голубое и зелёное

х. Автобус катит по пыльной грунтовой дороге, когда Сокджин открывает глаза. Он уснул буквально через полчаса после того, как выехал из города: не выдержал жуткой жары, царящей в плохо вентилируемом салоне, и сильной тряски. Автобус всё время мотало из стороны в сторону, иногда казалось, что водитель вообще не контролирует происходящее. Каждую выбоину в асфальте Сокджин прочувствовал кожей, ужасно хотелось, чтобы всё это побыстрей закончилось и он наконец оказался на месте. Быстро стало дурно и начало подташнивать, Сокджин уронил голову себе на грудь и вырубился, слабо надеясь на то, что, когда он проснётся, автобус уже будет стоять у его дома. За давно не мытым окном весь мир делится на зелёное и голубое. Сокджин успел позабыть, что это за вид — и что за чувство он всегда в нём вызывает. От одинокого порыва ветра колышутся высокие стебли и высушенные на концах до бледного жёлтого кукурузные листья. Сокджин приподнимается на месте, чтобы высунуть лицо в приоткрытое окно, горячий поток воздуха бьёт по щекам, а потом Сокджин больше чувствует, чем видит ослепительно-яркое солнце, и всё это: поле, безоблачное голубое небо и солнечный свет, пробивающийся сквозь завесу пыли, оставленную после себя автобусом — вдруг перестаёт быть просто очень старым и очень дорогим воспоминанием, а становится реальностью. Дома вырастают впереди угловатыми пятнами, заборы издалека кажутся спичечными, и Сокджин падает на своё место, устало откидываясь на спинку. Даже не верится, что он проведёт здесь ближайшие десять дней после того, как не приезжал больше десяти лет. Автобус потряхивает на кочках, да так сильно, что кажется, он вот-вот развалится. Сокджин запихивает в сумку книгу, которую пытался читать вначале, но потом бросил: буквы и строчки скакали перед глазами, и он едва мог разобрать слова — и цепляет солнечные очки, от которых мир мгновенно теряет всю резкость и яркость. Небо становится темнее, словно готовое затянуться тучами и разразиться ливнем, солнце кажется не ярким, а каким-то блестящим, только кукурузные стебли всё так же едва заметно покачиваются, прижавшись друг к другу. Автобус тормозит на краю деревни, поднимая вокруг столб пыли, которая мгновенно просачивается в салон. Закрыв рот ладонью, Сокджин подхватывает сумку и вываливается из автобуса на твёрдую землю, ноги гудят и кажутся деревянными. Где-то лают собаки. х. Кукуруза такая высокая, что выглядит одной сплошной зелёной стеной и чтобы разглядеть стоящие в отдалении дома Сокджину приходится приподниматься на носках. Мир вокруг — потускневшее за стеклами очков голубое и зелёное, делящее картинку на две почти идеально ровные части. День медленно клонится к вечеру, и жара немного спадает. По краю поля тянется широкая грунтовая дорога, отделённая от него проволочной сеткой, исчезающей за поворотом. Сокджин идёт вдоль неё, бездумно разглядывая кукурузные заросли в поисках места, где можно будет — где ему захочется — сорвать несколько початков себе на ужин. Он уже делает шаг, когда замечает движение за сеткой и поворачивает голову: соломенная широкополая шляпа с чуть растрепавшимися краями, белый подбородок с расслабленным розовым ртом, запыленная футболка и мешковатые штаны — мимо проходит невысокий парень и, чуть приподняв край шляпы, бросает на Сокджина косой взгляд. Сокджин не узнаёт его — лицо, мелькнувшее перед глазами на секунду, не кажется хоть сколько-нибудь знакомым. Наверное, кто-то из младших ребят, с кем Сокджин никогда толком и не общался. Парень исчезает где-то позади, и Сокджин, вздохнув, поправляет выданные ему тёткой огромные рабочие рукавицы из грубой ткани. Руки в них выглядят как здоровенные лапищи, и, в общем-то, рвать кукурузу Сокджину было бы удобнее без них. Сокджин копошится в густых зарослях, и толстые высокие стебли колышутся под его прикосновениями, листья мягко шуршат над ухом — звук получается приятный и диковатый, такой в городе точно не услышишь. Сокджин вновь выбирается на дорогу, сорванные початки он прижимает к груди, а потом разворачивается и медленным шагом возвращается домой. Встреча с этим парнем напоминает Сокджину, что прошло десять лет с тех пор, как он был тут в последний раз, а это более чем приличный срок. Узнает ли он кого-нибудь, вспомнят ли его? Если ему все здешние знакомые кажутся лишь призраками давно ушедшего детства, то что он для них — расплывчатое белое пятно на ленте памяти? Часть ребят, наверное, уехала учиться в другие города, кто-то завёл семью и живёт взрослой жизнью — и их Сокджином ничего не связывает. От этой мысли как-то сразу становится тяжело, и Сокджин перекладывает кукурузу у себя на руках, чтобы было удобней нести. Солнце печёт в затылок, а ведь вечер уже почти, что же здесь в полдень творится. Надо бы себе тоже шляпу раздобыть, вроде той, что была у этого парня. Как он вообще умудряется таким бледным оставаться — Сокджин вон всего несколько часов здесь пробыл, а кажется, что уже как-то потемнел. Запылился. В деревне тихо и пусто, только бродят у заборов пушистые разноцветные курицы. Сокджин ловит на себе несколько недовольных птичьих взглядов и поёживается: да-да, знаю, чужой и странный. Но это вообще-то нормально — ощущать себя пришельцем после стольких лет отсутствия, после стольких лет жизни в городских — ха — джунглях. Ветер гоняет по дороге облака песка и клочки сухой травы, и деревня кажется мёртвой, абсолютно, стопроцентно мёртвой, и Сокджин тоже — где-то между живым и мёртвым, словно человек с видео записанного на старой кассете. Кукурузная шелуха колет грудь через футболку, и кожа начинает мгновенно чесаться. Хочется в душ, но дома ещё наверняка чёртова куча работы и помощь Сокджина будет очень кстати. Работать не хочется, хочется упасть на траву где-нибудь в саду и проспать пару часов, а потом, поужинав вареной кукурузой, пойти спать уже в доме. Завтрашний день маячит на горизонте заблюренным пятном, но обещает быть тяжёлым. Завтра начинается сбор урожая кукурузы, а значит, больше недели без продыху, только шум машин и людей, горячая песчаная пыль, тугие толстые стебли и запах травы и пота. Работать надо до такой степени, чтобы не было сил думать. Думать Сокджин устал. Жить хочется. х. Уже к полудню Сокджин понимает одну очень простую и очень грустную вещь: он был прав. Все эти люди, знакомые ему в детстве, давно исчезли, превратившись в других, совершенно непохожих на себя прежних, людей. Сокджина узнают — иногда сразу, иногда после минутного замешательства. А потом — быстрый обмен дежурными фразами. Сокджин говорит своё «всё хорошо, спасибо» и замолкает, губы сами плотно сжимаются, отделяя его от всех, словно створки раковины. Народу на поле собирается уйма, все рассеиваются по его площади, кто-то остаётся у самого края, кто-то лезет в самую гущу зарослей. Медленно, но верно Сокджин отходит от остальных, пока не оказывается так далеко, что, чтобы дозваться кого-нибудь, пришлось бы кричать во всё горло. Гул голосов затихает где-то вдали, приглушённый ровным шелестом кукурузы. Сокджин поправляет на голове одолженную у дяди панаму, когда она съезжает на глаза, и вытирает взмокший лоб запястьем. Плохая идея: на руке тут же появляется влажный грязный след, и Сокджин тихо вздыхает себе под нос: день едва перевалил за половину, а он уже чувствует себя измочаленным. Раздаётся шуршание и тихая злая ругань — Сокджин вскидывает голову, пытаясь понять откуда оно доносится, — и в метре от него из зарослей вываливается какой-то парень, волосы всклокоченные, рыжеватые, на одежду налипли какие-то травинки. Сокджин замечает в его руке шляпу и улыбается. — Привет, — выходит как-то неловко и скорее вопросительно, но по крайней мере дружелюбно. Парень кивает ему невнятно и, тряхнув ногой, чтобы избавиться от забившихся в шлёпки песка и травы, лезет обратно в кукурузу, даже не глянув толком на Сокджина. И это вообще-то грубо. Домой он возвращается уже на закате, когда сады и поля утопают в оранжевом свете. Сокджин щурится на солнце из-под своей панамы, и почему-то ему странно тепло и грустно. Это не плохое чувство, просто едва ему знакомое, словно эти дни, жаркие и просторные, его последний шанс, чтобы— Чтобы — Сокджин пока ещё не знает. Он уже подходит к калитке дома, когда слышит тихий шорох песка под велосипедными шинами. Он оборачивается: опять эта шляпа, и едва тронутые загаром, но всё равно бледные ступни в дешёвых шлёпках на два размера больше положенного. Наверное, под ними останутся полосы белой кожи, до которой так и не добралось солнце. Парень неторопливо катит на велосипеде по пустой дороге, шляпа отбрасывает глубокую тень на его лицо, и это похоже на картинку из какого-нибудь инди-фильма. — Юнги! Сокджин вздрагивает, когда рядом раздаётся чей-то окрик. Он поворачивает голову на звук: из соседнего двора на улицу выходит сухощавая пожилая женщина и приветливо машет парню на велосипеде — тот отвечает коротким кивком и сворачивает в её сторону. Они переговариваются о чём-то — Сокджин не может расслышать о чём именно, да и дело-то ему какое — а потом этот парень, Юнги, едет дальше и скрывается где-то за поворотом. Сокджин отмирает — вот дурак; у него под ногами снуют разномастные наглые курицы с маленькими аккуратными головами. Он с осторожностью обходит их и вваливается во двор, вешает панаму на крючок перед входом в дом и идёт в сад, где, упав под яблоней, долго сидит, прислонившись к тёплому шершавому стволу. Не показалось: они с Юнги на самом деле никогда не были знакомы. Сокджин даже его имя в первый раз услышал, что совсем странно. Тоже, что ли, помогать с кукурузой приехал? Чёрт его знает. Сокджин прикрывает глаза и запрокидывает голову, утыкаясь макушкой в ствол яблони. Всё вокруг кажется слишком пустым и безлюдным, слишком тихим. Кажется, что Сокджин проваливается в мягкое вязкое болото, и это страшно. В отсутствие городской безумной толпы собственное одиночество ощущается слишком остро. Он засыпает, уронив голову на плечо, и просыпается, когда затёкшая шея начинает страшно ныть. В небе над ним появляются первые звёзды, непривычно яркие после тусклых редких точек, разбросанных в небе над Сеулом, и Сокджину всего на секунду, но хочется остаться здесь навсегда. х. — Незрелая. Сокджин вздрагивает, когда слышит позади себя шаги и негромкий, но недовольный голос. Это Юнги: шляпа задвинута куда-то на макушку, открывая белое и какое-то заспанное лицо. Он перебирает кукурузу, которую Сокджин успел собрать в большой холщовый мешок. — Ты ж на мотню смотри немного или под шелуху заглядывай, только не отрывай её. Сокджин пожимает плечами. — Извини. Буду внимательней. Он думает, что Юнги сейчас уйдёт, как ушёл в прошлый раз, но тот почему-то остаётся и начинает трясти стебли рядом с Сокджином. Его движения быстрые и отточенные, пальцы привычно прихватывают нитки, ощупывают початок и раздвигают шелуху. Видно, что занимается этим делом не в первый раз, может, и Сокджин так сможет под конец, а то пока что больше возни, чем толку. — Я Ким Сокджин, кстати. Помочь родителям приехал. Вроде как. Пока что так себе получается, но у меня ещё неделя, чтобы подучиться, — фраза звучит неестественно, и Сокджин уже жалеет, что попытался заговорить. — Мин Юнги, — Юнги на него не смотрит даже, всё так же сосредоточенно срывая кукурузные початки. — Ты из Сеула, да? — в его голосе проскальзывает что-то почти ядовитое, и Сокджин передёргивает плечами. — Ага. Учусь там, ну и работаю. Юнги удовлетворённо хмыкает. — По тебе видно, что столичный. А вот это уже точно не комплимент. Сокджин против воли — вот же дурная привычка — поджимает губы. — Место жительства едва ли определяет душевные качества человека, — говорит он и мысленно хлопает себя по лбу. Это сейчас точно зря было. Юнги бросает на него долгий взгляд через плечо. — Ну ты пипец занудный. Оставшуюся часть времени они молчат, вместе тащат свои мешки к машине, в которую их и сваливают, а потом идут в сторону деревни. Сокджину неловко, он бы с удовольствием свернул куда-нибудь и шёл бы один, но единственная дорога тянется впереди плоской грязной лентой, а делать крюк через поле совсем не хочется. — Подожди, — останавливает его Юнги и лезет в кусты, чтобы через мгновение вытащить на дорогу велосипед. Сокджин замечает проблески металлического каркаса под облупившейся тёмно-синей краской и самодельного вида звонок на руле. — Давай подвезу, может. Это на самом деле неожиданно — Сокджин таращится на Юнги с удивлением добрых секунд десять, а потом, улыбнувшись, машет руками: — Нет, спасибо, я пешком как-нибудь. Юнги вскидывает бровь. — Боишься, что ли? И, видимо, по лицу Сокджина правда заметно, что боится, потому что уже обе брови Юнги взлетают вверх. Даже его очень узкие, словно всегда опухшие глаза расширяются от удивления. — Лол. Сокджин не сдерживает смешок. — Лол? Серьёзно? — он прикрывает глаза ладонью. Юнги рядом тихо фыркает. — Боишься проехать на багажнике? Может, ты вообще на велике ездить не умеешь? Сокджин молчит и почти физически ощущает, как страдает его гордость. — Лол, — повторяет Юнги и сочувственно хлопает Сокджина по плечу. — Научу, давай, пока ты тут ошиваешься. Лишним не будет. — А, — тянет Сокджин и кивает. — Хорошо. Только завтра тогда, окей? Сегодня я всё-таки пройдусь. — Дело твоё, — Юнги пожимает плечами и, забравшись на велосипед, уезжает вперёд. Сокджин разглядывает его худую узкую спину, сначала уменьшающуюся, а потом и вовсе исчезающую за горизонтом. Юнги странный и немного пугающий, но Сокджин даже немного рад, что они смогли разговориться, а то от всех этих неодобрительных взглядов было реально не по себе. Сокджин опускает голову, пиная какой-то камушек перед собой носком кроссовка, когда слышит знакомый шелест шин. Улыбается. Юнги пристраивается рядом с ним, замедляя ход велосипеда, и до дома Сокджина они добираются вместе. Юнги ничего не говорит и не спрашивает, но Сокджину повисшее между ними молчание в первый раз за всё время кажется очень комфортным. — До завтра тогда? Сокджин останавливается, положив руку на калитку. Небо уже налилось синевой, и в домах зажёгся свет — большинство семей сейчас, наверное, собирается ужинать или рассаживается в гостиной, чтобы посмотреть телевизор. Юнги кивает и бубнит под нос тихое «угу», которое едва не тонет в наполнившем воздух гудении жуков. Он вскакивает на велосипед и, придерживая шляпу одной рукой, начинает крутить педали, всё быстрей и быстрей — и вот он уже лишь тёмное пятно, сливающееся с ночным небом. Сокджин провожает его взглядом, а потом пытается погладить проскочившую у самых ног курицу, но та, недовольно вскрикнув, уворачивается от его ладоней. х. — Да не трясись ты так. Они заканчивают работу пораньше, чтобы Юнги успел до темноты поучить Сокджина ездить на велосипеде. Вообще Сокджин искренне надеялся, что Юнги об этой затее за ночь забудет или просто решит, что ему влом с ним возиться и лучше будет просто разойтись по домам. Но почему-то в итоге Сокджин оказывается верхом на велосипеде, колени дрожат, а руки не слушаются. Юнги стоит рядом и даёт советы: — Педали не забывай крутить. Желательно, чтобы ты в это время ещё и руль ровно держал. Сокджин хочет сказать что-нибудь про злобных тиранов, но не успевает: велосипед заносит вправо, и он едва не сваливается в кювет. — Супер, ещё неделя и ты сможешь проезжать метров десять до того, как упадёшь. Сокджин поднимает велосипед и возвращается на дорогу к Юнги. — Ну спасибо. У него не так плохо получается на самом-то деле. Уже после нескольких попыток Сокджин может спокойно проехать довольно большое расстояние — пока вновь не отвлечётся и не забудет крутить педали. Юнги шагает рядом с ним, изредка делая замечания, большинство из которых представляет из себя просто довольно колкие, но незлые комментарии. Юнги останавливается на краю дороги, шляпа на тонкой тесёмке висит у него за спиной, волосы всклокоченные и как будто немного выгоревшие на макушке. Он смотрит на Сокджина со странным сожалением во взгляде, будто тот когда-то хороший, но теперь безнадёжно опустившийся человек, а потом говорит: — Давай я на багажник сяду, а ты веди. Сокджин тормозит рядом, неловко соскакивает с велосипеда, едва не распластавшись по рулю грудью. — Ты что. Упадём же. Что за идеи дурацкие у Юнги, видит же, что Сокджин и в одиночку неуверенно себя чувствует, а если он ещё на багажник сядет, то тут совсем свихнуться можно будет. — Да ладно тебе, нормально всё будет. Не нервничай так, — и забирается на багажник. Его худые ноги в мешковатых штанах выглядят совсем тонкими, они свешиваются по обе стороны от заднего колеса и нелепо болтаются в воздухе. Сокджин бросает через плечо последний взгляд на Юнги и надеется, что тот всё-таки поймёт, как Сокджин всё это не одобряет и вообще лучше бы они не. В ответ Юнги ему улыбается, и Сокджин вдруг понимает, что в первый раз видит улыбку на его вечно как будто недовольном лице. — Вот же, — бормочет себе под нос Сокджин, отвернувшись, и трогается с места. Они едут в молчании, и это хорошо и просто, это почти уютно — кажется, Сокджин бы так ехал и ехал. Шелест шин, вращение педалей, то, как ветер раздувает его футболку — мягко и тихо. Неторопливо. Может быть, последние дни — лучшее, что случалось в жизни Сокджина за последние года четыре. — Давай я завтра притащу тебе велик? У меня старый есть, валяется в сарае без дела, — подаёт голос Юнги. Он говорит тихо, и Сокджин едва различает слова за шумом воздуха и фоновым, абсолютно статичным шелестом. Песок и резина, голос Юнги. Лето похоже на огромную стеклянную банку, накрывшую Сокджина, словно он какой-нибудь жук или мотылёк. — Было бы здорово. Оно вообще-то и сейчас очень круто. х. Это странно: так чётко осознавать, что ты человеку не нравишься, когда он тебе поперёк горла — рядом с ним ни вздохнуть, ни выдохнуть, только умирать медленно и мучительно. Юнги притаскивает Сокджину велосипед, старый, с тяжёлой рамой, зелёная краска и слетающая временами цепь. Вечером они едут кататься по округе — хотя это больше похоже на побег. Дома исчезают за линией горизонта, их сменяет прозрачность и глубина неба, и вновь мир — голубое и зелёное. Юнги и Сокджин две тёмные точки, словно случайные пятна краски, попавшие на рисунок. Юнги едет чуть впереди, иногда он ускоряется, чтобы исчезнуть где-то за поворотом, а потом вернуться, и каждый раз Сокджину кажется, что что-то в нём, в его облике и глазах, меняется, но что он понять не может. Это похоже на игру на внимательность: перед тобой раскладывают с десяток предметов, а, когда ты отворачиваешься, перекладывают их на разные места или вовсе убирают, и твоя задача не просто заметить, а заметить что. На закате Юнги ему улыбается. Его волосы кажутся рыжими-рыжими, и Сокджин останавливается посреди дороги — пальцы вцепились в руль велосипеда, вокруг ярко и тихо, как во время взрыва. Как получилось, что он ехал сюда, чтобы найти себя в обрывках детских воспоминаний, а в итоге всё закончилось горькой и пыльной влюблённостью? Юнги похож на призрака, само это место словно проекция на стене, плоско и неестественно, но Сокджин увяз, безнадёжно пропал. Юнги снижает скорость, мягко съезжая с холма. — Я учился в Сеуле. На медицинском, проторчал там до первой сессии и отчислился, — говорит Юнги, и его голос словно доносится сквозь радиопомехи. — Мне нравилась учёба, хотя некоторые предметы казались скучными или вообще лишними. Я ненавидел людей там. Они по большей части тоже были скучными и на хрен никому ненужными. Типа картонных муляжей. Я сбежал, потому что боялся стать таким же. Он смолкает, взгляд вперёд и вдаль, словно пытается разглядеть серость и прозрачность сеульских высоток. Сокджин сжимает губы: между ними зарождается крошечный и жалкий звук, и выпустить его наружу — значит, проиграть всё. Спрашивать "обо мне ты тоже так думаешь?" не хочется. Сокджин считает дни до отъезда домой. Раз, два, три, четыре… — Сейчас я думаю, что сам не лучше. Улыбка Юнги — второй раз за вечер. Сердце Сокджина теряется в горле, его выталкивает наружу, словно потоком воды из брандспойта, и это почти больно. Приходится терпеть. — Поехали домой, — говорит Юнги, и если Сокджин что-то в людях и понимает, то сейчас он должен был услышать другое. Не у него одного проблемы с выражением своих чувств и мыслей. Не у него одного так плохо выходит быть откровенным. Когда они едут обратно, уже темнеет, по дороге какой-то старик гонит вперёд стадо белых и ловких коз. Они тихо млеют, провожая Юнги с Сокджином взглядами, и этот звук, их тонкие, чуть хрипловатые голоса приводят Сокджина в чувство. Ночью плохо спится: Сокджину снится метро, абсолютно безмолвное в час пик, и когда поезд выезжает на поверхность, Сокджин видит кукурузное поле и Юнги, истрепавшиеся края его шляпы; Сокджин зовёт его, но кто-то словно включает звук — шум поезда, чьи-то голоса, млеянье коз, непрерывное и упрямое. Юнги его не слышит, перебирая початки кукурузы бледными худыми пальцами. Вагон исчезает в тоннеле, его затапливает мягкая вкрадчивая темнота. Сокджин исчезает тоже. х. Они сидят на скамейке во дворе, тень от яблони падает на них неровным тёмным пятном. Краска отшелушивается от дерева и липнет к ладоням бледно-синими хлопьями. — Блять, ну как так. Сокджин вскидывает голову: Юнги со странной смесью усталости и раздражения разглядывает свои ноги, трогает внимательно колени и икры, словно ощупывая початок кукурузы. — Что такое? Юнги приподнимает край шорт, открывая идеально ровную линию загара и молочно-белую кожу за ней. Выражение лица у него при этом, будто там огромная рваная рана, или торчащая кость, или чего похуже. — Драма-квин, — смеётся Сокджин и щипает Юнги за худое колено, и тот дёргается, вздрагивает крупно, как от удара током. Сокджин даже не понимает толком почему, но его захлестывает волной жгучего стыда, всего секунда, и единственное, чего ему по-настоящему хочется — оказаться как можно дальше от Юнги. Они молчат, взгляды по сторонам, но краем глаза Сокджин замечает беспокойные руки Юнги у него на коленях, подвижные и ловкие, сцепленные ладони похожие на клубок змей. — Кукуруза уже остыла, давай есть. Юнги угукает и тянется к кастрюле, стоящей на лавке между ними. От неё веет влажным теплом, и Сокджину вдруг остро хочется, чтобы это Юнги прижимался к его бедру. — Сколько тебе лет-то? — спрашивает Юнги, взгляд в землю, взгляд мимо, желтизна, почти как яичный желток, скрывает его рот. Он кусает кукурузу мелко и часто — выглядит довольно странно. — Двадцать один. Юнги хмыкает. Сокджин не спрашивает "сколько тебе?". Эти дни до отъезда — слишком мало и слишком страшно; у Сокджина на языке вертится столько всего, о чём либо молчать всю жизнь, либо сказать — здесь и сейчас. Бок кастрюли почти обжигает бедро. Сладко пахнет кукурузой и травой, и ещё немного потом, Сокджину кружит голову, сумерки накрывают улицы, словно огромная полупрозрачная сеть. Сокджин сжимает пальцы на плече Юнги, немое "посмотри на меня" — и Юнги смотрит, его глаза тёмные и лишённые какого-либо блеска, бледное лицо, взъерошенная чёлка, у Сокджина горят ладони, он наклоняется вперёд, задевая макушкой какую-то ветку, сверху сыпятся листья и какая труха, Сокджин выдыхает у самых губ Юнги, а потом целует — и это на вкус как соль и кукуруза. Юнги не двигается, дышит ровно, само спокойствие, а у Сокджина в груди всё, блять, клокочет и грохочет. Всё обрывается в одну секунду — Юнги потирает покрасневшую щеку, Сокджин накрывает кастрюлю крышкой. — Ещё пара дней, и я от этой кукурузы блевать буду, — говорит Юнги, но он не кажется хоть сколько-нибудь недовольным. Сокджин пожимает плечами, говорит: — Я в дом, — поднимается на ноги. Юнги касается его предплечья, на мгновение Сокджин даже сомневается, что ему это показалось. — Заеду за тобой с утра, — обещает на прощание Юнги и исчезает за калиткой. Шляпа, футболка, сидящая на нём мешком, шорты до колена с полосой бледной кожи под ними. Почему— Нет, об этом лучше даже не задумываться. х. Два дня тишины на грани молчания; отчаяние и радость, одинаково остро и приятно. Вечер, когда Юнги целует его сам. Сокджин совсем ничего не соображает. Они вместе — насколько это в принципе возможно; поля и велосипеды, фотки у Юнги на телефоне — сплошь пейзажи, фотки у Сокджина на телефоне — один Юнги. Два дня сплавляют их вместе, даже если Юнги всегда держится чуть впереди — подбородок поднят, на глазах тень от краёв шляпы. Он щурится на небо, пока Сокджин отзванивается Чимину, мол, буду в пятницу, семь двадцать три утра, встречай — Чимин смеётся в трубку и говорит, что соскучился. Сокджин по нему тоже вообще-то, но он думает о Юнги, и мир сжимается до него. Юнги — локация, которую Сокджин не может покинуть, уровень, который он не может пройти. Сокджин просыпается рано утром, лежит, слушая тихое тиканье часов — секундная стрелка как жук, ползущий по циферблату. Уезжать через час. Выстиранные вещи, сумка и рюкзак, позвони, когда приедешь, если начнёт тошнить, сразу проси остановиться, удачи, надеемся, скоро увидимся. Автобус — грязно-белое пятно на фоне неба, облако в форме автобуса. Юнги — с закатанными по колено штанинами. — Хочешь, шляпу подарю? Сокджин улыбается и качает головой; страшно открыть рот, страшно сказать "пока", словно после этого всё рухнет, всё развеется. Юнги становится серьёзным. — Зря отказываешься, — он проводит плечами, чешет рыжеватый затылок. Говорит: — Я подумал, что мог бы подать ещё раз документы в мед. Он хочет добавить что-то ещё, но молчит, только губы приоткрыты. Сокджин хочет его поцеловать. — Да, — выдыхает он, и это "да" весом со стотонную бетонную плиту. — Было бы хорошо. Здорово. Автобус за спиной Юнги оживает и фырчит мотором, словно зверь. — Позвони мне, — просит Сокджин, одна нога на ступеньке, другая в воздухе. Юнги прикусывает губу. Юнги улыбается.