Право на бесчестье

Через окно видно было, как нервно и торопливо бежала мимо сада женская фигура в измятом, светло-зеленом платье, казавшаяся призраком в густом утреннем тумане. Вчера же вид был несколько другим, не таким блеклым: небо над садом багровело заревом пожара, и это самое светло-зеленое платье, которое уже исчезло в глубине тумана вместе с его обладательницей, лежало тогда в беспорядке на кресле, а изгибы смятого шелка слабо отсвечивали в темноте оранжевым из-за во всю силу горевших домов. Это было вчера, сейчас же кресло пустовало, а рядом со Ставрогиным недвижимо стоял Петр Степанович, однако по глазам его становилось понятно, что он полон необъяснимой внутренней суеты, которую готов, если случай сложится нужным образом, выпустить наружу. Вероятно, сейчас мог наступить именно такой момент. - Верните же её, верните! - неожиданно громко крикнул Ставрогин. - Разве вы не видите, что она уходит? - Так ведь не выйдет уже, Николай Всеволодович, - с волнением заговорил Верховенский, - видите, вон и Маврикий Николаевич уже подоспел, идут вместе куда-то, а я к нему ни за что, он меня к себе не подпустит. Я еще утром видел у него револьвер, впрочем, я ведь вам уже говорил об этом. Я его немного боюсь: а ну как выстрелит в меня? Что ж тогда? Да и Лизавета Николаевна к вам уже не вернется, её теперь только Маврикий и простит, ей теперь только он и нужен. Ставрогин, рассержено пробормотав что-то под нос, прошагал к дверям и, убедившись, что никто не подслушивает, заперся. Вернувшись на прежнее место, он проговорил: - Вы знали, что она не останется со мной, а все равно ее ко мне привезли. - Так ведь и то забава, Николай Всеволодович, - начал с улыбкой Петр Степанович, хоть улыбка и была неуместна при несколько угрожающем тоне собеседника, - разве в Петербурге вы хоть раз раскаивались после таких происшествий, скажите, раскаивались или нет? А теперь вот пошли по швам, а из-за кого, из-за Лизаветы Николаевны? Она же к Маврикию при первой же возможности, впрочем, вы сегодня имели возможность в этом убедиться и убедились, я полагаю. К тому же, хоть Лизавета Николаевна и бросила вас, а я-то здесь, я-то остался. - На что мне вы? - грубо спросил Ставрогин. В лице Петра Степановича промелькнула обида, которую он быстро спрятал под еще одной улыбкой, но уже не такой уверенной. - Надеюсь, вы это сейчас под впечатлением говорите, я понимаю, что под впечатлением, ведь и Марья Тимофеевна ваша зарезана, и Лизаветы нет, вот вы и ляпнули сгоряча. Так ведь на то я вам, чтобы счастье ваше обеспечивать: и в Петербурге, тогда, вы должны помнить это, Ставрогин, и здесь я вас избавил от груза, попрошу заметить, избавил безвозмездно... - Это не был груз! - перебил его Ставрогин. - Это была моя жена! - Тихо, тихо, - выставил вперед руки, как бы защищаясь, Петр Степанович, - спокойно, Николай Всеволодович. Вы не перебивайте меня, это некрасиво, это обидно для меня, что вы меня не слушаете и сердитесь почем зря. Я ведь послушен вам и всегда за вами следую, хоть вы и ругаетесь. - Так почему же не уходите, когда я вас гоню? Уходить должны. - Это нет, это не должен, я не могу оставлять вас одного в таком состоянии, вам помощь нужна — как я уйду? Вот и помогаю изо всех сил, чем могу, тем и помогаю. От Марьи Тимофеевны вас избавил и Лизу вам привез, тоже безвозмездно, кстати, из одной лишь доброты! Ставрогин вдруг усмехнулся: - Только ли из доброты? - Что вы имеете в виду? - Петр Степанович приобрел вид крайне растерянный. - Вы хотите сделать меня частью плана. А я не хочу быть частью плана, я вообще в этом участия принимать не хочу. Сами ведь говорили мне, что главенство мне выделите. Так мне этого не надо. Мне чувствовать надо. Чувствовать и жить. - Жить-то вы, может, и хотите, так ведь у вас, Ставрогин, всегда полнейшая похабель выходит, вот так-с. - Похабель, говорите? В голосе Ставрогина послышалось злое озорство, так хорошо знакомое Петру Степановичу еще со времен Петербурга; это настроение Николая Всеволодовича предвещало какую-то нелепую выходку с его стороны, что, впрочем, не пугало Петра Степановича. Поэтому он лишь подтвердил свои слова, не опуская взгляда и не сбавляя тона: - Да, она самая. Похабель. - Может быть, несчастье? Может, и вовсе неудача? Чего молчите, сами ведь говорили мне сегодня. Верховенский с опаской шагнул назад, Николай Всеволодович лишь неопределенно хмыкнул: - Я ждал другого. Я многое предполагал, но того, что бояться начнете, не ожидал. Знаете, ваше лицо сейчас такое трусливое, лакейское, до невозможности жалкое. Впрочем, у вас всегда такое лицо, когда не играете роль перед кем-нибудь. А уж когда со мной разговариваете, то еще сильнее. Я вижу вас и хочу ударить. - Что ж, бейте, раз хотите, - сказал Верховенский после непродолжительного молчания, отведя почему-то взгляд в сторону. Ставрогин, видя это, уже открыто рассмеялся. Размахнувшись, он ударил Петра Степановича дважды – сначала по левой щеке, потом по правой, ударил в полную силу, и оба раза Петр Степанович стерпел, не заслоняясь руками и не отворачиваясь. Поняв, что пока что его дальше бить не собираются, он поправил перчатки и со странным блеском в глазах посмотрел на Ставрогина. - Скажите, Верховенский, почему вы еще со Швейцарии хотите мне угождать? Вы чего-то ждете от меня? От меня ждать нечего, я пустой человек и только в пропасть вас за собой уволоку. Разве вы этого хотите? Петр Степанович молчал с минуту, уголки рта его подрагивали, как у несправедливо обиженного. Сдерживая чувства, которые Ставрогин не мог точно истолковать, Верховенский подошел к нему вплотную и погладил по волосам дрожащей рукой, будто бы едва осмеливаясь. Николай Всеволодович ничего не сказал и принял крайне равнодушный вид, хотя в чертах лица его на миг промелькнуло удивление. - Да, - проговорил Верховенский наконец слабым голосом, - этого и хочу, чтоб в пропасть. Что здесь, что там – всё одно. Я не понимаю ваших мыслей и мне ничего не ясно относительно их, однако знаю, что просто так жить не сможете. Чего вы не ищите, Ставрогин, так это спокойствия, вам нужно, чтоб непременно мучить кого-то, так почему это не могу быть я? А если уж погибать собрались, то почему обязательно одному, почему без меня? - Вы меня этим и увлекли, - холодно проговорил Ставрогин, глядя мимо него. - Чем? - Правом на бесчестье. Знаю, что вы эти слова у Кармазинова украли, но очень точные слова. Я могу проявлять бесчестье в отношении людей, я всегда так делал, но никто у меня его не выпрашивал сам, а вы выпросили. Сами того не зная, но выпросили, и теперь, Верховенский, я могу быть бесчестным с вами. В этот момент что-то дрогнуло в Ставрогине, будто оборвалась натянутая нить, сдерживающая его внутреннее спокойствие, он крепко ухватил Петра Степановича за оба запястья и заставил вжаться в стену – между старым комодом и зеркалом. - К чему это сейчас, Ставрогин? – прерывисто упрашивал Петр Степанович, чувствуя, как тот развязывает ему галстук и расстегивает пуговицы на вороте рубашки. - Не надо этого, прошу, не сейчас же! Я ничего такого не имел в виду, вы сами додумали, сами… Я о деле поговорить пришел, пожар… - А сейчас что же говорили? - Я сейчас об абстрактных материях, а вы… да что же вы делаете, Ставрогин? Пустите, я пойду! Ставрогин не слушал его вовсе, оглядывая Петра Степановича затуманившимся и несколько злым взглядом, будто помешанный. Обхватив Верховенского за талию и принудив прижаться к себе, Николай Всеволодович в очередной раз насладился растерянностью на его лице. Медленно запустив пальцы в волосы Петра Степановича, он сжал их в кулак и силой, медленно заставил приподнять подбородок до такой степени, чтоб оказалось доступным горло. - Нет, нет, хватит, не нужно! - Вы мне постоянно себя предлагаете, как потасканные петербургские девки. Только вы хуже, потому что честности в вас нет, а есть только подлость. И сейчас вы со мной тоже нечестны. - Пустите… Ставрогину показалось, что Петр Степанович плачет, однако это только укрепило его желание, и он жадно, в полную страсть принялся целовать Верховенского в шею. Тот попытался было воспротивиться, но Ставрогин удерживал его. - Не делайте этого, Ставрогин, пожалуйста, - уже бессильно и безо всякой надежды возражал Петр Степанович, беспомощно цепляясь за его плечи, - хватит, отпустите же меня. - Вы не смеете мне указывать сейчас, - запальчиво шептал Николай Всеволодович ему в самое ухо, отчего Верховенский чувствовал себя еще беспомощнее, - вы обязаны делать только то, что я говорю. Просите, Петр Степанович. Разве вам не хочется умолять меня? Я вас сейчас за шею ухвачу и к стене прижму, разве вам не хочется, чтобы я это сделал прямо сейчас? Унизьтесь, будто подачку просите, иначе выгоню вас отсюда. Теперь уже Верховенский действительно плакал, плакал беззвучно, и в лице его читалась боязнь того, что Ставрогин исполнит свою угрозу. - Пожалуйста, прошу вас, что хотите, то и делайте со мной, я снесу! Хотите, я вам за это руки буду целовать? Хотите, ботинки целовать буду? Хотите, буду почитать вас во всей мере? Голос Петра Степановича дрожал от волнения, на ресницах его блестели слезы. Ставрогин, ничего не говоря, стараясь сохранять равнодушный вид, с легкой брезгливостью ударил Петра Степановича по щеке. - Вы мне нравитесь такой. Как же вы прекрасны без спеси. - Хорошо, что нравлюсь, пусть, пусть вы довольны будете… - снова начал Верховенский, но послушно замолчал от второго удара по щеке. Заметив, как строго смотрит на него Ставрогин, он оробел еще сильнее. Николай Всеволодович усмехнулся увиденному и сомкнул ухоженные, изнеженные пальцы на шее Петра Степановича. Верховенский не мог прекратить плакать, он осознавал, что над ним насмехаются, причем, насмехаются жестоко, однако происходящее издевательство все больше и больше начинало приносить удовольствие, и чем сильнее Николай Всеволодович унижал его, втаптывал в грязь, тем сильнее хотелось упасть на колени перед ним. - Какая же вы сволочь, Верховенский, - брезгливо проговорил Николай Всеволодович. - Называйте меня, как хотите, - сдавленно всхлипывал Петр Степанович, - я заслужил любое обращение, особенно от вас заслужил. - Очень, очень хорошо, - жадно пробормотал Ставрогин, нервно сглатывая от вожделения, - вы такой беззащитный сейчас, что я не могу удержаться. А вы привыкли, наверное, стонать под моими ударами. Знаете, вы всегда ищите покровителей, Верховенский, не можете без этого. Говорите, - строго приказал Николай Всеволодович, чуть сильнее сжав пальцы на его горле, - что вы ощущаете сейчас? Петр Степанович вряд ли теперь стыдился своих слов, однако речь его все равно была прерывистой, а слезы текли сильнее прежнего: - Бесправие, потому что вы властью надо мною наделены, потому что оскорбляете, а я в ответ сказать ничего не могу. Я… я ничтожен, когда вы мне руки выворачиваете и держите, чтоб я дергался, а уйти никуда не мог, потому что слабее вас. Вы предводитель… - Замолчите. Надоела ваша болтовня. Петр Степанович только чрезмерно виновато улыбнулся. Ставрогин наконец разжал руки на его шее, но не отпустил Верховенского окончательно: резко развернув его лицом к стене, так, что тот глухо стукнулся лбом, Николай Всеволодович пробормотал что-то очень уж неразборчивое. От осознания ситуации стыд вернулся к Верховенскому, однако Ставрогин не собирался его отпускать – он уже откидывал в сторону его сюртук. Заставив Верховенского прогнуться в спине, Ставрогин едко произнес: - Я ведь недавно с Лизой был. А теперь с вами. Опираясь руками о стену, Петр Степанович старался не выдавать своего состояния, однако это не удавалось, и время от времени он вполголоса стонал, хватая ртом воздух. Его переполняло странное чувство, возникшее из-за того, что с ним обращаются так невежливо и бесцеремонно, считают его за ничто, и именно об этом унижении пришлось вымаливать, ругая себя последними словами и снося оскорбления. Верховенскому было стыдно, однако от стыда удовольствие только усиливалось. Наконец, не сумев сдержать себя, Петр Степанович простонал в последний раз, но этот звук больше походил на невнятное рыдание. Несколько минут Верховенский просидел у стены, потерянно кутаясь в сюртук, в полном безмолвии. Ставрогин, отошедший к окну, смотрел куда-то в сад, и тоже не говорил ни слова. Петр Степанович подумал, что отблески от зарева пожара сейчас не были бы лишними, но даже если бы и Заречье продолжило гореть, то днем это не выглядело бы так хорошо, как ночью. Вспомнив, что надо бы появиться сегодня у Гаганова, Верховенский начал приводить себя в порядок и попытался ровно завязать галстук. Вышло это у него только с третьего раза. Слегка пошатываясь, Петр Степанович направился к дверям, однако вспомнил, что они заперты, и недовольно посмотрел на Ставрогина, который, казалось, застыл и не шевелился. - Где ключ? - Там, - неопределенно махнул рукой Николай Всеволодович, не оборачиваясь, - возле лампы. Повернув ключ в замке, Верховенский уже собирался уходить, как вдруг спросил с легкой усмешкой: - Говорите, с Лизой были сначала? Неожиданный вопрос смутил Ставрогина до такой степени, что тот обернулся, и какое-то подобие недоумения отразилось на его лице. - Сами же ее привезли ко мне, прекрасно знаете, что был. Петр Степанович не мог сдержать смеха, отчаянно рвущегося из легких: - Вы забыли, Ставрогин. У вас ночью жену убивали, резали, как свинью. Ха-ха! Николай Всеволодович лишь поморщился и снова неопределенно махнул рукой, после чего развернулся к окну. Верховенский потерял к нему всякий интерес и, не прощаясь, ушел.