Скрытые мотивы

Кириллов сидел как-то тревожно, и определенного рода сомнение было видно в сухощавом лице его, вероятно, Кириллова терзала невысказанная мысль, которая не давала ему покоя. Верховенский, довольно улыбаясь и клоня голову влево, усмехнулся, когда Кириллов в очередной раз беспокойно взглянул на него, однако беспокойство выражалось чем-то неуловимым, потому как черные и без блеску глаза не могли сказать ничего точного о душевном состоянии Алексея Нилыча. - Вы за тем самым? – наконец спросил Кириллов. Верховенский, неожиданно посетивший его ближе к вечеру и ввергший хозяина в некоторое волнение, лишь звонко рассмеялся: - Ну что вы, Кириллов, дело торопите, рано ведь еще – за тем самым приходить. Понимаю, конечно, почему торопитесь, но у нас уговор с вами, а вы пообещали обождать, разве не так? Говорил же вам, что в срок вас оповещу, чтоб подготовились, в нужный настрой пришли. - Этого не потребуется. - Верю, верю, конечно, верю, - задумчиво произнес Петр Степанович, - вы человек фатальный. Мученик. - Зачем так говорите? - Как? Разве не мученик? Вы ведь сами говорили, что своеволие проявить собираетесь, даже спасти, чтоб людей всех тотчас же выродило… - Переродило, - Кириллов с обиженным видом встал со стула, - вы слова искажаете. - Полно вам, Кириллов, ворчать, - Петр Степанович тут же принялся усаживать его на прежнее место, - я ведь намерения не имел путать, так, по незнанию, по глупости. Правильно вы тогда подметили, что я вашей идеи понять не могу, да ведь в этом ли важность? Пусть я и не пойму, но главное, что вы ее понимаете, что она благая. - Неправду говорите, - посмотрел на него многозначительно Алексей Нилыч, - вы меня помешанным считаете. Пусть так, этого я не исключаю. Но знайте, Верховенский, что вы не меньше моего помешаны, может быть, даже и больше. А про Ставрогина я и говорить даже не буду. Чего только стоят его выходки в Петербурге и здесь. - С чего вы, Кириллов, подумали, что я помешанный? - Вы не в себе, вы Ставрогина идолом сделали и теперь поклоняетесь ему. - Так ведь и вы этого не избежали, милый мой Кириллов, - усмешка исказила губы Петра Степановича, - сами знать должны, что мы тогда все в Петербурге жили, что я сам свидетелем был вашего… почитания, впрочем, дело давнее, кому это сейчас интересно? - Не говорите так, - сконфуженно пробормотал Кириллов. Выглядел в этот момент он особенно забавно, что не могло не радовать Верховенского, однако же для разговоров с Кирилловым времени было еще достаточно, а дела надлежало решать сейчас, поэтому Петр Степанович решил не тянуть с вопросом, ради которого сюда пришел. - Федька у вас? - Сидит вон, - указал Кириллов на плотно притворенную дверь, ведущую в другую комнату, где всегда, даже в самый яркий день, было сумрачно и тускло. Поправив перчатки, Верховенский прошел в указанном направлении и действительно обнаружил там Федьку, сидящего в углу под образами, на старом расшатавшемся табурете. В соседнем углу, под занавешенным окном, неровно светлел и пах смолою ряд свежих дров, заготовленных прозапас. - Куда пропал? – заговорил довольно строго Петр Степанович. – Думаешь, раз денег дали, так и уходить можно? Подойдя к Федьке, Верховенский, чтоб сказанное выглядело убедительно, ухватил того за ворот и чуть тряхнул, однако Федька совсем не изменился в лице и произнес, прищурившись, с непонятным смешком: - Ты, Петр Степанович, не балуй, не к делу это сейчас. Мне Алексей Нилыч сообщил, что ты его мучишь гнусными разговорами, вот в чем ты перед ним виноват. Петр Степанович заметно напрягся, неприятно удивившись этому акту неповиновения. - Да тебе-то до этого какое дело? – раздраженно бросил он. - Сделал, что просили? - Сделать-то сделал, Петр Степанович, да вот только душа болит за Алексея Нилыча. - Чего надо тебе? - Поговорить надобно, - улыбнулся Федька, показывая испорченные на каторге зубы, и сделал вдруг то, чего нельзя было ожидать в этот момент: резким движением стряхнул с себя руки Верховенского и толкнул его в сторону ряда дров. Петр Степанович, не будучи готовым к такому отпору, не успел ухватиться и упал. Падение сопроводили слабый вскрик Петра Степановича, вызванный больше неожиданностью, чем болью от удара, и звучный грохот раскатившихся поленьев. Федька встал с табурета и направился к Верховенскому, пинками откидывая в сторону мешающие полешки. Петр Степанович неудачно упал между шкафом и дровами и сейчас пытался подняться, цепляясь то и дело за дрова, которые от этого скатывались вниз. Заметив, как он тянется правой рукой к карману, Федька пребольно сжал запястье Верховенского, заставив того исказить лицо в гримасе страдания. Из кармана сюртука Федька извлек револьвер, который тут же был отброшен им в дальний угол. - Пусти, пьяная харя! – порывался подняться Верховенский, но запястье выкрутили еще сильнее, отчего он жалобно взвыл. - Ты, Петр Степанович, с самого начала Алексея Нилыча обманываешь, как распоследний негодяй и подлец, а на самом деле смерти его ждешь, чтоб убийцей выставить. - Он все равно застрелится и без меня! – гневно выкрикнул Верховенский, и тут же Федька с размаху ударил его по лицу. - Не перебивай, атеист и безбожник. Хоть и схитрить хочешь, а все равно выходишь убивец. В творца истинного не веруешь, людей не жалеешь, - какая-то глухая злоба стала слышаться в голосе Федьки, - не жалеешь Алексея Нилыча. - Сам людей режешь, а мне… - Петр Степанович не успел договорить, потому что получил повторный удар по лицу. - Не перебивай. Никогда не смеешь меня перебивать, когда я заступаюсь. - Кириллов! – закричал Верховенский. – Кириллов! Помогите, Кириллов! Дверь приоткрылась, и в темном проеме показалось бледное лицо, которое, впрочем, быстро исчезло, не собираясь, видимо, никому помогать. Ситуация стремительно ухудшалась, Петр Степанович почувствовал, как цепкая хватка вокруг запястья исчезла, и вроде бы появилась какая-то надежда, но тут же шею крепко сдавило. Он хрипел и пытался хватать Федьку за руки, стремясь разжать пальцы и вдохнуть полной грудью, но в глазах стремительно темнело и тошно гудело в голове. Петр Степанович потерял чувство пространства, осталась только пульсирующая темнота и ощущение чужих рук на горле. «Придушит!», – мелькнуло в голове у Петра Степановича. Однако Федька, вероятно, решил не убивать его, потому что вдруг стало легко дышать, а ощущение существования вернулось. - Ты… - начал было резким тоном Верховенский, но решил лучше молчать, поэтому лишь молча смотрел на возвышающегося над ним Федьку и тяжело дышал. Федька молчал тоже, только что-то загадочное промелькнуло в его черных, будто бы цыганских глазах. Не успел Петр Степанович сказать даже слова, как Федька закатал рукава, распоясался и кушаком стал связывать руки Верховенского, который, явно ничего не понимая, сбивчиво заговорил: - Не надо, слышишь? Я ведь тебе ничего плохого, я тебе ведь денег дал, несколько раз уже. Не надо, ну не надо же, я тебе паспорт отдам, который по всей России, слышишь? Ты деньги получишь… тысячу… две… Здесь и сейчас, не в Петербурге! Верховенский услышал слезливые нотки в своем голосе, и от этого стало противно за себя. Страшно же стало от того, что Федька туго завязывал узел и молчал, поглядывая на Верховенского злобно и весело. Бросилось в глаза его непостижимое, необъяснимое внутреннее сходство с Кирилловым, будто бы Федька был кровожадным двойником Алексея Нилыча. - Ты из-за того, что мой отец тебя в солдаты отдал? – тихо продолжил Верховенский. –Так ведь это он отдал, а не я. Я бы не отдавал… Я бы… Не делай этого, пожалуйста! - Зря ты так, – наконец Федька решил заговорить с жертвой, – как же я могу тебя порешить, Петр Степанович, если на руках носил, когда отроком-то был? Порешить я тебя теперь никак не могу, вот что. Я другое хочу. - Чего? – тревожно спросил Верховенский. - Да вот чего, - кивком указал Федька на его связанные руки, и тут же на лице каторжника проявилась сильная досада, - вот ведь черт, в перчатках. - А что, собственно… - в недоумении пробормотал Верховенский, окончательно перестав что-либо понимать. - Не бойся, Петр Степанович, - Федька ободряюще потрепал его по щеке, - это не сильно помешает. «Пальцы резать будет? – думал испуганно Верховенский. – Или ломать?» - Что ты собираешься делать? - осторожно спросил он, едва на это отважившись. Федька не замедлил объяснить свое намерение с самым гнусным выражением лица, так что Верховенский был неприятно удивлен, потому как такого ответа услышать совсем уж не ожидал. Если до этого он шатко сидел на полу, то сейчас и вовсе повалился, насколько позволяло узкое пространство, вбок, ощутив во всем теле противное, мерзкое бессилие. - Нет, - проговорил он умоляющим тоном, - да нет же… Подумай, что ты делаешь, нельзя ведь… Федька рассмеялся и вынул из кармана нож, Верховенский тут же почувствовал неприятно холодное лезвие у горла и содрогнулся от отвращения, которое овладело им, когда он посмотрел на растрепанного и неряшливого каторжника и осознал, что в конечном итоге подчинится и выполнит требуемое. - Низко сидишь, любезнейший, сполз совсем, - сказал Федька побледневшему Верховенскому, который без лишних пояснений все понял и встал на колени, хоть и не без некоторых усилий. Его рот криво подрагивал, а глаза подозрительно блестели. Видя, что Верховенский не решается приступать, Федька пригрозил: - Давай уже, безбожник, берись своими барскими ручками. И аккуратнее, а то лицо порежу. Неловко пытаясь сделать так, чтоб не мешалась неиспользуемая кисть, которую затруднительно было убрать из-за кушака, Верховенский подчинился. Он выполнял требуемое, глядя куда-то вбок; несмотря на испуг, на лице его читалось легкое отвращение, которое сложно было скрыть. Монотонные, однообразные движения отдавались резкой болью в правом запястье, которое ранее было каторжником чуть травмировано. - Ты не отворачивайся, Петр Степанович, - угрожающе сказал Федька, свободной рукой ухватив его за волосы и заставив посмотреть на себя. Лицо Верховенского выглядело чрезмерно виноватым, как когда-то давно у Степана Трофимовича, который отчаянно извинялся перед молодым Федором за то, что его придется теперь отдать в солдаты. Нет сомнений, что извинения были искренними, как, впрочем, у любого либерала с энным количеством душ; искренним был, наверняка, и порыв отдать крепостного в солдаты, хотя с народолюбием этот поступок не имел ничего общего. Сходство отца и сына бросалось в глаза, пусть и ходили малопонятные слухи о каком-то полячке. С той лишь разницей, что Петр Степанович был суше и злее. Когда Степан Трофимович извинялся, он плакал, как ребенок, навзрыд, Петр Степанович же с каким-то злобным испугом во взгляде молча позволял слезам катиться по щекам. Он вынужден был смотреть на Федьку, который всем видом своим выражал превосходство и презрение и явно не собирался Верховенского щадить, да и поздно уже было это делать. Всё это вызывало смешанные чувства у Петра Степановича: яростное желание убить Федьку прямо здесь невозможно было воплотить, что вызывало бессильную злобу. Стыд от того, что приходится выполнять приказания человека, который прежде подчинялся, да и в целом являет собой существо более чем низкое и отвратительное, а перед ним все же преклоняют колени и удовлетворяют его прихоти. Запястье продолжало нестерпимо и надсадно ныть; это могло бы стать мелкой досадной неприятностью, которая обычно заставляет перенесших многие лишения людей сдаваться. Верховенский находился в шаге от того, чтобы, наплевав на нож, упасть на пол, закрыть глаза и послать к черту Федьку вместе с Кирилловым. Однако же сделать этого он не успел: на один миг сильнее сжались пальцы, сгребшие его волосы в кулак, и Верховенский сразу явственно ощутил на щеке мерзкую липкость. Это окончательно ослабило Петра Степановича морально, он обмяк всем телом и резко завалился вправо, окончательно отчаявшись и не желая видеть глумливую улыбку каторжника. - Куда это ты, барич? – довольно спросил Федька и, рывком вернув его на место, всмотрелся в перепачканное семенем лицо Верховенского, явно любуясь сотворенным и запоминая всё до мельчайших деталей. Петр Степанович действительно выглядел крайне потерянно и ничтожно, он ясно осознавал, что произошло нечто крайне унизительное. Понимая, в каком жалком положении он сейчас находится, Верховенский всхлипнул, на что Федька тихо рассмеялся. - Не радуешься? Зря это, радоваться должен тому, что живым сейчас уйдешь. Верховенский покорно улыбнулся, однако улыбка вышла кривой, заискивающей и несколько гадкой, впрочем, Федьке было достаточно и этого. Спрятав нож в карман, каторжник развязал узел, чему Петр Степанович хоть и внутренне порадовался, а все же заметно испугался, словно ожидал иного. - Что застыл-то? На вот, держи, в божеский вид себя приведи, - и Федька кинул Петру Степановичу платок. Бездумно выполнив приказанное, Верховенский уронил измученно голову на сложенные руки и бессильно заплакал. - Тихо, чтоб тебя! – с досадой Федька пнул Верховенского в живот, отчего тот сжался, жалобно вскрикнув, и закрыл глаза. Смотрелся он сейчас совсем уж беззащитно. - Так вот ты какой бываешь, Петр Степанович, покорный и беспомощный, трусливый и глупый барчук. - Это не так, - глухо возразил Верховенский, - это все не так, совсем не так! Он как-то некрасиво и неприятно рыдал, и будь на месте Федьки кто-нибудь другой, пусть даже и безмерно черствый человек, то он непременно пожалел бы Петра Степановича, однако Федька лишь внимательно осматривал жертву. Новая мысль вдруг посетила его, он немедленно склонился к Верховенскому и, схватив того за плечи, рывком перевернул на спину, чтоб тут же ударить изо всех сил по испуганному, нездорово бледному лицу, но почувствовал вдруг вполне очевидную брезгливость и удара не нанес. Петр Степанович, тоже этого ожидавший, в страхе замер, умоляюще глядя на каторжника. Вдруг он почувствовал резкую вспышку боли – Федька вывернул его руку – на этот раз левую - под неестественным углом, но этого не было достаточно для перелома. Петр Степанович попытался освободиться, однако мучительное ощущение быстро остановило его, и он неподвижно замер. - Куда это ты метнулся, безбожник? – спросил Федька, и сейчас его голос прозвучал особенно страшно для Верховенского. – Хотел застрелить меня? Говори, хотел застрелить меня или не хотел? - Нет, нет! - умоляюще хныкал тот. – Я не собирался, я… мне больно… Отпусти! Федька вывернул руку еще немного, совсем чуть-чуть, умножая муку и не имея намерения серьезно Верховенского калечить. Пальцы зажатой руки бесцельно шевелились, как обычно бывает, когда человек не может спастись, но хочет непременно сделать хоть что-нибудь, чтоб не корить себя потом за бездействие. Перчатка на тщетно трепыхающейся кисти во время суматохи успела сползти со своего места, и Федьке бросилась в глаза узкая полоса кожи на запястье, ограничиваемая с одной стороны резким черным контуром, а с другой – клетчатым рукавом. Повинуясь внезапному импульсу, каторжник вдруг аккуратным, почти ласковым движением переплел свои пальцы рук с пальцами Петра Степановича и крепко сжал его ладонь. Петр Степанович же, изрядно оторопев от неожиданной и столь неуместной в такой ситуации нежности, замолчал. Видно было, что он очень боится. - Хватит, пожалуйста, - слезно стонал он, съеживаясь под мрачным взглядом Федьки, - не надо, прошу тебя… Мне больно, слышишь, мне больно! Я… я обещаю, что выслушаю и подчинюсь, только перестань, умоляю, пожалуйста! Я виноват, виноват перед Кирилловым, виноват, виноват! Видимо, это было именно то, что хотел услышать каторжник, потому что тут же Верховенский почувствовал, что его отпустили, и увидел, как Федька медленно и устало вышел в другую комнату, с глухим стуком затворив за собой дверь. *** - Вы копеечку-то Петру Степановичу отдайте, - учтиво сказал Федька Кириллову, когда пришел из сумрака боковой комнаты, - скажите обязательно, что он теперь эту копеечку непременно получить должен. - Я отдам, - произнес Кириллов, отставив в сторону чашку с небольшой трещиной у края и с сомнением глядя на закрытую дверь, из-за которой не доносилось звуков, - почему он не выходит? - Так плачет ведь, Алексей Нилыч. Припугнул я его, поколотил немного. Уж не сердитесь, пойду я. Поправив картуз, каторжник покинул бедное жилье Кириллова, что-то весело насвистывая. Алексей Нилыч уже хотел отправиться на помощь Верховенскому, хоть и запоздалую, но тот опередил. Он вышел, пошатываясь, с револьвером в дрожащей руке, весь какой-то растрепанный и мятый, глухо посмеиваясь каким-то своим мыслям, которые были ему особенно приятны. Обведя глазами комнату, Верховенский даже не задержал взгляда на хмурящемся Кириллове, будто того и не было здесь. Посмотрев сквозь него, Петр Степанович выругался и отправился на лестницу. «Уйдет, наверное», - подумал Кириллов и вернулся к столу, сжимая в руке копейку. На столе располагались свежий чайник с кипятком, пара калачей и неизменная тарелка колотого сахару. Только он принялся за чай, так сразу же вернулся Верховенский: Кириллов даже не услышал его шагов, а заметил только тогда, когда тот уже стоял с противоположной стороны стола. - Где? – только и спросил Петр Степанович, он был молчалив и зол, чего никогда за ним не водилось. Кириллов заключил для себя, что случилось нечто совсем уж плохое. Поняв, что речь идет о Федьке, он только пожал плечами и сказал: - Он вам деньги передал. - Какие еще деньги? – хрипло отозвался Петр Степанович. – Тысяча? Отказывается, значит? - Не тысяча, - Кириллов передал Верховенскому копейку, - вот. Сказал, что вы должны получить. Верховенский денег не принял и окончательно разгневался при виде монеты. - Убью! Я его полиции сдам, на каторгу, чтоб в колодках ходил… умирал! - Что произошло? - Вы еще смеете спрашивать! – к речи Петра Степановича примешался совсем уж неуместный здесь хохот, впрочем, к нему возвращалось обычное состояние: он всегда смеялся, когда злился. – Вы смеете спрашивать у меня об этом! Сами должны всё знать, потому как просили сами и говорили, что делать, тоже сами! Знаете, что я вам скажу, Кириллов, вы много хуже, развращеннее Ставрогина, в вас жестокость и самодурство. Прячьте сколько угодно, но я знаю, я-то теперь все про вас знаю, Кириллов, слышите? Пока Верховенский говорил это, он приблизился вплотную к Кириллову и теперь нависал над ним. Алексей Нилыч поднялся и чуть отстранил его от себя: - Будет вам, Верховенский. Ничего особенного не случилось, и вы это должны прекрасно понимать. - Что? Что вы говорите такое, Кириллов? Думается мне, вы слишком много возомнили о себе, - шипел Петр Степанович, - думаете, раз письмо писать будете, так и бесчинствовать можете? Думаете, вас за это не убьют, раз вы так нужны? Я вас задушу прямо сейчас за это, повешу! И даже на письмо не посмотрю, что его нужно писать! Кириллов стоял неимоверно спокойно, с тенью фатализма в лице. - Я ничего не предлагал, а только его идею подтвердил. А вы так злитесь, будто вас никогда не били. Впрочем, вы горды и спесивы, неудивительно, что это вас так обидело. Гнев в один момент ушел из фигуры Петра Степановича, он замер и стоял так с минуту, растерянно глядя на Кириллова. - Били? – наконец заговорил он. – Вы правы, не в первый раз. И правда, ничего особенного… Да. Но всё равно неприятно, знаете ли. Я к вам, позже зайду, потом, когда время будет. Непременно зайду, а сейчас пора: дела, посещения – понимать должны, что без этого никак. Непонятно переступая с ноги на ногу, будто бы от сильного волнения, Верховенский спрятал револьвер и нервным движением ухватил с подоконника круглую серую шляпу, так же нервно развернулся и зашагал к выходу. - Подождите, - остановил его Кириллов, тот обернулся с недоумением, - когда Федьку обратно ждать? К удивлению Алексея Нилыча, Верховенский даже не ответил, а лишь задумчиво махнул рукой, постоял немного в дверном проеме, а затем только вышел на лестницу. Когда Кириллов подошел к перилам, то на первом этаже уже никого не увидел и не услышал, только гремел где-то далеко церковный колокол и ветер трепал желтеющие вершины деревьев.