Whichever way you choose you cannot win (с) Pitiful creature of darkness... What kind of life have you known? God give me courage to show you, you are not alone... (с)
— Белль, он пытался убить Эмму. — Вырвал сердце Крюка. — Белль, он уничтожил старика волшебника. — Кто знает, что еще он натворит? — Белль, на закате город будет уничтожен. — Нет… нет, я не верю! — Так спроси у него. Белль смотрит в глаза окруживших ее людей; серьезные, добрые глаза Белоснежки, встревоженные, рассудительные — Дэвида, отсутствующие, неживые — Крюка, понимающие, но настаивающие — Эммы, наполненные слезами — Руби. Белль не видит, как идет к двери. Она идет какими-то улицами ставшего вдруг незнакомым города. Девушка уже знает, что все, что она слышала — правда.***
На пороге лавки Белль останавливается. Она не знает, чего боится больше: что он станет все отрицать, или, наоборот, сразу скажет правду. Она не знает, чего боится больше: что рядом с ним, как всегда, важнее всего будет не отшатнуться в испуге, не отступиться, или что на этот раз верх возьмет другое. Она не знает, кого больше боится потерять: Румпеля или все то, что делает ее Белль. Она не способна не вмешаться, не способна стать соучастницей. Она не способна отшатнуться от него.***
Белль тянет на себя тяжелую дверь, и вот она внутри. В лавке темно. Он всегда говорил, что в именах заключена власть. Его имя — это его власть над ней. Власть ее любви над ним. Его имя было на губах, когда она была пленницей Королевы, когда рвалась к нему вопреки всему; когда его отнимала у нее скверна, когда он отступал во мрак, когда его забрала смерть; когда над ним властвовала сила Кинжала. Именно поэтому она не может позвать его сейчас. Белль впервые не знает, кто ответит на ее зов.***
Она делает два шага вперед и вдруг у стены замечает его. Румпель стоит, опершись одной рукой о прилавок, прислонившись спиной и головой к стене, прикрыв глаза. Он устал. Безмерно, безнадежно устал, понимает Белль, и вдруг, как она надеялась, как боялась, все бледнеет, все глохнет, кроме этого замершего, застывшего на его лице выражения отчаяния, которое слишком привычно для того, чтобы стать невыносимым, и слишком глубоко, чтобы можно было выстоять под ним. Она стоит, не пытаясь шагнуть к нему. Он знает, что Белль здесь. Но у нее нет сил. У нее, как и у него, их не осталось… "Правда, Белль? Белль, что же ты говоришь, больше нет сил?" "Нет", — беззвучно рыдает кто-то в ней — та Белль, которая думала, что легко расколдует чудовище? Та самая? Нет, сил больше нет. Не для них обоих, не за него. А для себя одной… Зачем они ей? В лавке зябко. И одиноко. Одиноко — она привыкла к одиночеству без него, у нее было для этого время, но впервые ей одиноко с ним. Тишина. Тишина в лавке, мертвое молчание. Он рядом, так близко, что можно дотронуться и нельзя коснуться. Как раньше в клетке Зелины, когда мужчина лишь на миг откликнулся на ее зов. "Может, так было всегда?" — шепчет в ней чей-то повзрослевший голос, наполненный усталой печалью. — "Вы оба знали это". Белль настолько отчетливо слышит этот голос, что яростно качает головой. Нет. Нет, он меня услышит, он всегда меня слышал. Девушка еще не осознает, что уже подошла к нему. Позвала. — Румпель… Она больше ничего не добавляет, но, наверное, этого и не нужно. Румпельштильцхен медленно, но без усилий, так, будто все уже предрешено, качает головой. Белль еще несколько секунд пытается заговорить, шагнуть вперед, но у нее подкашиваются ноги, и она оседает на пол несчастным, неаккуратным, съежившимся комочком. Она слышит, как он опускается возле нее. — Ты… даже ничего не скажешь? — шепчет девушка. — Не нужно. Уходи, Белль. — По…почему? — она заикается, слова замирают на губах. — Потому что ты так поступишь. Мы оба всегда это знали. Ее охватывает гнев, и Белль рада этой эмоции. Гнев дает силы наконец взглянуть ему в лицо. — Этого не случилось бы. Он улыбается так, как улыбаются глупости ребенка. И ей страшно, потому что он может улыбаться. — Не забудь. Я могу видеть будущее. — Тогда почему… — почти поверив его словам, так спокойно произносит он их, невольно спрашивает она. — Почему мы поженились? — Потому, — в его голосе сквозит бесцветность, с какой говорят о том, что уже не причиняет боли, — как мне не хватило мужества отказаться от тебя. Белль понимает: так не говорят о том, что еще продолжается. Так даже не подводят итоги. Так говорят оттуда, находясь по ту сторону. — Бэй, — шепчет она. Темные глаза все так же усталы. Только судорожно вздрагивает бессильно лежащая на колене рука. — Это… из-за него? Он молчит. Она ждет. В пробивающемся из-под двери лавки луче кружат пылинки, исполняя мертвый, механический танец. — Ты была единственным светом моей жизни, — выдыхает наконец он. — А Бэй был ею. Меня больше нет, Белль. Есть только Темный маг. — Ты… ты поэтому делаешь все это? Мужчина смотрит на нее со слабым удивлением: она говорит так просто, будто понять все, что он натворил, легко. — Я бы хотел уберечь тебя, но не могу. Все, что я теперь могу, — это хоть как-то прикрыть тебя. — А они? — Белль пытается ужаснуться тому, как легко обрекает он остальных, возможно, на гибель. — Город? — Ну, у тебя есть кинжал... — он недобро усмехается, и очертания губ на миг напоминают хищный оскал. — Ты ведь так считала? Белль не отодвигается и не отводит глаз. — Зачем ты так? — уже зная ответ, спрашивает она. — Потому что не могу иначе. Белль… мы оба знаем, что ты предала меня. Я тебя не виню. Но ты тоже использовала его. Белль шевелит губами, она знает, что нужные слова где-то очень близко. Но она не может найти их. А он снова говорит, отвернув от Белль голову, и так же, как несколько минут назад она, глядя на оседающие в пронизанном лучами воздухе пылинки. — Прости… прости, что увел из твоего дворца. Прости, что обрек на «навсегда». Белль пытается представить жизнь, в которой она не знала бы Румпельштильцхена. И когда это получается, она сжимается в комок, охватывая себя руками, потому что ей нечего противопоставить дохнувшему на нее холоду пустоты. Она смотрит на него и качает головой, не принимая просьбы о прощении. То, что у нее было, когда девушка его узнала, та Белль, которой она стала с ним, — это стоило любой боли. — Я ни о чем не жалею... — с силой говорит она, и ничего, что по щекам бегут слезы. — Ни о том, что окликнула тебя тогда. Ни о том, что ушла с тобой. Ни о «навсегда». Ты у меня был, этого никто не сможет у меня отнять. Даже ты сам. Он молчит; ее слова, если и долетают до него, то уже не могут коснуться. Ничто не может. Тогда Белль перегибается к нему и берет за руку, сжимает ее, ощущая тонкость и хрупкость запястья. Сжимает что есть сил. Пытаясь удержать, пытаясь удержаться. — Скажи... — шепчет она, — скажи, как мне спасти… — Город, — устало выдыхает он, договаривая за нее. Белль так же устало качает головой. — Тебя. Он молчит. Молчит так долго. — Это я и делаю. Я всегда пытался спасти тебя от себя. И сейчас… просто уходи. Он не добавляет: «Белль». Она понимает — это попытка начать прощаться. Или закончить. Она качает головой. — Если не уйдешь, то станешь частью того, что я делаю. Соучастницей. Ты на такое не способна. — Я не способна покинуть тебя, — жестко, яростно, отрицая, вырывается у нее. Она еще не знает, как попытается остановить его, не дать причинить зло тем, кто ждет извне. Но она уже знает, что сказала правду. И еще что-то она должна сказать ему. Белль, не выпуская его руки, выпрямляется, словно повторяет слова связавшей их клятвы: — Я хочу сказать тебе, пока ты еще можешь меня услышать, и пока я еще могу сказать это. Что бы ты ни натворил, что бы ни сделал с другими и с собой, в любом мире и в любой жизни я все равно буду любить тебя. Она умолкает. Свободной рукой он тянется к ней. Медленно, с трудом. Как тогда, в подвале. Нет , сейчас ему еще тяжелее. Тогда их разъединяла воля Зелены. Теперь — сама тьма. Она смаргивает слезы и ждет. Наконец его пальцы касаются ее щеки. Так он не дотрагивался до нее раньше. Это не просто нежность, но и боль, и страх, и благодарность. Это просьба. Это — «просто будь счастлива, прошу». Это осознание: не будет. Это прощание. Не только с ней. Белль понимает: когда он опустит руку, он уйдет. — Я здесь, — шепчет она. — Я здесь. Белль уже плакала. Не судорожно и не безмолвно, не таясь и не пытаясь затаиться. Просто слезы ребенка, ребенка, который уже знает, что слезы ничего не изменят, и еще не знает, что когда-нибудь боль пройдет. И вот уже нет ничего, ничего, кроме сомкнутых ресниц, тихого, прерывистого , как всегда после слез, дыхания. Не заглядывай вперед, Белль, ни до завтра, ни на час, ни за грань этих мгновений, ни до опущенной руки. Может, ты еще сумеешь понять, как удержать и удержаться на самом краю. В полумраке лавки осели на пол последние, встревоженные входом Белль, пылинки.