Мы ведь друзья, Донни? Конечно, Эйприл, ахаха, какой вопрос! Какие мы расчудесные лучшие друзья!
Боги, дайте мне силы ни словом, ни движением глаз не выдать того, что у меня на душе. Ни малейшим жестом, ни единым поступком своим не показать, что прямо в эту проклятую секунду, когда она стоит в трех метрах от меня и щебечет с Кейси, я думаю о том мимолетном поцелуе, что она запечатлела на моей щеке. Я не унижусь до того, что буду выпрашивать внимания. Просьбы, жалобы - это унижение. Говорить о том, что у меня на душе - это значит признаться в том, что хочу просить и жаловаться. Поэтому это тоже унижение. Я пишу это здесь для того, чтобы никогда не сказать этого ей.Часть 1
20 марта 2015 г. в 20:31
Мы видимся вечером, а наутро она уже не помнит обо мне.
Она уже забыла про меня.
Нельзя говорить с ней; нужно избегать. Если я начну обсуждать с ней наши... нашу ситуацию... она - а в первую очередь, я сам, - мы найдем тысячи оправданий ее поступкам и бездействию. Не желаю этого слышать. Не желаю показывать ей, что у меня на душе.
Невозможно воздействовать на чувства силой убеждения. Самое искусное красноречие никак не поможет мне загрузить в ее мозг те же ощущения и переживания, что испытываю я сам. Ее глаза для меня - бесконечность, в которую я падаю, растворяясь, погибая. Мои глаза для нее - зрачок, радужка. Глазное яблоко с зеленым веком.
«Я только сейчас заметила - у тебя нет ресниц».
Улыбается. Я тоже улыбаюсь.
«Поэтому мы носим маски».
Смеется.
«Чтобы как-то компенсировать это?»
Небольшая пауза. Дыхание спокойное. Говорю.
«В некотором смысле - да. Ткань защищают наши глаза от пыли, от пота. У людей эту функцию выполняют ресницы».
Улыбается. Вздыхает.
«Мне кажется, вы никогда не потеете. Даже завидую порой».
«Температура нашего тела ниже, чем у людей, однако наш организм тоже обладает этим механизмом терморегуляции».
Удивленно приподняла брови. Снова смеется. Добродушно, не зло.
«Ты такой серьезный, Донни! Ну я же шучу».
Допуская ей заметить признаки моей слабости, я лишь доставлю ей наслаждение самодовольства и власти, а себе - лишь страдания. Страдания от осознания того, что она видела мою слабость и приняла это как должное. Я улыбаюсь и показываю вид, что веду совершенно пустой разговор. Ведь для нее это так и есть. Только я вот актер никудышный.
Я помню прикосновение ее кожи. Странное ощущение. Кожа такая гладкая, но одно ее касание - и словно иглы вонзаются. Сразу тысяча. Так сладко. Моя кожа похожа на наждак. Это не так: она тоже гладкая, хоть и имеет сложную текстуру. Но Эйприл как-то раз сказала так о нашей коже.
Все, что она для меня делает, все, что говорит - это лишь способ не чувствовать себя виноватой, наслаждаясь при этом своей значимостью. Она делает для меня все, что в ее силах (в ее желаниях, в ее потребностях) на данный момент. Поэтому она, снисходительно-ласково заглядывая мне в глаза, кладет свою руку поверх моей, повыше запястья.
Да, я определенно неважный актер. Я неплохо представляю себе, какое у меня сделалось выражение лица, когда она притронулась ко мне. Я нарочно смотрел в сторону, но, уверен, она самодовольно улыбалась. Как хищная птица. Бессмыслица. Птицы не улыбаются. Но я слышу своим звериным слухом, как она приближается ко мне в своем стремительном полете, чтобы наброситься, чтобы закогтить меня.
Почему же ощущение, которое я испытываю в следущий миг, полностью противоположно боли? Мягкое, мимолетное, физически почти не ощутимое прикосновение губ к щеке. Ничтожный раздражитель, но мой жалкий организм выдает на него несоразмерно бурную реакцию. Я вздрагиваю. Мне нечем дышать. Сердце, кажется, сейчас пробьет грудную клетку вместе со всей моей врожденной броней. Я готов поклясться, что температура тела поднялась: мозг расплавлен, способность мыслить на какое-то время покидает меня. Я бесконечно глуп, я несчастен в своей глупости. Я жалок.
Улыбнувшись своей дежурной милой улыбкой, она встает и убегает. Я уже привык к такому сценарию.
Она уже не думает обо мне. Она знает, что я чувствую, но перестала обо мне думать сразу же, как шагнула за порог моей лаборатории. Она ни за что не признается в этом, но предпочла бы, чтобы все (мое страстное желание обладания) рассосалось само собой. Чтобы изредка просыпающееся чувство вины не отравляло ей наслаждения собственным могуществом над безвольным рабом. Ей недостаточно просто оставить меня. Ей еще надо, чтобы совесть ее была в покое. И она знает, что я в этом могу ей помочь.