He is under our protection

      Племена индейцев всегда верили в загробную жизнь. После выхода из тела душа не исчезает, не растворяется в своей оболочке – она отправляется далеко-далеко, за высокие пределы неба, к самым звёздам…       И там, в том незримом далеком мире, люди и звери сосуществуют в согласии, не испытывая нужды охотиться друг на друга и не имея причин ненавидеть кого бы то ни было.       Говорят, наши предки смотрят за нами оттуда, с небес, и иногда оказывают небольшую помощь, посылая знаки или знамения, чтобы предупредить о чём-то, что нам, живущим ещё на этой грешной земле, видеть не дозволено. Но не все могут эти знаки увидеть. А ещё меньше – понять.       Старики из моего племени как-то рассказывали, что, когда ты находишься на пороге смерти, духи являются к тебе, чтобы проводить вслед за собой в тот другой священный мир послежизненного покоя, где ты обретаешь мудрость и знания всех поколений когда-то живших, живущих прямо сейчас и тех, кто будет жить много веков позже. Но иногда, когда ещё есть надежда на спасение, когда всё вовсе не безнадежно и назначенное время ещё, возможно, не пришло, духи приходят чтобы попытаться укрепить твой дух, вдохновить на борьбу за ещё хотя бы крошечное количество времени существования на этой земле, помочь обрести желание жить. И если таковое желание всё же появляется, они могут оказать и чуть более ощутимую помощь – слегка уменьшить боль, приостановить кровотечение, если оно есть, забрать хотя бы малую частицу мучающей тебя хвори…       И в этот самый момент, лежа на холодной и влажной траве ночного леса не в силах пошевелиться, я вижу там, среди множества перемигивающихся точек крошечных, но невероятно ярких и прекрасных, звёзд, силуэт своей матери, плавно и неторопливо идущей ко мне среди редких лучей тонкой дуги убывающего месяца.       Видится ли мне это в бреду моей лихорадки? Уснул ли я, поддавшись своей усталости? Или же я умираю, и она действительно пришла сюда? Пришла, чтобы забрать меня с собой и избавить от тяжести моего бремени, от моего вечного проклятия, преследующего меня, должно быть, с самого рождения… – Иста… – Радунхагейду, – она погладила своей рукой мою щеку и поцеловала в лоб, как она всегда делала в детстве. Только на этот раз я не почувствовал тепла её кожи и не ощутил её ласковых прикосновений, но зато почувствовал всю силу её вечной материнской любви и нежности. – Мама, я умираю? – даже в последние свои минуты я машинально пытался уменьшить боль, сокращая напряжение организма при попытке разговаривать, но, к моему удивлению, никакой боли я не почувствовал и эти несколько коротких слов не стали для меня невыносимой пыткой, увеличивающей мои страдания ещё больше. Всё было как прежде. Только лишь через несколько, невероятно, как показалось, долгих, секунд я осознал, что, задавая свой вопрос, ответ на который я и так уже, если подумать, знал, я даже не открывал рта. – Да, Радунхагейду. Поэтому ты можешь видеть меня, и поэтому тебе не нужно совершать каких-либо телодвижений, чтобы говорить со мной, – она растянула губы в своей типичной полуулыбке-полуухмылке, как будто уже зная о моей гениальной прошлосекундной догадке, и присела рядом со мной на траву, скрестив ноги. – Скажи, всё то, о чём рассказывали старики, это всё правда? – я не знаю как у меня получается отделять те мысли, что я хотел бы озвучить, от тех, что хотел бы оставить при себе, но как-то у меня это, видимо, получается, а то мама бы просто не успевала отвечать мне на все вопросы, стремительной рысью сейчас проносящиеся в моей голове. – Ну, правда-то, конечно, далеко не всё, ведь только дай этим сказочникам волю, как они напридумывают тебе сотни глупых небылиц, лишь бы привлечь внимание, да забить детскую голову своими фантастическими историями, – я бы улыбнулся, если бы мог пошевелиться. Хотя если мой голос слышен, несмотря на недвижность моего языка, то может и улыбка моя видна, несмотря на окаменелость губ? – Но не все их истории были вымыслом. Была в них и доля правды. – И что же тогда, всё-таки, правда? – Ты сам узнаешь, когда попадёшь туда. Но случится это не сегодня. – Не сегодня? – я удивился и уставился на мать, словно ожидая, что она сейчас исчезнет и оставит меня в полнейшей темноте, среди равнодушных черных деревьев, шепчущихся там о чём-то своём и взирающих на меня с высоты своего по-великански огромного роста, словно на жалкое крошечное животное, угодившее в ловушку и бросившее всякие попытки из неё выбраться. – Нет, мой дорогой, не сегодня, - она провела своей бесплотной рукой по моим волосам и, судя по всему, не собиралась никуда исчезать, - Мы пришли к тебе за тем, чтобы помочь бороться за свою жизнь. – Мы? Бороться? – я уже совсем растерялся и всё, что мог, это только повторять за матерью слова, словно не понимая их смысла или же не желая воспринимать его. – Совершенно верно, Коннор. Ещё слишком рано для семейного воссоединения, – я устремил взгляд по направлению источника голоса и увидел своего отца, который то ли появился прямо из воздуха, то ли просто-напросто обошел меня с другой стороны. Но главное тот факт, что теперь он стоял рядом с моей мамой и смотрел на меня сверху вниз таким пронзительным взглядом, будто он подобно ей мог видеть все мои мысли и даже более того – читать с моей души ещё и чувства. – Отец, мне… мне так жаль… прости меня, я… – Тссс, Коннор, не надо. Я знаю всё, что ты чувствуешь и знаю всё, что хочешь мне сказать. И я хочу тебя уверить, что не держу на тебя зла. Всё, что чувствую я, то это гордость за тебя. И небольшое сожаление, что всё случилось так, как случилось. Но я уверен ты и так это знаешь. И знаешь истинный смысл тех моих последних слов, сказанных тебе перед моим финальным уходом. Ведь даже находясь в цепких объятиях смерти моя гордыня не оставляла меня до последнего, поэтому я даже не смог попрощаться с тобой по-человечески. Но сейчас я свободен, и в связи с этим сейчас уже я хочу попросить у тебя прощения, если ты примешь его.       В ответ я смог только что-то невнятно промычать, пытаясь вспомнить хоть какие-нибудь слова, но они упорно отказывались приходить в мою голову и связываться хотя бы в коротенькие предложения. – Привет, Коннор. Лично мы с тобой никогда, конечно, не встречались, но я знаю тебя лучше всех, так как наблюдаю за тобой и оберегаю дольше остальных – я начал присматривать за тобой с самого твоего рождения. И я хотел бы сказать, что невероятно горд иметь такого честного, принципиального, целеустремленного, да и просто замечательного внука, как ты.       Внука? Неужели это…       Я посмотрел в противоположную от родителей сторону и увидел высокого человека, стоящего рядом со мной и улыбающегося мне лучезарной и радостной улыбкой. Он был точно таким, каким Ахиллес мне его описывал: растрепанные светлые волосы, когда-то собираемые их обладателем в небольшой хвостик на затылке, но сейчас предоставленные на свободное взаимодействие с проказником-ветром, который, должно быть, призрачный, иначе, будь он обычным, то не смог бы играть с волосами того, у кого нет осязаемого тела; светлые голубые глаза, в которых пляшут озорные искорки веселья, а вовсе не многолетней мудрости, какая вроде как должна быть у всемогущих и всезнающих духов; несколько старых шрамов на правой половине его лица, напоминающих о былых сражениях и переделках. – Знаменитый Эдвард Кенуэй, непобедимый пират морей Вест-Индии, чьё имя проклинали все короли и королевы его времени, – эту фразу я почему-то прохрипел уже своим собственным прерывистым голосом, из-за чего сразу закашлялся и кровь окрасила мои сухие растрескавшиеся губы, пытающиеся изобразить какое-то дрожащее подобие улыбки. – Мне нравится этот малый! – хохотнул Эдвард, беззвучно грохаясь рядом со мной на землю. – Радунхагейду, послушай меня, - я перевёл взгляд со смеющегося пирата на свою мать, которая сейчас сосредоточенно вглядывалась в моё лицо, – Ты должен подняться, слышишь меня? Времени осталось мало, а тебе нельзя засыпать, как бы сильно тебе этого не хотелось.       Всё же от духа ничего не скроешь – мне действительно безумно хотелось закрыть глаза и отдаться ровному течению сна. Лишь бы не шевелиться, лишь бы перестать чувствовать уже эту проклятую боль. Сдаться ведь куда проще. Куда легче и, возможно что, приятнее. – Нет, Коннор, не сдавайся! Даже не думай об этом, малец! Тебе ещё столько всего нужно сделать, стольким людям помочь, столько морей проплыть. Тебе нужно встать и выйти из этого леса. Встать и выйти! А мы с твоими родителями и с твоими друзьями будем и дальше приглядывать за тобой, помогать в чём-то и оберегать. Но для этого тебе нужно подняться, давай же!       Я начал шевелиться, пытаясь вырваться из объятий сна и встать если не на ноги, то хотя бы, для начала, на четвереньки, как тут же ужасающей силы боль пронзила, как казалось, каждый миллиметр моего уставшего и расслабленного тела, которое я пытался заставить сдвинуться, начать хоть какое-то движение, а не лежать на траве мёртвой беспомощной тушей. Но тело совершенно не хотело подчиняться. Оно упорствовало и дарило мне всё новые и новые вспышки невыносимой боли, надеясь, что я всё же не выдержу их силы и перестану сопротивляться неизбежному. – Давай, Радунхагейду, ты справишься, я верю в тебя. – Не поддавайся слабости, сын. Иди вперёд и не оглядывайся. – Не сдавайся, сорванец. Упорства в тебе ещё и на нас троих хватит, просто перестань слушать голос усталости, поддайся инстинкту выжить любой ценой и не отступай!       Несмотря на невыносимые муки, мне удалось подняться на ноги и начать ужасно медленное движение вперёд. Каждый шаг огромной волной боли отдавался в мозг, из-за чего я даже, кажется, прокусил губу, добавив к уже засохшей крови ещё немного свежей; глаза ничего не различали в темноте, поэтому приходилось продвигаться вперёд просто наугад, в надежде, что выбранное направление окажется верным и приведёт меня к людям; а подбадривающие голоса моих святых духов слились в один сплошной монотонный гул, который и так было почти не различить из-за громкого биения моего сердца, чей каждый стук разносился в ушах, словно взрыв бомбы или выстрел из очень шумного пистолета.       Выстрел, выстрел, шаг. Выстрел, выстрел, шаг. В своём медленном темпе я продвигался по лесу уже целую вечность. Вышел ли я из него? Забрался ли в самую глушь, откуда уже нет шансов выбраться? Не важно. Я не сдамся, буду продолжать бороться и буду идти вперёд до тех пор, пока не набреду на какого-нибудь доброго человека, который мне поможет, или же пока не упаду замертво на радость голодным хищным зверям.       Впереди – тьма, позади – сомнения. Я решил, что должен выжить, поэтому, стиснув покрепче зубы, в очередной раз я поднимаюсь с колен, после того как споткнулся обо что-то, что не смогли различить мои, почти ослепшие от дикой боли, глаза. – Эй, вы кто? С вами всё в порядке? – Ох… матерь божья, как много крови… – Как он идти то вообще может с такой кровопотерей? – Да ты не видишь что ли, что он на ногах то еле держится? Того и гляди на землю повалится да помрёт. – Кто-нибудь, позовите сюда врача, скорее! Тут человек ранен!       Мой слух сыграл со мной злую шутку или я слышу человеческие голоса? Голоса настоящих живых людей. Не могу разобрать что они говорят, не могу разобрать сколько их, не могу разобрать правда ли это, или же насмешка моего сознания надо мной же, но лучше бы им оказаться настоящими, потому что последние силы уже почти оставили меня. Ещё всего пара шагов, и я не смогу уже продолжать идти. Просто не смогу, как сильно бы ни желал выжить. Не смогу…       Вот чёрт, опять споткнулся. Только теперь уже в последний раз, потому что у меня уже не получится подняться.       Странно, как долго летит моё тело до земли. Должно быть, вблизи смерти время течёт несколько иначе, куда медленнее, чем обычно.       Я чувствую удар. Чувствую холодную твердую землю. Привет, темнота… *** – Всё же он у нас сильный. – Ну а то! В нём сразу чувствуется кровь Кенуэев! – Гадзидзио приподняла одну бровь и посмотрела на Эдварда таким взглядом, что тот тут же поспешил исправиться, – И кровь… кровь… эм, я не знаю какие там у вас индейцев фамилии, поэтому перефразирую так: Кровь Кенуэев и замечательных индейцев племени ганьягэха!       Дзио не удостоила бывшего пирата ответом, вместо этого развернув корпус тела к своему сыну, который спал сейчас спокойным мирным сном и даже не подозревал о присутствии сейчас возле него своих покойных родственников. – Да, с лихорадкой довольно быстро справился и уже идёт на поправку. Совсем скоро сможет отправиться домой, в поместье. – Я уверен, что он бы и без нас справился, - старший из присутствующих в комнате перестал кривляться и изображать из себя пьяницу и тоже подошёл к кровати внука, остановившись рядом с Хэйтемом, подпиравшим своей призрачной спиной стенку, – Зато он обрёл спокойствие, узнав, что его отец его простил.       Эдвард улыбнулся и взъерошил своему сыну волосы, который этого, казалось, и не заметил, так как был слишком погружен в наблюдение за равномерно вздымающейся и опадающей грудной клеткой единственного живого человека в этой комнате. – У него ещё много дел осталось на этом свете, хочет он того или нет. И мы всё также будем защищать и оберегать его, как делали это всю его жизнь. А когда придёт время, когда он опять сможет видеть нас, тогда мы заберём его с собой… – И наша, такая разношерстная, но, тем не менее, просто великолепная, семья воссоединится, – Эдвард улыбнулся и обнял за плечи обоих духов, которые при своей жизни подарили этому миру замечательного сына, лежащего сейчас на кровати и видящего какие-то сны. – И давайте всё же вспомним о существовании личного пространства и дадим парню немного поспать в одиночестве, в конце концов, он это заслужил. К тому же и его, и нас вместе с ним ожидает ещё множество приключений, так что мы ещё вдоволь сумеем насладиться его обществом, а сейчас пойдемте-ка, вернёмся обратно, а то нам ещё нужно отчитаться Ахиллесу, что с нашим мальчиком всё в порядке.       Закончив говорить, Эдвард не перестал обнимать родителей своего внука, а лишь крепче прижал их к себе и они все вместе шагнули вперёд, растворившись в воздухе и покинув тесную комнату.       А Радунхагейду, тем временем, всё ещё спал, не зная ни о приходе, ни об уходе своих незримых посетителей. Поэтому он спокойно продолжал смотреть свои сны, в которых происходило что-то явно хорошее, потому что иногда его лицо озаряла счастливая полуулыбка, а губы бессознательно пытались что-то прошептать.       И хоть по пробуждении он так и не смог вспомнить, что же именно ему снилось, но зато он откуда-то обрёл твёрдую уверенность, что за ним приглядывают, что его защищают и что его любят.