Поездка в Выборг

Петр Степанович вернулся домой только под вечер, когда уже чувствовал себя в определенной степени уставшим и определенно был рад тому, что скоро уже окажется в кровати: так его клонило в сон. Добравшись до квартиры, где он поселился сразу после приезда в Петербург, Верховенский снова осмотрел вещи и не обнаружил ничего подозрительного – почти всё, представлявшееся опасным, было уничтожено еще вчера, оставалось только лишь небольшое количество прокламаций, с которыми следовало завтра отправиться в Выборг. Так как сегодня Верховенский не заметил никого, кого можно было бы счесть опасным, то уснул со спокойной душой, но проспал недолго. - Вставайте, - доносился настойчивый голос сквозь сон, - вставайте же. Голос был резок и принадлежал не квартирной хозяйке. Даже не проснувшись окончательно, Петр Степанович почувствовал, как в голову закрадываются нежелательные сейчас подозрения, которые оказались не напрасными, потому что, открыв глаза, Верховенский увидел четверых незнакомцев, трое из которых были облачены в синие мундиры. Петр Степанович сразу все понял, и волокнистый, колкий страх охватил его. Но следовало сохранять лицо, чтобы все закончилось без ареста, потому как этого Петр Степанович боялся сильнее всего. Конечно, он слышал прежде о том, что к людям приходят, производят обыск и забирают их потом с собой, однако же подобная перспектива казалась прежде очень туманной, будто такое может произойти с кем угодно, но только не с ним. Однако жандармы и квартальный стояли здесь и никуда не уходили. Верховенский успел заметить, как в коридоре мелькнуло хозяйкино платье, которое, впрочем, быстро исчезло в темноте комнат. Заметив, что один из жандармов, подполковник, молча смотрит на него, ожидая ответа, Петр Степанович решился заговорить, надеясь, что не выдаст голосом свое волнение. - А что, собственно, произошло? – спросил он. - У нас предписание, - сказал подполковник то, чего Верховенский так не хотел слышать, - произвести обыск и сопроводить вас в охранное отделение для допроса. И в самом деле, двое других уже ходили по комнате, не особо заботясь о том, что задевают саблями мебель. Каждый раз, когда раздавалось нахальное бряканье их, Верховенский внутренне вздрагивал, потому что каждый шаг приближал момент, когда будут найдены выборгские прокламации, и невозможно было представить, что в таком случае говорить. Впрочем, в голове Петра Степановича родился рискованный план, потому как паспорт был в кармане сюртука, оружие тоже, да и диван, на котором сейчас сидел Верховенский, к большому счастью, был расположен возле открытой сейчас двери. Твердо решив обязательно побежать, как только искомые листки будут найдены, он хоть и не почувствовал успокоения, но ощутил хрупкую надежду на то, что удастся быстро пробежать длинный коридор, откинуть крючок и выскочить на лестницу, а там и пробежать переулками, чтоб затеряться в темноте и скрыться. Жандармы просматривали книги, перелистывая их в поисках бумаг и писем – с явным недовольством на лице ничего не обнаружили и принялись осматривать печь, вероятно, в поисках недогоревших записок, которые ожидали увидеть. Хмурый унтер-офицер, длинным носом и мелкими следящими глазками похожий на лису, брезгливо поморщившись, взял со стула трость Петра Степановича и принялся шарить в золе. «Сейчас… - стучало в голове у Верховенского. – Сейчас же…» Он уже не помнил, какая сила побудила его, несмотря на страх, вскочить и рвануться в длинный коридор, к входной двери. Будто что-то затуманило его разум на это время. Однако убежать Петр Степанович не успел: ему тут же заломили руки и грубо потащили обратно в комнату. Он отчаянно пытался вырываться, ясно ощущая, как волокнистый и колючий страшок уже обхватил петлей его шею, готовый, если настанет время, задушить его окончательно. Хитрый унтер-офицер, напоминающий лису, стоял теперь прямо перед ним и безмолвно обглядывал Верховенского с головы до ног. - Выслушайте меня! - больше не мог сдерживать своих чувств Петр Степанович и в испуге кричал. – Я не виноват, не виноват! Едва он успел выкрикнуть это, так сразу же ему тяжелой, пахнущей дешевым табаком рукою зажали рот; цепкие пальцы побежали по пуговицам, обшарили карманы, и уже через минуту унтер-офицер выложил на стол небольшого размера револьвер и документы. Выложил с несколько разочарованным лицом, потому что ожидал найти нечто более значимое, однако все еще не находил. - Уберите, - торопливо махнул рукой, - пусть говорит. Где письма? О чем Петр Степанович не слышал, так это о письмах, потому что никто ничего не передавал и не пересылал, поэтому вопрос привел его в еще больший ужас. - К-какие письма? – отважился спросить Верховенский, заикаясь. Унтер-офицер прищурил глаза и хотел сказать что-то еще, однако его отвлекли: подали выборгские прокламации, найденные в чемодане. Офицер бегло просмотрел каждую, убедился, что они повторяют друг друга, и продемонстрировал Верховенскому: - Кто их вам передал? - Это не моё, - вдруг неожиданно для самого себя ляпнул Петр Степанович, хотя честно собирался сказать, что не знает настоящих имен, что не помнит адреса, но помнит дорогу. - Скажете, что и оружие не ваше? - Тоже не моё, - повторил Петр Степанович, не понимая, зачем все отрицает и отвечает подобным образом, когда отрицать уже, в общем-то, бесполезно. Унтер-офицер снова как-то скупо махнул рукой, и жандармы, видимо, понимая его однообразные сигналы, потащили Верховенского из квартиры, заломив руки сильнее прежнего, однако этого не требовалось: Петр Степанович будто впал в оцепенение и даже не пытался сопротивляться. Наверное, если бы сейчас, именно в эти минуты, его отвели бы на виселицу, то он и там бы ни слова ни проронил, сохраняя отстраненный вид. Так же недвижимо он просидел и в карете, зажатый с боков сопровождающими, не имеющий возможности выбраться. Окна кареты были плотно занавешены, Верховенский не знал, куда именно его везут, но догадывался; он видел напротив себя всё то же лисье лицо унтер-офицера, который осматривал Верховенского, не отрываясь, однако взгляд никакого воздействия не производил – слишком уж Петр Степанович был сейчас отчужден от происходящего. Глупые мысли приходили в его голову: о том, что деньги не уплачены за квартиру, о том, что он, наверное, сейчас очень бледен, о том, в конце концов, что он так и не выспался. Оружие и прокламации почему-то казались незначительным фактом и легко преодолимым препятствием. Покинуло его это состояние только в жандармском управлении, где Петра Степановича заперли одного в узкой сырой каморке, пропахшей плесенью. Кусок остывающего закатного неба, который был виден сквозь сплетения железной решетки на окне, неожиданно явственно резанул взгляд Верховенского, и наконец он понял, что всё прежнее осталось там, а он заперт здесь и не имеет никакого шанса на спасение, потому что вещи, найденные при обыске, теперь более реальны для него, чем всё остальное: и квартирный долг, и шуршащее платье хозяйки, и это небо. Потерянно схватившись за голову, Петр Степанович рухнул на кровать. Он вспомнил, как отрицал свою вину, и тихо заплакал, понимая всю тяжесть положения. «Что же я наделал? – думал он в отчаянии. – Господи, что же я наделал?» Трудно было сказать, сколько именно времени Верховенский так пролежал, но когда лязгнул засов, небо уже окончательно потемнело, и каморку освещала лишь находившаяся под потолком плошка. Пришел унтер-офицер, держа в правой руке плеть. Почувствовав неприятную дрожь по всему телу, Петр Степанович быстро сел, чтоб не злить его. Вставать побоялся, потому как тогда был бы с унтер-офицером одного роста, на что тот мог бы оскорбиться. - Я с вами еще разговора не закончил, - угрожающе посмотрел унтер-офицер на Петра Степановича, - где письма? - Я ничего не знаю. У меня не было никаких писем, и я совершенно не понимаю, о чем вы говорите сейчас, потому что приехал в Петербург на несколько дней. Меня товарищи позвали… - Это я знаю, - перебил его унтер-офицер, - что вас товарищи позвали. И что это за товарищи, тоже прекрасно знаю. - Нет, нет, всё не так! Они не социалисты и не имеют к социалистам никакого отношения! Умоляюще сложив руки перед собой, Верховенский смотрел на жандарма снизу вверх, прекрасно понимая, что ничего хорошего не предвещается, однако все же на что-то надеясь. Тот вдруг тихо рассмеялся: - Вот сейчас исколочу побольнее, так вы потом совсем другое будете говорить. - Подождите, я честно говорю, что не виноват… Унтер-офицер, подойдя совсем близко к Петру Степановичу и, определенно намереваясь исполнить сказанное, ухватил его за ворот рубашки, резким движением принудив подняться. Петр Степанович мельком отметил, что жандарм все равно оказался выше ростом, и это было единственной связной мыслью, которая могла сейчас прийти в его голову. Он ощущал себя кутенком, которому назойливые дети перебили лапу и теперь загнали куда-то в тесное место, в щель между дровами, чтоб помучить и забросать мелкими колючими камушками. - Что ж, вы знали, на что идете, когда отказались признаваться сразу, - проговорил унтер-офицер с какой-то насмешливостью, - уж поверьте, Верховенский, я ваши мысли все понимаю, да и о поступках догадываюсь. У вас не может не быть подобных поступков, просто вам везло, и вы пока еще не попались. Теперь вот попались, сами пришли к нам в руки – так сглупили сегодня. По лицу вашему видно, что глупый. Мало того, что глупый, так еще и душонка подленькая. Мерзкий характер. Неожиданно что-то ожесточенное стало видно во взгляде унтер-офицера, и он с размаху ударил по лицу совсем не ожидавшего этого Петра Степановича, ударил пока еще кулаком. Громко охнув, Петр Степанович упал на пол, сразу же почувствовав щекой холодный камень. Только он приподнял голову, так жандарм, этого, вероятно, и ожидавший, тут же пнул его в лицо и довольно отступил назад, отреагировав на вскрик Верховенского улыбкой. Потрогав разбитый нос, Петр Степанович увидел кровь на ладони и пальцах. Унтер-офицер едко посмеивался, разглядывая раскинувшегося перед ним нигилиста, с кровью на бледном лице, в неряшливо расстегнутом сюртуке, напуганного и присмиревшего. Он не двинулся с места даже тогда, когда жандарм со всей силой наступил сапогом на его дрожащую ладонь, прижав тем самым ее к полу. - Знаете, - продолжил унтер-офицер, склонив голову вбок, - мне нравится ваша сговорчивость. Хоть и глупый, а понимаете, когда покориться надобно. Вы послушный человек, такие более всего нужны в государстве. Впрочем, вы это сами должны разуметь. С чего вы вообще возомнили себя революционером? Вы для этого слишком жалки и ничтожны. Однако в вас есть червоточина, и я не про боязливость говорю. Это как раз хорошее качество, вы понимаете. Я про ваши вредные помыслы. Хоть кишка и тонка, но вы об этом посмели подумать. Значит, есть у вас склонность, значит, не зря сюда попали, мысль ведь тоже преступление. Будете отвечать за них перед государством и перед Богом. - Я не хочу этого слышать, не хочу! – простонал Петр Степанович сквозь зубы, бессильно пытаясь отдернуть руку. – Пожалуйста, мне больно! Унтер-офицер хмыкнул и позволил Верховенскому убрать руку, что тот сразу сделал, однако тут же жандарм хлестнул Верховенского по спине и поставил сапог ему на голову: не с той силой, чтоб причинить боль, но в достаточной мере для того, чтоб наглядно продемонстрировать его унизительное положение. Вскрикнув, Петр Степанович дернулся, но уйти никуда он мог и прекрасно это осознавал. - Опять вы глупите, - отечески и очень даже доверительно сказал унтер-офицер всхлипывающему под его сапогом Верховенскому, - я-то думал, вы всё поняли, а вы снова сопротивляетесь. Знаете, я вас сейчас изобью. Понятно вам будет в таком случае, правда? Говорите же со мной, не молчите. Или у вас язык отнялся? Не услышав ответа и досадливо выругавшись, унтер-офицер отступил назад, чтоб удобнее было бить, и нанес первый удар плетью. Удар пришелся по спине, и Петр Степанович дернулся, сжимаясь в комок и закрывая голову руками: плеть больно била даже через плотную ткань сюртука. Как он ни пытался отвернуться, унтер-офицер непременно находил уязвимое место, по которому тут же хлестал. Верховенский понимал, что не нужно показывать своей слабости, а особенно этого не хотелось делать перед жандармом, поэтому рыдал он молча, закусив рукав. Жандарм заметил это и принялся стегать еще сильнее, стараясь попадать по одному и тому же месту. Петр Степанович не сдержался и заплакал громко, навзрыд, понимая, что еще немного, и он начнется валяться в ногах у жандарма – жалкий, изможденный, выбившийся из сил. - Мне больно, больно! – просил он пощады у глумливо улыбавшегося унтер-офицера. – Отпустите меня, я боюсь! Я ничего никому не писал, никаких писем, пустите! Унтер-офицер действительно прекратил избиение, неспешно разминая уставшую руку, всё с тем же следящим выражением лица. Петр Степанович всхлипывал, лежа лицом в пол, и крупно дрожал всем телом. Еле усмехнувшись чему-то, унтер-офицер плюнул на спину Петра Степановича и растер плевок подошвой сапога, попав по изрядно побитому и истерзанному участку, отчего Петр Степанович задергался и заплакал, как и прежде. - Вы… Я вовсе не нарочно, я и не хотел, я и не думал так считать… Что вы делаете, и так достаточно, я прошу… - Верховенский, надломленный и изнуренный, заговаривался до бреду, - я… я на все готов… на погромы, на заговоры – я смогу. Хватит, оставьте меня! Я не просил их говорить, они сами говорили. Не нужно так измываться, не нужно! Я ведь не хотел! - Погромы, заговоры… - проговорил насмешливо унтер-офицер. – Вы оправдываетесь, как ребенок, хотя я об этом даже и не спрашивал. Ну-ка, целуйте, - сказал он, нагнувшись к Верховенскому и сунув ему под нос рукоять плети, - покажите, что раскаиваетесь. Петр Степанович робко поцеловал рукоять и закрыл глаза, понимая, что издевательство, наконец, закончилось. Тут же понял, что его поднимают и куда-то ведут. Вел унтер-офицер, поддерживая за плечи. Верховенский впал в легкое беспамятство и пришел в более-менее сознательное состояние уже в кабинете с обычной казенной обстановкой, где сидел уже знакомый ему подполковник. Он показался Верховенскому слишком благодушным: ни одна черта лица не выдавала в нем военного человека. - Вот ты и пришел, - говорил следователь, пока унтер-офицер усаживал ослабевшего Петра Степановича на стул, - а то уже пора бы побеседовать, не находишь? Верховенский не знал, что можно ответить на это, поэтому промолчал, неопределенно пожав плечами. Подполковник отослал унтер-офицера все тем же взмахом руки, которое уже успело примелькаться Петру Степановичу, и продолжил будничным, даже излишне веселым тоном: - Я, конечно, не одобряю помощи бунтовщикам и вольнодумцам, однако тебе можно и помочь – видно, что по глупости ввязался, от скуки. Молодой человек ты толковый, пусть даже нигилист и безбожник, но тебя ведь можно спасти. Верховенский всё еще не знал, как следует отвечать подполковнику, но по сказанному понял, что нужно искать подвох – веселье жандарма Третьего отделения к доверию не располагало. Подполковник тем временем устремил на него внимательный взгляд: - Так вот ты какой. Вот теперь я вижу тебя живьем, вот теперь я тебя и рассмотрел. А то только фамилию в донесениях читал, не имея подробного представления. Ты не выглядишь сейчас таким уж и здоровым. - Меня избили, - сказал вполголоса Петр Степанович, снова ощущая, как набирает силу равнодушие, похожее на то, что было после ареста. - Хм, да, я этого не отрицаю, конечно, тебя избили. Но сейчас не об этом. Понимаешь, Верховенский, я знаком с обстоятельствами твоего дела, - с улыбкой произнес подполковник, - очень хорошо знаком и понимаю, что ты не сможешь отказать. И мне довольно приятно осознавать это. Ну, ближе к делу. Я предлагают тебе написать донос. На всех, кого знаешь. - Донос? – прошептал Петр Степанович, уже не так смело, как ранее. - Именно. Вижу, что ты мучаешься, вижу. Тебя человек ко мне приводил, помнишь его? Хотя, о чем я, не можешь не помнить. Так вот, я вовсе не таков, пусть и имею такую же страсть к мучительству. Мучительству моральному. К физическому тоже, но к моральному в гораздо большей степени. Я хотел бы продержать тебя здесь еще долго, но вместо этого просто предлагаю донести. Если донесешь - спокойно поедешь туда, куда заблагорассудится. Петля перестала так явно маячить в ближайшем будущем, однако Верховенский все же не мог переступить пока черты. Он сидел, задумчиво закусив губу, и все не решался ответить. - Что же ты думаешь? Тут думать нечего, нужно соглашаться и быстрее. Ладно, пока ты думаешь, я кое-что расскажу, еще кое-что о себе. Знаешь, почему я выбрал тебя? Ты, наверное, спрашиваешь себя: "Почему я?". Так я сейчас расскажу. Как тебя зовут? - Петр Степанович. - Нет, это слишком вежливое обращение, которое годится, если мы в равных условиях. Но мы не находимся в равных условиях, - подполковник погрозил пальцем, - ты сейчас намного ниже меня, поэтому я как-нибудь сокращу твое имя. - Куда сокращать - четыре буквы? Верховенский понимал, что это тот случай, когда дерзить не надо, но что-то будто бы неудержимо подначивало его это делать, пусть и ослабевало на минуты вполне объяснимой трусости. Подполковник вроде бы не обратил на это внимания, а продолжал говорить свое – уже не добродушно, а довольно даже строго: - Петруша. Да, это подойдет. Что ж ты букой на меня смотришь? - Болит всё, - буркнул Верховенский. - Точно, я совсем забыл. А теперь о том, почему я выбрал именно тебя. Понимаешь, весьма приятно иметь в своем распоряжении человека, которого ты вчера видел на улице, а он шел по тротуару, лохматый, в синих очках, и презрительно смотрел на окружающих. Но теперь он плачет из-за того, что ты его мучаешь, он чувствует невыносимое страдание и - самое хорошее - не может ничего с этим поделать. Сколько в этом сбитой спеси, сколько в этом смятой гордыни! По мере объяснения лицо подполковника становилось все более и более радостным, он, довольно улыбаясь, глядел в потолок, не забывая время от времени скосить глаза на Верховенского, чтоб увидеть его реакцию на сказанное. Верховенский вдруг озлобился окончательно – поведение подполковника вывело его из себя – и грубо проговорил, глядя в упор на него: - Я очков синих не носил. И ваши личные конфликты меня не касаются. А уж ваши предпочтения – тем более. Подполковник, поджав губы, будто бы от разочарования, медленно вышел из-за стола и размеренно зашагал в сторону Петра Степановича, который смотрел на него испуганным взглядом. Оказавшись у Верховенского за спиной, подполковник с ощутимым нажимом положил руки ему на плечи, будто хищная птица, удерживающая в когтях добычу. «Они должны были подождать, - в страхе думал Верховенский, - они не должны были сразу допрашивать, обычно ведь несколько дней держат, пять дней, десять дней. Я бы мог что-нибудь придумать за это время, я мог бы убедить их, что не виноват вовсе, а что же теперь?... Что теперь?» - Ты слишком много дерзишь, молодой человек, - раздался строгий голос подполковника у Петра Степановича над ухом, - думаешь, сможешь выйти отсюда просто так? Просто так уже не выйдешь, не выпутаешься. Можешь сколько угодно говорить, что не думал, когда вступил в организацию, но понимать-то ты должен был, чем это чревато. Не совсем же ты глуп, правда ведь? Я смотрю, тебе решение трудно дается, так я помогу выбрать верное. Как ты помнишь, я знаком с обстоятельствами твоего дела… - Знакомы, а имя мое не помните! – выкрикнул Петр Степанович, явственно ощущая, что за гневом скрывается надвигающаяся истерика. Свет лампы заслонился чем-то темным – это оказался силуэт подполковника, который теперь стоял перед Верховенским. Сохраняя сосредоточенное выражение лица, подполковник тяжело ударил его по лицу, удерживая за волосы. Губы обожгло резкой болью, ощущение слез, бегущих по щекам, заставило Верховенского зажмуриться. Издав невнятный стон, прозвучащий жалко даже для него, он вяло поднял руки, пытаясь убедить себя в том, что желание защищаться действительно есть и не изжито до сих пор. Однако Петр Степанович понимал, что защищаться и сопротивляться давлению он уже не сможет, поэтому просто решил не открывать глаз, чтоб хоть как-то избавить себя от чувства стыда за трусливый страх и вынужденную угодливость – с сомкнутыми веками, не видя лица стоящего перед ним жандарма, было легче это переживать. Невыносимо жгло чувство того, что он сидит здесь, избитый, плачущий, с кровью на лице, в расстегнутых во время обыска сюртуке и жилете – как самый настоящий преступник и бунтовщик. - Имя – это совсем неважно сейчас, имя – это мелочи. Гораздо важнее то, что сейчас ты сидишь здесь и никуда, поверь мне, никуда не сможешь уйти, пока не напишешь доноса. Ты хоть понимаешь, что тебя ждет каторга? А знаешь, сколько лет ты там пробудешь? - Это просто бумажки, - Петр Степанович решился жалобно посмотреть на трясущего его подполковника, - я их не писал даже, даже не печатал. Мне только дали их… Кто их вообще читает, их же выкидывают просто! Это же одни лишь слова! Вероятно, это было лишними, потому как подполковник весь покраснел от гнева, и Верховенский вдруг испугался, что его убьют за сказанное прямо здесь. - Дур-рак! – гаркнул ему в лицо жандарм. – Откуда ж ты взялся такой дурак?! Одни лишь слова? Пойми ты, что со слов начинается бунт. Сначала осмеливаются писать неугодные стишки, неугодные книжонки, где мягко намекают, что всё нужно менять. Потом уже пишут открыто – в тех же стишках и книжонках, а потом и вовсе, как ты, призывают к топору! - Я не призывал!... - Да, это бумажки, однако именно за эти бумажки тебя отправят на каторгу на семь лет, слышишь? Семь лет. Или ты так хочешь на каторгу? Это упущенное время, это несвобода, к тому же, - грозно прищурил глаза подполковник, - кто сказал, что наказание будет таким мягким? Ты ведь политический преступник, не какой-то там убийца, который жену свою зарезал да каяться побежал после содеянного. Ты в равелин попадешь. Сам знаешь, политическим оттуда выхода нет. Должен был слышать, тебе точно рассказывали об этом. Уже на второй год человек гибнет: или вешается, или умирает долго. Знаешь ли ты, Петруша, о такой болезни – тюремный костоед? Верховенский замер, услышав про равелин. Он пытался что-то сказать, но слова не выходили из горла, застряв там и царапая его изнутри, петля страха перетянула шею, не выпуская их. В полном отчаянии он издал горловой всхлип и лишь умоляюще сжал руку жандарма, не зная, что делать, как рассказать ему о своем раскаянии. - Тюремный костоед, - продолжал подполковник, видя ужасное и так нужное сейчас состояние арестанта, - у человека начинает разъедать кости, он заживо гниет. Теперь представь, что ты гниешь, что ты превращаешься в скелет, обтянутый кожей, а кожа уже прорывается. И гной, гной, это все ужасно, Петруша. - Молчите! Молчите! – к Петру Степановичу вернулся дар речи. – Не хочу! Силясь хоть как-то изменить дальнейшую судьбу, он принялся покрывать верноподданническими поцелуями тяжелую жандармскую руку, руку представителя власти, покрытую выступающей сетью голубовато-сизых вен. Кисть отняли, Петр Степанович потянулся вслед и оказался стоящим на коленях перед подполковником, вот только теперь уже ему было всё равно, что это низко и от трусости. Явственно стояла перед глазами картина смерти, так красочно описанная жандармом. Пусть даже она была подана преувеличенно, но Верховенский почувствовал на коже холод будущего умирания. И единственный, кто мог избавить его от этого умирания, высился сейчас перед ним. - Чего не хочешь? - Не хочу гнить! – Петр Степанович понял, что сказал это с неуместным, каким-то больным смешком. – Не хочу гнить, не хочу! Смешок нарастал, Верховенский понимал, что сейчас с ним случиться нечто совсем уж нездоровое, однако прекратить не мог. Он смеялся все раскатистее и раскатистее, смеялся от отчаяния и страха, овладевших им в разы сильнее, чем раньше. Будто со стороны слышал он свой то ли смех, то ли плач, переходящий время от времени в совсем уж несчастный скулеж. Резкая слабость охватила всё его тело, Петр Степанович, дернувшись, упал на пол. Обхватывая себя руками, царапая лицо, он понимал, что сейчас уже попросит бумагу, непременно попросит, пытался сказать об этом жандарму, но вместо этого лишь снова хохотал. Окончательно сознания он не терял, однако совершенно упустил тот момент, когда его успокоили и принесли воды, заставив выпить весь стакан. - Дайте мне, - слабо молил Верховенский, – дайте бумагу, я напишу, напишу! Всё напишу, что знаю, про себя, про других! Я мало знаю, но напишу! Перед воспаленным взглядом возник белый, смятый посередине лист, в руку вложили перо. Петр Степанович попытался несколько раз размеренно вдохнуть, чтоб хотя бы как-нибудь уменьшить дрожь в руке, и уже хотел начать писать, однако вдруг замер: неприятная, холодящая мысль прошибла его. - Отказываешься? – подполковник заметил его промедление. - Я не знаю, - плаксиво протянул Верховенский, глядя со страхом на подполковника, - я не знаю про письма… Совсем… - Можешь не писать, - успокаивающе погладил его по голове тот, - писем нет, тебя просто проверяли. - Хорошо… Нервно сглотнув, Петр Степанович, принялся заполнять лист прыгающими буквами, торопливо, будто его куда-то гнали, прерываясь то и дело, чтоб вспомнить забытый адрес или фамилию, пусть и ненастоящую, но все же. Всё расплывалось перед глазами, слезы капали на бумагу, размывая чернила. Верховенский видел, что пачкает кровавыми пальцами лист, но продолжал писать, потому что знал, что если прекратит сейчас, то смалодушничает и снова бросится в истерику, так ничего и не завершив. Он понимал, что тем самым подводит к плахе незнакомых, но справедливых, наверное, людей, однако это не вызывало ни чувства радости от своеобразной власти над их жизнями, ни чувства раскаяния из-за предательства. Наконец Петр Степанович написал всё, что знал, и замер, свесив голову. Он чувствовал опустошение. Подполковник аккуратно вытянул из-под его пальцев лист, просмотрел написанное при свете лампы. Довольно улыбнулся, увидев косую роспись, стоявшую в правом нижнем углу. - Бумагу ты, конечно, извозил. Но так даже лучше, - и подполковник убрал донос в ящик стола. Петр Степанович поднялся со стула, ожидая, что его вот-вот выгонят, поэтому был очень удивлен, когда жандарм выложил на зеленое сукно стола прокламации, револьвер и документы. Верховенский не знал, что делать, и просто смотрел в одну точку. - Бери же, возвращаю тебе, - легко толкнул его в плечо подполковник. - Но… зачем? Как? - А они тебе еще пригодятся, Петруша. Сейчас доктор тебя в порядок приведет, домой поедешь. Туда, где квартиру снимаешь. - Зачем? – непонимающе повторил Верховенский. Жандарм явно ожидал подобных вопросов, потому что тень недовольства не появилась на его лице. - Поедешь дальше, как и должен был, в Выборг. Как только понадобишься, так мы сразу тебя найдем. У нас длинные руки. Петр Степанович рассеянно кивнул и принялся складывать вещи в карманы, на привычные места. - А вы не боитесь, - вдруг спросил он, глядя задумчиво на подполковника, - что я сбегу? Тот рассмеялся в ответ, лениво прохаживаясь по кабинету: - Нет, Петруша, ты не сбежишь. Положение шаткое у тебя, если вдруг заартачишься, так мы донос кому надо покажем. Потом убьют товарищеским судом за предательство. Так что, слушаться будешь, как миленький. - Я и не говорил, что не буду. Я просто спросил. Он уже собрался уходить, как подполковник вдруг ухватил его за руку, вынудив остановиться. Петр Степанович напряженно ждал, что именно ему скажут сейчас. Жандарм посмотрел ему в глаза насмешливо: - Ты не нигилист, Петруша. Будь ты нигилистом, то отправился бы в крепость, чтобы принести себя в жертву общему делу, а ты мне сразу согласие дал. Шкурку свою бережешь сильно. По глазам вижу, что бережешь. - Пустите, - собрался с духом Верховенский, - вы не смеете издеваться, вы уже достаточно. - Зубки показываешь? А сам ведь боишься. - Пустите. Жандарм тихо рассмеялся. Верховенский понял, что его уже никто не держит, и с облегчением выскочил из кабинета. Казалось, будто камень упал с его души. *** Когда Петра Степановича окончательно освободили и отправили домой, еще было далеко до рассвета, и сложно верилось, что все произошло за несколько коротких часов. Верховенский шел по мостовой, окруженный давящими, темными громадами домов, кое-где в окнах виднелся скудный свет, будто кто-то расставил по черной пустоте тускло светящие плошки. Издалека доносились мерный топот копыт и скрип колес, сопровождаемые редкими выкриками извозчика. Петр Степанович чувствовал удивительную, неведомую доселе легкость в сердце; странные, какие-то совсем уж детские желания стали проникать в его мысли. Поддавшись одному из них, Петр Степанович медленно, с наслаждением вдохнул ночной воздух и задрал голову. Над ним широко раскинулось темное, глубокое звездное небо.