Квартира 213

Кириллов проживал в довольно тесной двухкомнатной квартире, с видом на соседний двор с помойкой и проржавелой детской площадкой. За ровными коробами многоэтажек высился далекий, сереющий трубами рыбный комбинат, который каждый вечер был полностью освещаем закатным солнцем и напоминал багровеющего зверя из моря. Всякий раз, когда Кириллов звал Верховенского к себе, то тому приходилось проходить мимо уже упомянутой помойки и продираться через никем не срезаемые заросли полыни, что, впрочем, не уменьшало удовольствия от посещений: Кириллов приглашал к себе редко, объясняя это тем, что сдает квартиру. С квартирантами ему не везло практически всегда, после них в квартире сохранялся стойкий неприятный запах (как рассказывал Кириллов), от которого требовалось избавляться и проветривать помещение. Где Кириллов жил, когда сдавал квартиру, оставалось загадкой, однако Верховенский решил не задавать лишних вопросов, дабы не спугнуть человека, который был слишком недоверчив – об этом слишком красноречиво говорил сложный замок на входной двери. Так что редкие встречи Верховенского и Кириллова происходили либо дома у Верховенского, либо в дешевых гостиницах. Кириллов всегда был молчалив и смотрел как-то слишком уж внимательно, долго не моргая, и его привычки часто пугали Верховенского. Практически постоянно, когда он после сна открывал глаза, то видел над собой бледное лицо с немигающими, темными глазами. Еще одной привычкой его было слушать, как бьется сердце Верховенского: Кириллов в такие моменты едва дышал, внимательно устремив взгляд куда-то в пустоту. Когда же Верховенский просыпался, Кириллов напротив стремился находиться от него как можно дальше. Чаще всего он без объяснений уходил на балкон курить, и в утренних сумерках Верховенский мог видеть только неподвижный силуэт, чернеющий на фоне огромного, во весь торец многоэтажки, синего рекламного щита с медведем и триколором. К Кириллову пришлось долго привыкать - слишком много непривычного было в его поведении. Он не терпел фамильярности, видимо, воспринимая это как вторжение туда, куда он никого пускать не хотел. Когда Кириллов вел Верховенского к себе, то у самого подъезда каждый раз с подозрением косился на дворника, укутанного в оранжевый жилет и всегда спящего на лавке. Во взгляде Кириллова в такие моменты было слишком много необоснованного подозрения, будто бы ему могут навредить. Потом, однако же, все прояснилось. С заметным извинением во взгляде Кириллов признался, что не совсем здоров психически, торопливо пояснил, что агрессии не проявляет и бояться его не нужно вовсе. Впрочем, Верховенский и не собирался его бояться – в его окружении помешанные разного рода редкостью не были. Кириллов уже давно не звал к себе да и вообще был неприветлив и излишне угрюм, то и дело обвинял Верховенского в предательстве, не конкретизируя, какое именно предательство он имеет в виду. Поэтому Верховенский был рад, когда его снова позвали, и надеялся прояснить недоразумение. Хоть Верховенский и пришел вечером, однако Кириллов открыл невыспавшийся, с синяками под глазами, в мятой рубашке с расстегнутым воротом и как попало закатанными рукавами. Почти во всех комнатах было темно из-за штор, только коридор бледно освещался тусклой лампой накаливания, напоминая в мертвенности этого света операционную. Впрочем, приглядевшись, Верховенский понял, что в зале шторы были немного отдернуты, а потухающий свет уходящего дня пятнами покрывал ковер. - В зал проходите, - сказал Кириллов сразу, не здороваясь. Расположившись на кожаном диване, Верховенский несколько минут смотрел, как Кириллов ходит из одного угла в другой, напряженно сложив руки на груди, и даже не смотрит на него. Когда Верховенский хотел уже начать разговор, его опередили. - Я на прошлой неделе, в понедельник, звонил вам, а вы трубку не брали. Верховенскому было крайне невыгодно говорить про ночь с воскресенья на понедельник, потому что об этом Кириллову знать не следовало бы. Поэтому он улыбнулся своей обычной улыбкой, слегка оскалив зубы: - Зачем вы запоминаете все? Это подозрительно. - Вы так сильно подозреваете меня, что это тоже становится подозрительным. Кириллов остановился возле окна, нервно постукивая пальцами по уходящей вверх узкой трубе батареи, крашеной белой краской. За окном краснел багровеющий корпус рыбного комбината. - Вы всё знаете про меня, - продолжал его успокаивать Верховенский, - так что, можно и не спрашивать. Просто вы болеете, и это все знают. Естественно, я опасаюсь. - Мне кажется, вы от меня что-то скрываете. Тоже моя болезнь, а не подозрения? Думаете, что если я лекарства принимаю, то и постоять за себя не могу? - Если скрываю, то вас это не касается. А опасаюсь как раз из-за того, что вы можете за себя постоять. Не в правилах Верховенского было честно говорить о заболевании Кириллова и неудобствах, с ним связанных, но вдруг захотелось уколоть в больное место, напомнить о неполноценности, хоть это и не было выгодным в данной ситуации. Кириллова эти опасения, высказанные вслух, заметно задели: брови его сошлись на переносице, и посмотрел он как-то слишком уж злобно. - Что вы такое можете скрывать, что меня не касается? Я думал, что вам можно доверять, а вы, оказывается, лжете. - Вы меня не так поняли, я выразился неточно. Это вас не касается, потому что с вами не связано, а связано только со мной. Это слишком личное, - продолжал оправдываться Верховенский, передвинувшись к краю дивана, чтоб находиться рядом к Кирилловым. - Личное? Мне всегда было интересно, что творится в вашей взбалмошной голове. Пусть вы и хороши, когда очень этого хотите, только слишком скрытны. Вы слишком быстро на все соглашаетесь, это подозрительно. С другими тоже так быстро соглашаетесь? - Нет, нет, всё не так! Я с вами соглашаюсь, потому что у вас лицо такое, потому что вы слишком серьезны и задумчивы. Я при вас, если честно, даже робею. Это действительно было так: иной раз неуместная собранность Кириллова внушала некоторые опасения Верховенскому, и он предпочитал в таких случаях показать свое уважение, нежели снисходительно покровительствовать, чтоб хоть как-то задобрить. - И вы опять от всего отказываетесь! Вы скользкая личность и совсем меня не любите, а только обманываете. - Неправда! – Верховенский решительно сжал его узкую сухую ладонь в своих. – Можете спросить сейчас что-нибудь, и я честно отвечу на ваш вопрос. - Почему вы всегда протестуете, когда я пытаюсь стать к вам ближе? – в голосе Кириллова слышалась обида. – Действительно, вы совсем меня не любите, а любите только Ставрогина. Я знаю, где вы были в воскресенье, всё знаю. Он нависал над Верховенским, глядя с укором, но не руку не отдергивая. Кириллов действительно знал то, что от него так старательно скрывали, он вообще многое знал: куда идет Верховенский после работы, когда возвращается и с кем, и всё это оскорбляло до крайности. Давнее чувство одиночества, преследующее Кириллова с самого детства, снова напомнило о себе, потому что Верховенский, раз один раз солгал, может лгать еще долго, а в конце концов оставить его одного. Но Кириллов знал, что еще никому не удавалось уйти от него окончательно, и это заставило его с теплотой улыбнуться. - Почему вы так странно улыбаетесь? – видно было, что Верховенский боится – он старался говорить вполголоса, думая, что это успокоит Кириллова. – Я честно говорю вам, что просто уважаю Ставрогина. Ничего больше, ничего. - Я на вас смотрю с нежностью, а вы не хотите этого видеть. Не похоже на нежность? Мне часто об этом говорят. Почему вы уважаете Ставрогина? Верховенский немного промолчал, но все же ответил: - Я вижу в нем сильного человека, которому хочется подчиняться. - Мне страшно представить, - усмехнулся Кириллов, - как именно вы собираетесь ему подчиняться, учитывая его похабные наклонности. Вы делаете мне больно этими словами. И когда отвергаете мою нежность - тоже, вы не представляете, как это мне неприятно. Вы знаете, что бывает, когда мне становится неприятно? - Что, что мне сделать для того, чтоб вы стали довольны? Верховенский сильнее прежнего отчаялся задобрить Кириллова и совсем уж не знал, что делать. Однако Кириллов, казалось, вдруг успокоился сам. - Сейчас я вам чай принесу, - сказал он своим обычным тоном. Верховенский заметно смешался, услышав это. - Вы слишком пугливы стали, - подметил Кириллов, - вас кто-нибудь обижает? - Нет, нет, не обижает. Когда Кириллов ушел на кухню ставить чайник, Верховенский облегченно вздохнул, радостный оттого, что все обошлось. Сегодня неадекватные реакции Кириллова неожиданным образом пошли только на пользу ситуации, не доведя всё до скандала. Не то что бы Верховенский любил его, но обижать человека все же не хотелось. - Пейте, - сунули ему в руки несуразную красную чашку в белый горох. С признательной улыбкой поблагодарив Кириллова, Верховенский сделал первый глоток. - Наверняка это ваш обычный бергамот. Впрочем, это вкусно. - Приятно, что вам нравится чай, - сказал Кириллов, сев рядом, и вдруг спросил, сверкнув глазами несколько даже радостно: - А знаете ли вы, Петр Степанович, что если удалить человеку часть черепа, а затем и крохотную часть мозга в лобной доле, то можно получить из него самого верного и покорного раба? Услышав это, Верховенский аж поперхнулся. Он знал, что мысли Кириллова часто принимают странную форму и что Кириллов эти мысли высказывать не стесняется, однако же сейчас, когда у него так блестели глаза, как у ребенка, нашедшего красивого жука, это прозвучало слегка жутко. - Я о таком не слышал раньше, - еле выдавил из себя Верховенский что-то более-менее вежливое. - Да, представьте себе! - Кириллов совсем распалился. – Всего-то и надо, что просверлить в черепе пару отверстий, подцепить их проводником с проволочной пилой и доработать ножовкой. Внутрь же можно влить, ну хотя бы чай. Ха-ха! Не изящно ли? Мне кажется, вы должны оценить как эстет. Он продолжал сидеть, глядя на Верховенского в ожидании ответа, кажущийся в уже наступивших сумерках тощей темной фигурой с белыми пятнами лица и рук. - Вы какой-то экзальтированный сегодня, в самом деле. Что-то случилось, Кириллов? А то вы ведете себя немного нездорово, и я сейчас даже не про слова, а про неуместный смех. Он лишь рассмеялся в ответ – искренне и во весь голос: - Меня просто радует ваш визит и то, что теперь вы останетесь у меня. Ведь останетесь же? Уже поздно, да и вам уже... поздно идти куда-то. Вы не представляете, как мне бывает одиноко здесь, да и этот странный звук мешает по ночам, как будто кто-то играет на рояле, только нет здесь никакого рояля, - Кириллов резко перешел на свистящий шепот, - сыграйте-ка мне что-нибудь, Верховенский. - Ваши намеки, - его голос задрожал, - они… Они слишком угрожающие. Я уйду, если захочу. Захочу и уйду, потому что ваши слова меня настораживают. - Что вы, в моих словах только лишь большая забота о вашем благополучии. Не можете же вы достаться кому-либо еще, кроме меня? – снова усмехнулся Кириллов. - Конечно же, нет. Мы вас сейчас чаем напоим, а потом приступим. Сыграйте же. - Так ведь… нет же рояля, вы ведь сами… - А вы представьте, что есть! Зачем вам ваше воображение? Ваше извращенное, злое воображение, которым вы мучаете меня! - к концу фразы Кириллов сорвался на гневный выкрик. Верховенский нервно сглотнул, глядя на него, и медленным движением поставил чашку на подоконник: - Я вас мучаю воображением? Разве это так? - Вы меня мучаете тем, что обнадежили, что я хотя бы теперь не буду один, но это все ваша извращенная игра, а сами к Ставрогину ходите. Слишком известна цена вашего уважения, слишком известно, как вы платите за его покровительство. Скажите, а зачем вам собачонка Эркель? И почему вы от него всегда уходите так поздно? - Я не думал, что вы так воспримете всё, - опустил взгляд Верховенский, не будучи в силах смотреть Кириллову в глаза, - но я действительно не собираюсь вас оставлять, правда, не собираюсь, почему вы мне не верите? Я ему поддался раньше, а теперь могу и перестать, слышите? Могу перестать... А откуда про Эркеля знаете? Я его просто инструктировать должен, не нужно здесь ничего подозревать. Видно было, что ни доводы, ни извиняющийся тон Верховенского Кириллова в подозрениях не разубедили, а только разозлили еще сильнее. Впрочем, реакции Кириллова уже давно перестали соответствовать тому, что он слышит, и это пугало Верховенского сильнее всего, потому что он ясно помнил, как Кириллов старательно запирал замок. Видимо, он подготовился заранее, потому что рядом не находилось ничего, чем можно было в случае опасности ударить Кириллова по голове и оглушить. - Вы что, думаете, это возможно – прийти к человеку, обидеть его, раздразнить, а потом делать вид, что ничего не было, и ходить к другим? Нет, Верховенский, вы не правы, - окончательно разгневавшись, Кириллов крепко ухватил его за лацканы пиджака, дернул на себя и продолжил оскаливать зубы прямо перед лицом Верховенского, - мне Липутин про вас все рассказывает, о, он так много мне про вас рассказывает! Как невыносимо это слушать. Инструктировать, говорите? И каким же образом вы его просвещаете, а? Верховенский чувствовал, как дрожит от страха, и не смел вырваться, боясь, что Кириллов рассердится еще сильнее и причинит ему вред. - Я не делаю вид, что ничего не было, я ведь к вам всегда возвращаюсь, даже сегодня пришел. А Липутин сплетник. Он много что о ком говорит, но это не обязательно правда. Если вы ему верите, то разве так глупы? - Вы уклончивы, как всегда! Нет, Верховенский, вы должны мне дать прямой ответ по поводу моста и всего остального. - Я могу сказать, могу. Я не понимаю вашей идеи, буду честным, но вижу, что вы хотите строить, так стройте. Остальное я уже сказал, и про Ставрогина, и про Эркеля... Пожалуйста, пустите, я должен идти, а то мне как-то плохо становится. Верховенский действительно чувствовал недомогание, которое мучило его уже минут пятнадцать, всё усиливаясь и отражаясь в теле непонятной слабостью, и сейчас она была настолько сильной, что Верховенскому хотелось бессильно повалиться, потому как голова уже клонилась в бок, а мысли приобретали неприятную вязкость. - А можете ли вы идти, Верховенский? Вы бледный, у вас, наверное, голова закружилась, - он ощутил, как его заботливо обхватили руки Кириллова, - я вам помогу прилечь. Проваливаясь в мягкое, Верховенский уже не мог противиться, однако теперь всё понял. - Это вы, это вы! – в отчаянии простонал он, не чувствуя в себе сил на крик. - Я ведь не обижал вас, Кириллов. Зачем, зачем вы так? Кириллов продолжал обнимать его, как обнимают больного ребенка, и, кротко улыбаясь, ласково гладил его по волосам: - Как вы могли подумать, Верховенский, что я желаю вам зла? Давайте я вам помогу. Вы сейчас крепко уснете, а когда проснетесь, вас уже ничего не будет беспокоить. Все ваши страхи и беды останутся позади. Помните, как в той песне было - "освободил от дальнейших неизбежных огорчений". Не хотите мне что-нибудь сказать напоследок? Верховенскому хотелось рыдать изо всех сил, но сейчас он был способен лишь на жалкое, совсем не достойное происходящего хныканье. - Зачем вы так сделали, - он чувствовал, как слезы катятся из его глаз, - я бы сам сказал всё, зачем же именно так? Вы меня убьете потом, убьете… За что, за что вы так со мной? Простите меня, я не хотел вас обидеть, не хотел… Кириллов с нежностью поцеловал его в лоб: - Вы же знаете, Верховенский, что я вас не убью. Я вас хочу сделать своей неотъемлемой частью, чтобы вы жили во мне всегда. Вы меня понимаете? Ну же, скажите мне, что любите меня не меньше, чем я дорожу вами, раз для вас иду на такое. - Я вас люблю, и любил бы, даже если бы вы не дорожили, но не обязательно ведь идти на такое, потому что я уже все понял, я теперь и сам могу, как вам надо… Верховенский захлебывался в тихом плаче, большинство его слов были неразборчивы, но Кириллов как будто бы всё понимал. На мгновение бледное пятно лица исчезло из пространства, которое все сильнее и сильнее виделось Верховенскому крайне расплывчатым и затуманенным, и сразу же вернулось. - И что же вы поняли, Верховенский? Он ощутил, как его руки подтягивают выше, а запястий что-то холодно касается с резким металлическим щелчком. Безвольные руки повисли в воздухе, и Верховенский еле догадался, – мысли становились все тяжелее и тяжелее, как ворочающиеся чугунные шары, - что его пристегнули наручниками к батарее. - Расскажите же мне, что вы поняли, пока я ищу сверло. Голос доносился откуда-то издалека, будто Кириллов находился в соседней комнате, однако осязание еще не отказало окончательно, и Верховенский понимал, что Кириллов здесь, потому что лица аккуратно и легко касались пальцы. - Что нужно было сразу честно к вам отнестись, а я по привычке скрывался, не из-за того, что с вами что-то не так… Я ошибся, когда к Ставрогину пошел, этого не нужно было и Эркеля не нужно было, и я к ним больше не пойду, слышите, никогда больше не пойду… Пожалейте меня, не надо мучить… Верховенский чувствовал, как стремительно уходит ощущение реальности, как он перестает осознавать себя, и страшная обида, страшное нежелание умирать охватывает остатки сознания, однако неотвратимое надвигалось и уже почти схватило его. - Я не собираюсь вас мучить, Верховенский, - сказал кто-то совсем далеко, - я ведь не как вы. Что же вы не спите? Закройте глаза, хватит уже сопротивляться неизбежному. - Я хочу вас видеть, - из последних сил произнес Верховенский, шепотом, почти беззвучно, - я не смогу… Наконец он замолк. Кириллов еще долго обнимал Верховенского, положив голову ему на грудь и слушая, как медленно бьется его сердце. Кириллов едва дышал и сосредоточенно смотрел куда-то в пустоту.