Колотый сахар

Разговор не заладился с самого начала. Кириллов ходил по комнате хмурый, время от времени поглядывая на Верховенского искоса, будто бы в нетерпении. Выглядел Алексей Нилыч сегодня особенно утомленным, словно всю ночь его терзала какая-то назойливая и не вполне устраивающая его мысль. Верховенский сидел за столом, закинув ногу на ногу и мерно покачивая мыском ботинка; перед ним на столе располагалась кружка, из которой Верховенский пока что не пил, а только проводил кончиками пальцев по синему ободку с отколотым краем. Стол сегодня был почему-то покрыт белой скатертью, которую Петр Степанович видел в последний раз крайне давно, еще до отъезда Кириллова в Америку, потому что скатерть была припасена для торжественных случаев. - Вы сегодня особенно задумчивы, - сказал Петр Степанович, сопроводив свои слова привычным смехом; он следил за Кирилловым внимательным взглядом, - может быть, вы даже сердитесь? Если так, то уж не на меня ли? - Может, и на вас, - Алексей Нилыч уселся на кожаный диван, напряженно выпрямившись, - вам-то до этого какое дело? - Мне, знаете ли, вовсе не всё равно, что с вами происходит. Мы ведь друг другу не чужие люди, а я давно уже знаю вас и по лицу вижу, Кириллов, что вы чем-то мучаетесь, вот только говорить мне не хотите. - Я вам скажу, - помедлив, сказал он, - только позже. Пейте ваш чай, остынет. - Да-да, - весело отозвался Верховенский, - я ведь с тем к вам и шел, чтоб чай у вас застать. Петр Степанович пил чай, расслабленно откинувшись на спинку стула. Кириллов невольно смотрел, как двигается кадык на горле Верховенского, и чувствовал легкую брезгливость. Понимая, что может не удержаться и выдать себя, он поднялся и прошел в боковую комнату; Верховенский внимания на его уход не обратил совершенно. Кириллов открыл дверцу шкафа, где на средней полке, освещенной полуденным солнцем и заставленной чайничками, тарелками и полотенцами, лежали две еще вчера заготовленные веревки. Некоторое время Кириллов стоял, выжидая. Никаких сомнений по поводу своих мыслей он не чувствовал, впрочем, сильной заинтересованности у него тоже не было. По крайней мере, Кириллов убеждал себя именно в этом. Когда он вернулся, Петр Степанович уже спал, неуклюже уронив голову на стол, возле его ослабевшей, упавшей на скатерть руки стояла пустая кружка с синим ободком. Нужно было расчистить стол: Алексей Нилыч убрал на подоконник шляпу Верховенского и уже ненужную кружку, отодвинул в сторону, чтоб не мешала, тарелку с колотым сахаром. Распластав руки Петра Степановича по столу, вытянув их по направлению к углам, Кириллов смутился и как-то замер, однако вовсе не из-за того, что решил от своей идеи отказаться. Преодолев замешательство и освободив кисти Верховенского от перчаток, он убрал их на подоконник тоже и впервые заметил, какие у Петра Степановича аккуратные, красивые, с еле видными синими прожилками руки. «Оно и к лучшему», - подумал Алексей Нилыч и принялся обвязывать веревками запястья Верховенского. Повозившись недолго, он проверил узлы и остался доволен результатом: Петр Степанович теперь был привязан за руки к дальним ножкам стола и деться уже никуда не мог. Правда, пришлось сильно смять скатерть с одной стороны стола, однако этим Кириллов готов был сегодня пренебречь. Довольно быстро Верховенский пришел в себя и долго, с недоумением на изменившемся лице смотрел на Кириллова, как-то растерянно пытаясь освободиться и дергая беспомощно руками, впрочем, пока он делал это с опаской – слишком уж пугал его сосредоточенный взгляд Кириллова. Руки Петра Степановича метались на скатерти, как крупного размера мотыли. - Кириллов, - наконец сказал он, немного успокоившись, однако голос его чуть дрожал, - не дурите. Что это вам в голову взбрело? - Я должен это сделать, - Алексей Нилыч пристально вглядывался в заметно испуганные, чуть расширившиеся глаза Верховенского, который определенно знал, что Кириллова стоит опасаться. Однако, пытаясь сохранить столь свойственную для него уверенность, Петр Степанович произнес: - Ночные бдения плохо сказываются на вас и ваших идеях. - Ваши идеи не лучше, - довольно строго возразил Кириллов, - я только себя хочу убить, а вы зарезать хотите, застрелить. - Что? О чем вы? Кого это я хочу зарезать? Петр Степанович заметно беспокоился и явно сожалел, что не может сейчас уйти от Кириллова. - Лебядкиных, мне Федька сказал. И Шатова убить хотите. Верховенский, на что вам Шатов? - Да как же вы ему верите, Кириллов? – Петр Степанович попытался легко рассмеяться для правдоподобия, но смех вышел нервозным. Однако тут же он смешался и затих: Алексей Нилыч подошел к стулу, на котором сидел Верховенский. Тот почувствовал, что его заставляют запрокинуть голову, ухватив крепко за волосы, и поневоле подчинился. Он видел нависающего над ним Кириллова, который смотрел как-то совсем уж враждебно, и не шевелился в ожидании того, что его сейчас будут бить. Так и случилось: Алексей Нилыч принялся хлестать Верховенского по щекам, один за другим раздавались мокрые звуки ударов. Ударив раз семь или восемь, Кириллов отпустил Петра Степановича, и тот смог опустить голову. - Знаете, - злобно сказал он, стараясь не глядеть на Алексея Нилыча, - вы окончательно помешались. - На что вам Шатов? - Да вовсе он и не нужен мне, забирайте хоть сейчас. А что касается Лебядкиных, то… - Вы, например, не помешались, а поступаете так, будто в вас бес вселился. -… то их ведь в Петербург перевезти хотел, только и всего, и я не лгу, когда это говорю. - Вам не стыдно, что вас учит помешанный? – Кириллов, казалось, не слушал Петра Степановича вовсе, в очередной раз задумавшись, а голос его стал казаться воспаленным. – Так ведь нельзя, Верховенский, вы понимаете? Своею жизнью можете распоряжаться сверх меры, и никто вам слова не скажет. А других трогать не смейте. Особенно Марью Тимофеевну. Вы знаете, что я как-то пьяному Лебядкину нагайку изломал, когда он ее избивать начал? Теперь знаете. И Шатова я вам тронуть тоже не позволю. По мере того, как Кириллов говорил – размеренно, спокойно, без злобы в голосе, Петр Степанович раскрывал глаза все шире и шире от страха, окончательно поняв, что добрых намерений тот не имеет. Верховенский почувствовал, что скоро заплачет, однако еще пытался сдерживаться. Напуганный, бессильный что-либо изменить, он пытался оправдываться прерывистым, каким-то по-детски слабым голосом: - Вы ведь не верите ему, так ведь, Кириллов? Скажите, что не верите, пожалуйста, скажите же, не дурак ведь вы, чтоб каторжника слушать! Слова Петр Степанович проговаривал, заикаясь, невнятно глотая некоторые из них, и Кириллов вдруг понял, что эта сбивчивость речи в сочетании с беспомощностью Верховенского ему весьма приятна. - Всё совсем не так, как вы думаете, - продолжал скулить Верховенский, - он ведь соврет и недорого возьмет, я не хотел… Злость, ранее ему несвойственная, вдруг охватила Кириллова, будто перед ним находилось гадкое, ядовитое насекомое. Он в поры гнева схватил Петра Степановича за волосы и несколько раз крепко ударил лицом об стол. Петр Степанович глухо вскрикнул от неожиданности, и, когда он поднял голову, чтоб посмотреть в очередной раз испуганно на мучителя, Кириллов увидел кровь, стекающую медленно из разбитого носа и марающую бледный, дрожащий подбородок. Несколько капель упали на скатерть и тут же расползлись по ткани аккуратными мелкими цветками. - Я, Верховенский, - отчетливо говорил Кириллов, - хорошо знаю, какой вы можете быть сволочью, и вашу лживую натуру тоже знаю. Поэтому я вынужден так поступить. С этими словами Алексей Нилыч запустил руку в карман и вытащил оттуда небольшой нож, угрожающе выкинув лезвие прямо перед лицом Верховенского, который сразу же вздрогнул и постарался, насколько это было возможно, отодвинуться назад. Когда ему уже некуда было отступать, Кириллов медленным движением поднес нож к его лицу и аккуратно провел кончиком ножа по щеке, едва касаясь кожи, однако даже такое прикосновение лезвия заставило Петра Степановича мелко затрястись; он чуть слышно всхлипывал. - Скажите, Верховенский, - спросил Кириллов с едва слышимой насмешкой, - какой палец вам отрезать? Крупные слезы потекли по лицу Петра Степановича, попадая на лезвие и стекая по нему на рукоять ножа, заставляя светлые ресницы слипаться между собой. - Если вы не скажете, то я отрежу вам палец по своему усмотрению, безо всякой жалости к вам. Радуйтесь, что вам позволили самому сделать выбор. Верховенский, оторопев, не мог ответить, а только тихо похныкивал: ему некуда было спрятаться от ножа Кириллова. - Ну же, давайте. Я не буду ждать, пока вы решитесь заговорить. - М-мизинец, - послушно проскулил он дрожащим от страха голосом, - левый… - Хорошо. Хоть выражение лица Кириллова и осталось беспристрастным – в нем до сих пор не было ни капли причастности к происходящему, однако казалось, что он остался доволен. - Ну-ка, - он сунул под нос Верховенскому скомканную перчатку, - не нужно, чтоб вы шумели: услышат и придут. А если придут, то я вам горло перережу, потому как уже давно себя убить положил и ничего теперь не боюсь. Петра Степановича совсем не нужно было заставлять, он с покорностью разжал испачканные кровью зубы и закусил перчатку, чтобы кричать глуше. Кириллов, чтоб не отрезать лишнего, прижал к столу трепещущую кисть Верховенского и приставил лезвие ножа к основанию пальца, слегка надавив. Кожа на этом месте чуть натянулась, и Кириллов, приложив определенные усилия, заставил лезвие проникнуть глубже в плоть, прорезая кожу. Петр Степанович истошно взвыл и еле сдерживался от того, чтобы не сжать руку в кулак: равнодушный, даже скучающий вид Алексея Нилыча пугал его. Кириллов прорезал мясо и дошел до хрупкой кости, рана сразу раскрылась, вывернув алые края, как лопнувшая перезрелая вишня. Кровь быстро засочилась наружу, пропитывая насквозь белую скатерть и пачкая безобразными брызгами чистую манжету Петра Степановича. - Терпите, - почти заботливо говорил Кириллов, надавливая на лезвие сильнее, - еще чуть-чуть осталось. Петр Степанович уронил бессильно голову на стол, чтоб не видеть, как его увечат, продолжая кричать через перчатку, впрочем, стараясь сдерживать крик по мере возможности, потому что помнил угрозу Алексея Нилыча, который уже справился с хрупкой костью, тихо и жалобно хрустнувшей, и дело оставалось лишь за маленьким клочком кожи. Проведя лезвием в последний раз, Кириллов наконец отрезал палец, но, вероятно, слишком сильно надавил, потому что отрезанный мизинец от силы нажима отскочил в сторону и попал в тарелку с сахаром. Тут же по сахару побежали быстрые багровые пятна, делая его окончательно непригодным. - Скверно-то как вышло, - пробормотал Алексей Нилыч, явно жалея загубленный продукт. Вдруг новая, определенно жестокая мысль промелькнула у него в голове. Он вытащил перчатку изо рта Петра Степановича, заставив того силой разжать зубы – слишком уж он обмер от боли, и аккуратно надрезал веревки, удерживающие его на месте. Верховенский не знал, что делать: или замотать чем-то сочащийся кровью обрубок, или растирать запястья, на которых веревка до красноты натерла кожу и оставила заметные борозды. Он лишь смотрел на мизинец, по случайности попавший в тарелку, и что-то беззвучно говорил дрожащими тонкими губами. Кириллов тем временем осматривал руки. Он тоже запачкал себе манжеты, вдобавок, сам порядочно измазался, и кое-где на его руках алела кровь Петра Степановича. Однако сейчас Алексею Нилычу было не до чистоты одежды. - Нет, нет, нет! – вдруг громко запричитал Верховенский и в тот же миг истерически разрыдался, обхватив голову руками. – Неправда, неправда! - Молчите, - Кириллов тут же подскочил к нему и приставил к горлу нож, сдерживая себя от того, чтоб не полоснуть по тонкой коже, под которой от рыданий ходил вверх-вниз кадык, - молчите же, разве вы забыли? Петр Степанович покорился и замолчал, хотя видно было, как трудно ему удержаться от истерики. Продолжая угрожать ножом Верховенскому, который, впрочем, даже без этого никуда не ушел бы, боясь тихого гнева истязателя, Кириллов сказал: - А теперь съешьте его. Сказанное было неожиданным для самого Алексея Нилыча, что уж тут говорить о Верховенском, который с невыразимым ужасом понял, чего он него просят, и даже посмел боязливо возразить: - Ногти… кости же… - Ешьте, - настаивал Кириллов на своем, - глотайте целиком, если не можете разжевать. Измученно всхлипнув, Петр Степанович трясущейся рукой извлек мизинец из тарелки, посадив на сахар еще несколько красных пятен, и долго не решался отправить его в рот, только разглядывая с ужасом собственный палец, облепленный в особенно окровавленных местах мелкими крупинками сахара. - Ешьте, не медлите. Лицо Верховенского заметно искривилось, его мутило от одной только мысли, но сопротивляться Кириллову было сложно: он был весьма убедителен, впрочем, как и всякий человек с ножом. Сильная дрожь била Петра Степановича, он придушенно плакал, но вынужден был положить отрезанный мизинец в рот. Ощутив на языке металлический кровяной привкус и сладость сахара, которая сейчас казалась особенно неуместной и издевательской, Верховенский понял, что не в силах остановить надвигающийся приступ тошноты. К тому же, осознание того, что это не просто мясо другого человека, а его собственное, отвращение только усиливало. Не будучи в силах противиться собственной физиологии, Петр Степанович в приступе внезапной ловкости оттолкнул руку Кириллова, держащую нож, наклонился вбок, и его стошнило на пол. Кириллов брезгливо поморщился, услышав тяжелый, хлюпнувший звук, с каким неприятно выглядящая жидкость растеклась по полу, увидел застывший, очень испуганный взгляд Верховенского, видимо, предполагавшего, что Кириллов начнет сейчас его мучить гораздо более отвратительными способами, а то и вовсе убьет. Но Кириллов оказался слишком мягок. Он даже не стал бить Петра Степановича, а только подал платок. - Возьмите, - сказал он, - вытритесь. Петр Степанович, совершенно оторопевший, утерся платком и боязливо скомкал его, до белизны костяшек сжав пальцы. Казалось, что Кириллов приобрел прежнее благодушие и свои преступные намерения растерял, однако это больше пугало Верховенского, чем обнадеживало: он понимал, что Кириллов нездоров. - Пересядьте на диван, - Алексей Нилыч уже вел его, бережно поддерживая за плечи, - не сидите возле грязного. Сейчас будем чай пить. Верховенский сидел, запуганно сжавшись. Он походил на затравленное животное, выбившееся из сил, измазанное сырой землей, которое вот-вот упадет замертво. - Непременно с сахаром, - приговаривал Алексей Нилыч, наливая чай в ту же чашку. Выбрав из тарелки кусок, наиболее пропитавшийся красным, он кинул его в чай Петру Степановичу. Набухший кровью, частично размокший, ноздреватый комок сахара пошел ко дну чашки, распадаясь и оставляя за собой шлейф из темного осадка. Верховенского передернуло, видно было, что он готов заплакать еще сильнее, но угрозы Алексея Нилыча, его явное помешательство и тот факт, что пальцев оставалось еще много, заставили его лишь сдержанно заскулить. Придвинув чашку ближе к Верховенскому, как раз по расплывшемуся алому пятну, Кириллов молча сел рядом и принялся пристально рассматривать Петра Степановича своими черными без блеску глазами. Вопросительно поглядев на Кириллова и не увидев в лице его какой-либо жалости, Петр Степанович сделал глоток и скривился. - Скажите, - заговорил вдруг Алексей Нилыч, не отрывая взгляда, - вы давно видели Ставрогина? - Вчера, - пролепетал Верховенский, - заходил к нему. - И что же он? Всё в тех же мыслях? - О чем вы? Я не знаю… - плаксиво протянул Петр Степанович, увидев, как Кириллов нахмурился и потянулся к окровавленному ножу, лежащему до сих пор на столе. Ему стало страшно. - Он не выходит никуда, - сквозь слезы продолжил он, пытаясь вести себя покорно, чтоб не злить Кириллова, - про вас спрашивает много. - И что же вы говорите Ставрогину обо мне? Лицо Алексея Нилыча сохраняло прежнюю непроницаемость. - Что вы… что вы… Простите меня, простите! – сбивчиво умолял Петр Степанович. – Пожалуйста, Кириллов, я ведь всё понял, зачем вы пугаете меня? Он вдруг схватил руку Кириллова – здоровую, в засохших пятнах собственной крови – и в отчаянии принялся целовать её, содрогаясь от страха. - Это всё для вашего же блага, - Кириллов заботливо гладил Верховенского по спутавшимся волосам, - я должен был так поступить. А вы даже не благодарите меня. Это несправедливо, вам не кажется? - Я сам не понял бы, я дурной человек, дурной! – обреченно стонал Петр Степанович. - Вы сделали мне больно своим желанием убить Шатова, но я вас прощаю. На этот раз. Посмотрите на меня, Верховенский, - Кириллов легким, но властным прикосновением заставил его поднять подбородок, - у вас красивые глаза, когда вы плачете. Припухшие и красные, я такие как-то еще в детстве видел, у зайца, его отец свежевать собирался. Вы мне нравитесь таким. Знайте, что я лишу вас глаз, если еще раз узнаю, что вы что-то подобное замыслили. Петр Степанович лишь прижался к Кириллову, уцепившись за плечи. Дергающимися движениями шевелился обрубок пальца, из которого уже почти перестала течь кровь; Верховенский старался не смотреть на свою левую руку. Кириллов ничего не замечал и с теплотой гладил Петра Степановича по голове.