лет десять назад вот точно так же похитил императорскую невесту, Такайко, и даже пытался отбить её у преследователей. — Тут и не чаешь, а поверишь в учение о том, что женщина рожает не от мужа, а от того, с кем первым переспала, — рассмеялась мать Ансэй. Онгёку задумалась и вдруг спросила: — Ясуё... это ведь Ёсиминэ-но Ясуё, главный министр? — Он самый. А что? — Ничего. Просто... задумалась. О наследственности. Кортеж прибыл в столицу, столицу назвали Хэйан и тут же принялись за текущие дела: на границах снова было неспокойно, к войне прибавился очередной мятеж... клан Кудара отошёл в сторону, клан Фудзивара пошёл в гору, и пошатнувшиеся было позиции принца Атэ уже не мог оспаривать никто — включая его собственного отца. Зато партия Акинобу довольно легко отвоевала для Иё второе место в линии наследования, и теперь Иё часто отвлекали родители знатных женщин, желавших пристроить их в гарем заранее. Принц то отмахивался, то покорно соглашался, но всякий раз с нетерпением ждал дозволения вернуться к Юкико и занятиям. Тогда они почти перестали спать друг с другом: Иё настолько утомляли другие женщины, что близость стала казаться ему почти невыносимой. — Страсти между нами никогда не было, потому я не слишком грустила. Да и натура моя была не из тех, что изнывают без мужчины. Всегда воспринимала это занятие как милое, но изрядно скучное. — А как же наслаждение? — Мы с ним встречались только в книгах. Вот там гетеры и наложницы через страницу неземно наслаждались, что да, то да. Мне же было иногда больно, иногда никак, иногда слегка приятно, но не более того... правда, ревность всё равно была мне знакома. Самая мысль, что мой — мой! — муж ложится с другими женщинами, как ложился со мной, обнимает их, как обнимал меня... она была мучительна. Мне было больно, я плакала... потом открывала книгу и начинала что-нибудь писать. Потом возвращался Иё и мы разговаривали, он жаловался на тех женщин, говорил, что не любит их. Я успокаивалась, но на другой день всё начиналось снова. Мать страшно ругалась, говорила, что у меня рога вырастут... — Вы так страдали! — воскликнула Онгёку. — Нет ничего больнее женской ревности, и ничего бесплодней, вот что я скажу. — Страдала? Едва ли. Все так живут, мне ещё повезло с мужем, он был добр и ласков, и любил меня по-настоящему. Так или иначе, десять лет... нет, больше: двенадцать лет жизни моей протекло незаметно, в ленивом сумраке дворца. Я скучала, писала стихи, рожала детей, которые долго не жили, говорила с мужем, читала книги, углублялась в науки — и скучала, скучала, скучала...***
Император Камму умер, и лёд, в который вмёрзли не успевшие опасть листья и осенние цветы, казался застывшими слезами детей и подданных. На трон взошёл, ожидаемо, принц Атэ, заставив Иё горько возрыдать: как раз сейчас он приблизился к секрету чародейской киновари, что исцеляет любые болезни, и суета — вечный спутник титула кронпринца — была ему совсем некстати. Ликовала Акинобу, не слушая причитаний своей дочери, уже по-настоящему возненавидевшей саму мысль о золотой клетке звания императрицы. Она видела духовными очами совсем иную картину: кровь принца Савары, вытеснившая с престола кровь его брата-предателя. Золотая же клетка, необходимость делить любимого с сотнями других женщин... всё это казалось ей сущим пустяком. И не такое переживают люди, истинно целеустремлённые. — Каждую ночь она молилась моему отцу, чтобы тот привёл в исполнение её великий план. Её не волновало, что уже пять раз я разрешалась от бремени, и всё бестолку. Не волновало, что наша кровь была проклята. Она верила: стоит мне стать императрицей, всё изменится. Она была права, наверное — сейчас, с высоты прожитых лет, я понимаю это. Слава моего отца, его рода — разве они не стоили моего личного, эгоистичного счастья? Но тогда я была молода и глупа. — Золотая клетка — и впрямь страшная вещь, — возразила Онгёку. — Такайко была уже не девочка, но решилась на дикую глупость — на побег — лишь бы в ней не оказаться. Лишь бы не стать покорной тенью в руках своего рода, марионеткой без души и чувств... Никакая и ничья слава этого не стоит! — Думаешь?.. — Знаю! Мать Ансэй грустно и недоверчиво усмехнулась. — Как бы то ни было, я тоже решила взмолиться — и до сих пор я тщусь отмолить этот грех. Черную статуэтку принесла своей подруге Катико — подросшая, осунувшаяся и суровая. Если Юкико порой развлекала себя беседой-другой с буддистскими проповедниками, интересуясь больше китайскими редкостями и удивительными новинками — вроде слоговой письменности — то Катико всем сердцем приняла заветы Будды и только страдала от того, что женщине сложно обрести просветление. Тем более — женщине, которой монахи готовят особую, тайную и важную службу. — Я должна стать блудницею во имя Будды, — говорила она старшей подруге. — Продать свою чистоту за высокое звание. И я сделаю это, ведь так я смогу принести пользу истинной вере, — голос её дрожал, глаза были распахнуты широко-широко и почти нездорово блестели. И всё же она оставалась единственным другом Юкико во враждебном мире Двора. И именно ей Юкико обмолвилась однажды, что до смерти не хочет становиться императрицей, и почти на всё готова, лишь бы только этого избежать. Тогда Катико и принесла чёрную статуэтку Каннон — всю из черного дерева, только губы — алые, алый кусочек коралла. — Она сказала: «Молись ей, она исполнит любое твоё желание». И я молилась. Я просила уберечь меня от императорского трона любой ценой — так и говорила: «любой ценой». О, как я была глупа... — незрячие глаза матери Ансэй подёрнулись слезами. — Я молилась каждый день, и вот, настала зима, и мы с мужем радовались первому снегу, и Катико была с нами, мы сидели и пили за зиму и прекрасный снег, болтали о политике и других глупостях... а назавтра Иё обвинили в заговоре против императора. Через три дня он спокойно попросил меня поднести ему яд: ни из чьих больше рук он не желал принять смерть. — Ох... — Да. Дорога к трону для меня была закрыта. Маменька была в отчаянии, я была в не меньшем отчаянии, я молила похоронить меня вместе с мужем... словом, безумие накрыло меня, и всё тут. Катико, святая душа, утешала меня, что Иё переродится монахом, и я снова рыдала: «Монахом? А как же я?». Как всякая грешница, я мнила себя важнее просветления... — Но ведь... — Да, наша любовь не была страстной, но мы прожили вместе много лет, мы вместе выросли и возмужали, мы вместе читали книги, вместе искали волшебную киноварь.... даже его женщины не могли встать между нами! А судьба — встала. И это было страшно: снова понимать, насколько она всесильна. Наверное, так же я рыдала и рвалась, когда отцовский паланкин уносили прочь по пыльной дороге... И снова это был Фудзивара, и снова ложное обвинение в измене... Но прошло время — не так много — и я затихла, успокоилась. — А новым кронпринцем ведь стал император Сага? — Ну да. И тогда же женился на Катико. Она очень грустила по этому случаю, но полагала, что это её религиозный долг — выполнять долг супружеский. — А если бы Иё остался жив, император Сага... взошел бы на трон? — Может быть. Думаю, мой муж отрёкся бы, не протянув и года. Его даже обязанности кронпринца раздражали, что уж говорить об императорских! Онгёку молча кивнула и вздохнула затем: — Какая бессмысленная жестокость! — но развивать мысль отчего-то не стала. Только подумала: а Татибана-но Катико своей святой до безумия жизнью, своей власяницей и знаменитым приказом о надругательстве над трупом — не искупала ли свои собственные грехи? Грех обмана доверия, грех лицемерия, грех введения невинной женщины в отчаяние? Грех клеветы?.. Татибана-но Катико, всесильная императрица, ответила бы: «Да». И добавила бы, что не жалеет ни о чём, что сделано во славу истинной веры.***
Дом Кудара после смерти Иё и последовавшей за ней чистки потерял последние козыри и отступил с полей придворных битв. Его место уверенно заняли ставленники Сага, буддистские монахи, воодушевляемые его женой, чьи подвиги веры изумляли всех, о них слышавших. Фудзивара-но Наканари — человек, на самом деле стоявший за смертью Иё — поднялся на ещё несколько ступенек по лестнице придворных чинов. Госпожа Акинобу вся отдалась повседневным делам гарема, но вскоре передала их Фудзивара-но Хэйси и ушла в монастырь. Сестра Наканари — ярко накрашенная и вульгарная найси-но-ками Кусуко — постепенно завладела мыслями и телом, если не сердцем, императора, уставшего от бесплотной красоты и тихости своей сестры-жены, бывшей жрицы Исэ. Двор погрузился в равнодушную повседневность. — Я тогда жила в затворе. Каялась, плакала, молилась за покойного мужа, призывала месть на голову его убийц... и вдруг — как гром с ясного неба: Хэйдзей отрёкся! Объявил, что прогневил богов и будд, а в особенности моего отца и моего мужа. Умолял меня выйти из затвора и занять какое-нибудь место при дворе, но так и не придумал, какое именно. В общем, я всё ещё была ошеломлена, пряталась поглубже в дому и не высовывалась, а он уже был в одной из старых столиц — то ли в Хэйдзё, то ли в Нагаока, а на престоле сидели монахи, прикрываясь императором и Катико. — И вы вышли из затвора? — Не столько я вышла, сколько меня вытащили: Наканари что-то разузнал и возжелал покарать меня и уничтожить кровь Савары, а Катико хотела видеть меня найси-но-ками. Однако, сама понимаешь, этот пост всё ещё занимала Кусуко... а тут как раз пошли странные слухи... — О том, что, дескать, найси-но-ками переправляет в департаменты только те письма и указы, что исходят от бывшего императора, да? — Именно. Разумеется, приняли меры, ввели несколько новых департаментов, отменили всё, что ввёл Атэ, построили новый храм между делом. Атэ подобного не стерпел: не тот у него был характер, он сразу понял, что его оскорбляют, и притом цинично и дерзко. А подобного он не мог позволить даже императору. И Наканари, опять же, подстрекал его действовать, а не думать... — Дальше я помню, мне рассказывали, — улыбнулась Комати. — А для вас-то это чем обернулось? — А я на долгие годы стала найси-но-ками...***
Зима сорок пятого года жизни найси-но-ками Юкико была особенно суровой и холодной. Во дворце опускали все ширмы и занавеси, затапливали жаровни — и всё равно не могли спастись от холода. Два года император Сага отрёкся от престола, и Катико вся отдалась постройке грандиозного храма, в котором желала принять постриг. На трон — удивительно мирно, как будто бы так и надо — взошёл ещё один сын Камму — Дзюнна, бывший принц Отомо. Жизнь шла своей скучной и предсказуемой чередой, принося и унося волны императорских писем и указов, плачущих изнасилованных найси и их дерзких кавалеров. Юкико жила тихо и спокойно: ходила слушать проповедников, читала книги, писала стихи — всё как и прежде, но не чувствуя ни интереса, ни удовлетворения. Страшно было подумать, что двадцать лет могут промелькнуть, как один день, не принеся ничего нового — ни любви, ни ненависти, ни радости, ни горя — кроме забот. — Я не плакала даже на маминых похоронах. Частью от того, что все мои слёзы забрал Иё, а частью — потому, что верила, каюсь, и верю до сих пор, вопреки всем проповедникам, что по ту сторону жизни маму ждал не круг перерождений и не какое-нибудь просветление, а вечность среди богов с её единственным мужчиной — моим отцом. Она говорила с ним в свои последние минуты, и он шептал ей слова любви... При дворе говорят, что на самом деле её накормили мясом русалки, и теперь она живёт в отцовской гробнице и будет жить там вечно. Не проверяла, но если и так — в любом случае, они вместе навеки. — Неужели это были настолько пустые двадцать лет? — Ну... — мать Ансэй вдруг лукаво улыбнулась, — не настолько. Я нашла себе забаву: сочинила смешного старичка-отшельника, что живёт у Заставы Встреч, но ни с кем там не встречается. Убегает, чуть кто приблизится, прячется в камнях и наблюдает за людьми. А потом пишет про них стихи и отсылает нам, найси, чтобы мы передали эти письма Его Величеству. Дескать, старичок так пытается рассказать о настоящей жизни... — А вы сами эту настоящую жизнь знали разве? — В крестьянском доме я её наелась вдоволь, — пожала плечами мать Ансэй. — Да и после, став найси-но-ками, не раз и не два сопровождала Катико в город: эта сумасшедшая раздавала там милостыню нищим. Они её боготворили, конечно, но находились очень разные люди... а охранников она брать с собой не желала. Пришлось организовать негласное наблюдение — благо ещё, муж её столь крайним фанатизмом не отличался. Старичок с Заставы Встреч был благосклонно встречен при дворе, и особенно им проникся Оно-но Ёсисада, бывший губернатор провинции Дэва, ныне занимавший тот же пост, что некогда Корэкими: начальника дворцовых развлечений. Поэт нравился ему; он страстно желал с ним пообщаться. Но у заставы никакого старичка не оказалось. — Прячется! — понял Ёсисада и обшарил все скалы и кусты поблизости. Безрезультатно. Единственное место, где что-то знали о Сэмимару (так старикашка подписывался) был отдел найси, куда поступали его письма. Но там ответили насмешками и предложениями продать сведения за пару ночей любви — а это Ёсисаду не интересовало. Найси-но-ками, к которой он наконец решился обратиться, выслушала его очень сочувственно, но ничем помочь не смогла. Что-то было в ней... настораживающее. Как будто она знала больше, чем говорила.***
— И он установил за мной слежку. Две недели прятался в тенях, как заправский бандит-цутигумо, следил — и, наконец, выследил. Радость его была столь велика, что он не удержался и овладел мною прямо у письменного столика. Потом извинился и объяснил, что стражен поэтическим даром и чем-то там ещё. Я, наконец, пришла в себя, ударила его по голове тем же столиком и вытолкала вон. А через девять месяцев, такая незадача, родилась дочь... — И выжила, — тихо сказала Онгёку. — Вы назвали её Фудзэми, Зимняя Цикада, и отдали отцу, а сами покинули двор и больше вас никто не видел. Мать Ансэй подняла бровь: — Так и было. Но... Онгёку тихо поднялась со своего места, спустилась в садик. — Девочка выросла, не зная своей матери, но унаследовав и её талант, и её несчастье. Она любила молодого дворянина, сына того самого Ясуё — но дворянин оказался неспособен противостоять желанию отца отправить дочь ко двору. Зато сочинил ей вслед красивый стишок. А девочка стала наложницей одного императора, потом младшей супругой другого — но всё оставалась бездетной. Зато у неё были славные друзья, двое: один был поэт и принц, только исключенный из императорской семьи, а другой -поэт и бедняк, хоть его тётка и пала раз жертвой страсти императора Хэйдзея. Её называли первой красавицей двора и много как ещё... Со своими друзьями она странствовала по Японии: бывала и на севере, и на юге. А когда вернулась в столицу, стала жертвой домогательств одного наглеца. Он умер, и ей пришлось уйти в монастырь. Вдалеке над полями поднималась лёгкая зеленоватая дымка. Она шла по тонкому свежему снегу и мысли её были в смятении, а мать Ансэй сидела на террасе и молчала. Она думала: «Я расскажу новую историю о Сэмимару. В ней он будет несправедливо изгнанным принцем, ослепшим от слёз, который, потеряв зрение, увидел всё яснее, чем прежде». Она думала: «Интересно, где она странствовала еще полсотни лет — с тех пор, как ушла из дворца? Ведь в монастыре она не больше десяти лет живёт». Она думала: «Всё-таки не зря я себе придумывала прекрасную принцессу-мать, волшебную и удивительную». Она думала: «Но почему меня бросили?». Она думала: «А пожалуй, и я оставлю монастырь и уйду в странствия. И буду писать моим друзьям... от имени слепого Сэмимару». Она думала... ...а потом раздался короткий глухой стук: то тело упало на террасу. Онгёку кинулась к ней, подхватила на руки, прижала к груди и долго-долго сидела, не решаясь никого позвать. «Как грустно подумать, что и я так умру — как туман поутру, истаю», — подумала она. — «Надо записать, пока не забыла». Эта мысль отрезвила её; она вскочила на ноги, уложила мать Ансэй на доски террасы и бросилась внутрь храма, чтобы позвать кого-нибудь — на помощь или вроде того. Но старушка сама догнала её, сперва перепугала до ужаса, а потом сама же и успокоила — с ней последние годы часто так бывает, сказала она, просто вдруг засыпает, сказала она... Когда Онгёку наконец нашла время сесть и записать сложившееся стихотворение, принесли вести: умер поэт Нарихира.***
«...как туман поутру...», — прошептала она и утёрла непрошеные слёзы. Её мать прожила сто лет. Значит, и у Комати есть ещё время в запасе — целых сорок пять лет. Она встала из-за стола, перебросила через плечо суму для подаяний и, неслышно выскользнув из храма, покинула монастырь. Небо над ней сияло ясными зимними звездами, в голове было легко и ясно, и уже складывалось первое письмо о Сэмимару, слепом принце-изгнаннике. Впереди была долгая-долгая дорога и — стихи. Много стихов. Застава Встреч — вот какова она: прощаются входящий с выходящим, и знаемый незнаемых встречает.