Мы говорим

*** — Ремус, я готов поменяться с тобой дежурствами, — браво предлагает Джеймс, выжидательно глядя на Лили. — Я не против, — спокойно отвечаю я, но Лили тут же хватает меня под руку. — Еще чего! Я не собираюсь оставаться один на один с таким болваном! Джеймс разочарованно разводит руками: — Зря ты так, Эванс! Не жалеешь меня — пожалела бы Люпина, посмотри на него, он вообще-то все еще болен. Разочарование Джеймса — короткий миг, потому что уже в следующий момент он кричит: «Стой, Сириус!» и бежит вниз по лестнице. Мое же разочарование разливается чернильным пятном, наползает на убывающую луну, и сразу становится прохладно. Лили робко ежится. Я продолжаю зачехлять телескопы, а она начинает собирать карты. Урок Астрономии окончен. Если бы Лили согласилась дежурить с Джеймсом, я бы сейчас шел по коридору, поглядывая тайком на непроницаемый профиль Сириуса, и был бы счастлив. Я довольствуюсь малым. По крупицам собираю в свое нечеловеческое сердце обрывки теплых воспоминаний, улыбки, взгляды, случайные прикосновения, чрезвычайно трогательные и редкие слова заботы и сочувствия — все о нем. Какое счастье, что никто и никогда не заглянет в этот тайник и не узнает силы моей слабости. Лили стоит возле перил и смотрит на небо. Я встаю рядом. — Пойдем? — Да, сейчас. Тут так красиво, правда? Я с отвращением смотрю на стареющую луну: — Правда. — Звезды так далеко... Иногда я смотрю на них и чувствую себя такой маленькой и одинокой, что мне даже хочется плакать, представляешь? — Лили смеется, но я вижу, как в лунном свете блестят ее глаза. — Представляю. Поэтому я стараюсь не смотреть на небо и... луну. Чтобы лишний раз не думать о таких вот романтических глупостях, а то и правда начинаешь понимать, что вообще-то ты никому не нужен... Если бы Лили согласилась дежурить с Джеймсом, я бы сейчас смотрел, как, отвернувшись, Сириус снимает рубашку. И сердце мое замирало бы от сладкого искушения подойти и прижаться голой грудью к голой спине. Я оборачиваюсь к Лили и вдруг замечаю, что ее губы слегка дрожат. — Так тебе кажется, что ты никому не нужен? — с каким-то тихим испугом говорит она и всматривается в мои глаза так пристально, так ищуще, что мне становится не по себе. — Здесь так холодно... — Пойдем, Лили. А то простудишься. Я капитулирую. В позорном бегстве подхватываю наши сумки и иду к лестнице. — Надо было мне согласиться, чтобы Поттер дежурил вместо тебя, — вдруг говорит мне она и, выхватив свою сумку, бежит вниз. — Так было бы лучше для нас обоих, — честно шепчу я себе. И спешу в спальню, чтобы успеть застать равнодушное: «Спокойной ночи, Лунатик». Джеймс прав, я действительно все еще болен. И боюсь, это неизлечимо. Мы говорим: «Я никому не нужен», когда в действительности мы не нужны одному-единственному человеку. Мы говорим: «Здесь холодно», когда нам необходимо чье-то прикосновение. *** Проклятия сыплются со всех сторон, каждое мгновение озаряется новой вспышкой, пространство вибрирует. Бой длится от силы десять минут, но из-за такого напора кажется, что с его начала прошло не меньше часа. Со стороны проулка слышится нечеловеческий крик. — Это Хвост! — вскидывается Джеймс. Нет нужды гадать, что могло заставить человека издать такой вопль. — Лунатик, держи эту часть улицы! — Куда ты?! — Помогу Хвосту, — Джеймс оглядывается и смахивает пот со лба, — если успею... Секунду спустя я занимаю его позицию за углом. Колет в боку и ноги дрожат так, будто я безостановочно бежал несколько километров. Силы прибавляют только ненависть и страх. Ненависть к врагам и страх за друзей. — Остолбеней! — раздается голос Сириуса где-то совсем рядом. Сердце наполняется горячим счастьем: «Живой!». Вот и Джеймс. Тащит Питера. Краем глаза я замечаю неясное движение у противоположного угла — так и есть, черная тень отделяется от стены, Джеймс сейчас перед ней, как на ладони! Пожиратель неестественно медленно поднимает руку, словно прицеливаясь, и в Джеймса летит незнакомое заклятие, шипящее, словно произнесенное на парселтанге. Нет времени подумать. Я просто выскакиваю из-за угла. Кожа с треском лопается — лицо, руки, грудь — все залито кровью. Неожиданно в ушах раздается высокий, оглушительный звон, я вдруг чувствую, что устал и падаю, что страшно хочу спать. Это желание всепобеждающе и непреодолимо... Мне даже не интересно, что же такое Сириус кричит мне в лицо... И вдруг сознание взрывается болью. Я ощущаю эту боль каждый месяц, в течение уже стольких лет, но все равно не могу привыкнуть к ней. — Тише, тише, все хорошо. Открой глаза. Рем, открой глаза. Мне никогда не снилась трансформация. До этого дня. — Открой глаза, Рем. Ты меня слышишь? Слышу. Только не пойму, кто ты и откуда взялся. Новый приступ боли заставляет сначала дико орать, а потом провалиться в мягкое и темное ничто. — Открой глаза, Рем. Давай, брат, выбирайся оттуда... На смену боли приходит холод. Он давит на грудь, на плечи и лоб, мне кажется, что даже язык во рту стал ледяным. Какое странное место и как меня угораздило? — Я тебя прошу, сукин ты сын, во имя всего, блядь, святого, открой глаза!.. Не засыпай, слышишь?! Какая странная молитва. И как лень жить. И очень больно! Так больно, но нет сил взглянуть в глаза той твари, что адским пламенем морозит душу и продолжает с тупым упрямством мучить: — Не спи, не спи, не спи... Становится нестерпимо жарко. Словно сердце теперь по венам гонит расплавленное олово, шипит и плавится сознание, и я чувствую прикосновения. Огненные ленты неистово хлопают по лицу. «Воды...» Хрустальными каплями влага просачивается сквозь пламя губ, ставших вдруг непослушными и чужими. — Давай, друг, давай... Держись. Пальцы сжимают ладонь. Чужие пальцы — ставшие родными, мою ладонь — ставшую чужой. Сжимают и тянут. Выше, выше, вверх. И хватка смерти слабеет. Я чувствую, как нечто огромное, сверхъестественное, могущественное решительно, но бережно подхватывает меня и опускает в туман; как утихает страх, лед смешивается с пламенем и остывает боль. Мне хочется помолиться ему, прошептать «Осанна!» и улыбнуться неведомой силе, что отвела погибель... — Вот так, — взволнованно выдыхает Господь. — Вот так... Серый свет из окна слепит. Я лежу на спине. А рядом в кресле сидит Сириус. Дымок от его сигареты плавно поднимается вверх и теряется в пустоте потолка. Но в комнате почему-то пахнет анисом. — Очухался? — иронично ухмыляется Блэк. — Что случилось? — я чувствую, что сорвал голос. — А! — отмахивается Сириус. — Видимо, башкой долбанулся об асфальт и потерял сознание. — Пить хочу. — Сейчас. Блэк неторопливо поднимается и трансформирует что-то со стола в кружку. — На. Я пытаюсь привстать, но не могу даже поднять руку. Тогда он садится рядом и, приподняв мою голову, подносит кружку к моим губам. Запах аниса усиливается. — Всё? Я киваю и снова падаю на подушку. — Так, ты пока побудь здесь, а я смотаюсь к Джеймсу. Надо узнать, чем там дело кончилось. Он втыкает окурок в переполненную вонючую пепельницу, стоящую рядом с диваном. И только сейчас я замечаю, что вся его одежда в крови. Видимо, проследив за моим взглядом, он небрежно усмехается и несколькими движениями палочки счищает кровь, а потом, осмотрев себя, говорит: — Вот так. Комок, подступивший к горлу, не дает вздохнуть. — Сириус, — шепчу я, чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы. — Сириус... Он вопросительно приподнимает бровь. — Спасибо. Спасибо тебе за то, что ты есть... Он хмыкает и, потрепав меня по волосам, идет к двери. Мы говорим: «Спасибо тебе за то, что ты есть», когда не можем сказать: «Я люблю тебя». *** Свадьба подходила к концу. После отбытия Джеймса и Лили праздник начал разваливаться буквально на глазах. Первыми ретировались родители, решив, видимо, что молодежи без них будет проще и вольготней. Но молодёжи стало тесно в домашней свободе, тут же возникла идея переместиться на какой-нибудь дикий пляж, искупаться и вообще... Нанятые музыканты в связи с этим поспешили получить у шафера расчет, чтобы на завтра не искать его по всей Британии, а взяв деньги — стали по одному исчезать с площадки, пока, наконец, в шатре не остался один лишь тромбонист, да и то потому, что пьяно храпел, положив голову на стол. Официанты деловито сворачивали скатерти, левитируя грязную посуду в мойку, а чистую — в корзины. И среди всего этого упадка один только Сириус сидел на стуле в центре шатра и пил бренди прямо из горла. Шейный платок давным-давно сгинул где-то, расстегнутый ворот белоснежной прежде сорочки был вымазан помадой всевозможных оттенков, а сюртук висел на спинке стула, который раньше занимал счастливый молодой супруг. — А ты чего? Он был вполне подшофе. — А я чего? — призвав стул, я уселся рядом. — Чего не пошел со всеми на пляж? — Не хотел оставлять тебя одного. Сириус крутанул головой и отрицательно цыкнул. Бренди булькнул в протянутой бутылке. — Тогда пей со мной. — Боюсь, что мне уже хватит. — Слабак. — Всегда одно и то же. Он с любопытством уставился на меня — волосы растрепанные, глаза хмельные, губы влажные. — Верно. Ведь верно, Лунатик! Всегда одно и то же. Тогда объясни мне, на что они надеются? Он приобнял меня и доверчиво положил голову на плечо. Об этом мы тоже уже не раз говорили. Почему его это так мучит? — Пошли ко мне? Я сварю кофе. — А пить будешь? — если Сириус вбил себе чего-то в голову, то остановить его было трудно. — Буду, черт с тобой! — Вот и отлично! Пошли. Только я сам не смогу аппарировать, — эта его манера выставлять себя более пьяным, чем на самом деле, меня всегда забавляла. — Не бойся, я с тобой. Сюртук не забудь. — Хрен с ним, кто-нибудь приберет к рукам... Акцио, полная бутылка! Мы переместились прямиком на площадку третьего этажа. Я снимал квартирку в такой дыре, что шум аппарации вряд ли кого-то мог потревожить, частенько здесь среди ночи раздавались такие звуки, что хлопок пространства казался детской шалостью. Сняв с двери заклинания, мы вошли в темную прихожую. Пока я разувался, Сириус — как был в ботинках — прошел в комнату, и под ним скрипнул видавший виды диван. — Акцио, стаканы! Великий Мерлин, Лунатик, у тебя что, стаканов нет? Я помотал головой. — Ну, как из этого пить? Ты издеваешься? — Не пей. Я приглашал тебя на кофе, с его сервировкой у меня все в порядке. Сириус застонал, но принялся разливать. Несколько секунд спустя ко мне подплыла чайная чашка с бренди. Аккуратно взяв ее двумя пальцами, я сказал: «За молодых», и выпил почти половину. Хотелось догнать Сириуса. Мне всегда и во всем хотелось догнать Сириуса, но чаще всего это заканчивалось тошнотой, усталостью и жутким похмельем. Пока я раздевался, Сириус рассматривал свою чашку. — Вот скажи, Люпин, почему ты такой зануда? Ведь с виду вроде нормальный парень... — Я приглашал тебя на кофе, — напомнил я, но, глядя на Сириуса, решил пояснить, — а не для исповеди. — Во! Вот смотри, я тебе всего лишь задал простой вопрос, а ты сразу развозишь из него неизвестно что. Почему не сказать просто: «Друг, я зануда потому что я старый задрот, боюсь девок, стесняюсь своего тела и вообще считаю, что я последнее чмо»? Это было что-то новенькое. До сих пор он еще ни разу не награждал меня подобными эпитетами. Мне было, конечно, обидно, но вместе с тем и чрезвычайно любопытно. — Так-так. Это ты подобным образом сейчас описал свое отношение ко мне? Натянув домашние брюки, я уселся рядом с ним и стукнул краем своей чашки о его. — В том-то и дело, что нет! Но мне, ей-богу, интересно понять, что ты вообще думаешь о себе? — Откуда вдруг такой интерес? Не замечал за тобой раньше. Мы выпили. — Ты прав. Я задумался об этом только сегодня... — Правда? И что послужило... — Ой, завязывай разговаривать так, будто ты на собрании клуба Слизней! Я сыт по горло этими ужимками, пей! Сириус плеснул в мой бокал еще бренди. И я выпил. — Еще? — он с вызовом посмотрел на меня. — Да. После третьей кружки в голове у меня отчетливо зашумело и новая волна опьянения мягко стукнула по затылку. — Ну? — Что? — я не понял, чего он хочет от меня. Я только понял, что мы сидим так близко, что я чувствую тепло его тела, что мне стоит только руку протянуть... — Ты точно этого хочешь? — вдруг тихо спросил он. — А ты? — выдохнул я, влезая к нему на колени. Хорошо, что он не ответил на мой вопрос. Все было именно так, как я себе представлял, но вместе с тем – совершенно иначе. Мне, например, никогда не приходило в голову, что он мог быть настолько красивым и доступным. Что он так честно отзывается на ласки. Что он так сладко стонет и самозабвенно целуется. Я делал все, что только мог вообразить, чтобы доставить ему удовольствие. Мне было совершенно наплевать на мои отвратительные шрамы. Мне хотелось успеть заполучить все, о чем я так долго мечтал. Я боялся лишь одного — неизбежного, конечного, разоблачающего утра. Когда оно наступило, мы лежали, прижавшись друг к другу, на узком, шатком диванчике. Надо было бы встать и принести одеяло или хотя бы дотянуться до палочки, но это означало прервать связь, поставить точку, провести черту, переступить которую в следующий раз мы, судя по всему, будем не в силах. При этой мысли я зажмурился. На что я надеялся? Что сейчас открою глаза и проснусь в одиночестве, в своей квартирке, больной с похмелья? Кто знает, возможно, мне было бы легче, чем сейчас. — Однако, утро. Я понял, что он долго подбирал слова к началу дня, но не сумел найти ничего лучше. — Хочешь уйти? — когда бы кто-нибудь знал, чего мне стоил этот вопрос! — Не знаю, как ответить, — честно признался он. — Все это было прикольно... и приятно, конечно, но... — Если это было прикольно и приятно, то какие могут быть «но»? Он провел ладонью по лицу. Я почувствовал, что он уже ушел, бежал отсюда, от меня, от воспоминаний... — Ты, наверное, уже и так прекрасно понял, но я все равно хочу сказать сам... — Не надо, — вдруг попросил он. — Если я не скажу этого, я потом просто не прощу себе... — я поцеловал его в щеку. — Я люблю тебя. Он молчал. — Это чтобы ты знал, что я ни о чем не жалею. Я сам хотел этого. И... Мне от тебя ничего не надо... Ни обещаний, ни продолжения, ничего... Мне так хотелось быть спокойным, выглядеть спокойным, хотя бы казаться спокойным, но голос предательски дрогнул. — Знаешь, Рем, ты очень, очень, очень хороший друг. Больше всего на свете в тот момент мне хотелось, чтобы он замолчал. И он исполнил мое желание. Мы говорим: «Мне ничего не надо от тебя», когда не можем получить то, что хотим. Мы говорим: «Ты хороший друг», и не решаемся добавить «...но тебе не стать для меня кем-то большим». *** «Мне незачем больше жить». Мне казалось, что я произнес это про себя, но в тот же миг на мое плечо легла рука Дамблдора. — Ты единственный, кто остался у Гарри. Я не говорю сейчас о кровном родстве, оно станет оберегать его от неожиданностей лишь до семнадцати лет. Но ты можешь быть предан ему до конца своих дней. Я слышал его будто издалека, словно он находился в другой вселенной — живой, яркой, стремительно летящей в бесконечном пространстве. А я в этот миг стоял на краю гигантской черной дыры. Пару минут назад я лично бросил в нее несколько горстей холодной и влажной земли. Оттуда все еще доносился смех Сириуса, смех, который я увидел на первой странице «Ежедневного пророка» под заголовком «Убийца схвачен и помещен в Азкабан». Я слышал отчаянные упреки Питера, нашего смешного и доверчивого друга, показавшего себя настоящим героем. Я чувствовал, что еще немного — и эта тьма поглотит меня, затянет в свою подлую пасть, сомнет, сломает, искорежит... — Вы видели его, сэр? Удивительно, что Дамблдор не спросил – кого. Хотя удивительно ли? — Ремус... — Это правда, что он... Правда то, что пишут в «Пророке»? Я обернулся. Мне нужно было видеть глаза Дамблдора. Как когда-то давно, в моем детстве, когда он появился в нашей гостиной и сказал: «Здравствуй, Ремус, не бойся, я пришел, чтобы помочь тебе». — Скажите мне, сэр, прошу вас! Я... Я справлюсь. Он вздохнул и еще крепче сжал мое плечо. Перед моими глазами пронеслась вся моя жизнь. Все, что я помнил о ней. И в каждом воспоминании, в каждой мысли, в каждом видении был Сириус. Всегда. Везде. — Плохо лишь то, что свидания в Азкабане запрещены. Поэтому мы никогда не узнаем его правды. Думаю, что именно это мучает тебя сильнее всего. Хотя, видит Бог, Ремус, ты меньше остальных заслуживаешь страданий, когда я думаю об этом... — Это — не главное, — перебил я Дамблдора. — Главное, что прошло время Волдеморта. И больше ничьи жизни не будут сломаны и отняты напрасно. Дамблдор вдруг улыбнулся и похлопал меня по плечу. — Надежда, мой мальчик, надежда, вера и любовь, вот что спасет этот мир. Всегда помни об этом. И продолжай жить. «Обещаю, сэр», — промолчал я. Мы говорим: «Мне незачем больше жить», когда хотим, чтобы нас разубедили в этом. Мы говорим: «Я справлюсь», когда стесняемся попросить о помощи. Мы говорим: «Это — не главное», когда знаем, что у нас нет иного выбора, кроме как примириться.