Колесо самскары

Шорох тонких и хлестких травинок мисканта вобрал в себя голос усилившегося ветра. Глухие крики птиц доносились издалека – с реки, где в плеске волн стирались все прочие звуки. Течение было бурным, быстрым, увлекающим прочь тонкие травинки, перья, крупные, тяжелые лепестки цветов – желтые, розоватые, алые. А потом – почему-то всполохи яркого огня. Костры, факелы? Нет. Просто пронзительно-шафранового цвета рукава, оттененные золотым шитьем и оттенками весенней листвы. Они колыхались – совсем как волны на быстрой реке. Пересекались, бились, словно птичьи крылья: в странном танце, медленном и сложном. Аромат перезрелых персиков. Тонкий дымок от курительницы – не то сандал, не то цедра юзу. Приторный аромат чьей-то гладкой и горячей кожи, хранящей запах каких-то то благовоний и притираний. Тяжелые волосы, перехваченные белоснежной лентой. Вкус чьего-то поцелуя – солоноватый от слез. Ветки плакучих слив путаются на ветру, роняя пухлые бутоны, не успевшие еще раскрыться. Они прелестны, путаясь в чьих-то густых волосах, становятся похожими на звезды, что сияют в высоком, таком недосягаемом небе. Плач женщины, все отдаляющийся, смешивающийся с выкриками проклятий. Тихий вздох, а потом – пронзительный и испуганный возглас. Уже мужчины. Кто-то умер, должно быть. В зеркале вод отражаются резные лодки, а на них – порхают, как исполинские бабочки, женщины в пестрых и тяжелых одеждах. Смех. Кто-то декламирует стихи. Красивые, витиеватые, но не перегруженные образами. И вдруг – темнота. Плач ребенка. Кто-то дунул на светильник, чтобы огонек на фитиле погас. Несравненный звук сминаемого в руках шелка. Женщина роняет на пол свои хитоэ – лиловое, розоватое, линяло-желтое, белое. Позвякивают струны кото. Шум прибоя стихает, словно его спугнули грубые песни рыбаков. И снова – плач. Другой голос, другие ароматы. Чья-то ладонь такая холодная и мягкая, а на пальцах – мозоли от плектров. Чешуя. Влажная и колкая. Вкус соленой воды на губах, а потом – мрак, звук раскатов грома и пронизывающий страх. Просто сон – резко прерванный, сменившийся теплом и покоем мягкой постели в чужом доме. Почему же чужом? Повозка – тесная, в ней неприятно жарко и слишком сильно тянет чем-то сладким. Снова дым? Она качается, трясется: дорога долгая, убаюкивающая. В ее конце – чьи-то слезы радости и мягкие губы, не знавшие поцелуев. Потрескивание углей в жаровне. Где-то мяукает кошка. Чужое тело так горячо и сладко, но почему-то на душе тяжело и горестно. Ветер бушует, дождь – чертит борозды на размягчившейся почве. С деревьев в саду опадают плоды, а небо все темнеет и темнеет – ни луны, ни звезд, только безграничный мрак неизестности. Обрезанные волосы. Смятые листки бумаги. На пальцах – пятна густой туши, а внутри – боль и давящая тоска. Неприятный, западающий в мысли звук – кто-то набивает мячик-темари. Поет флейта, надрывается. Снова сплетаются пронзительно-шафрановые рукава. Звенит бубенчик на ошейнике у кошки. В монастырской келье сыро и темно: запах сырости нестерпим. Ветер доносит чье-то тихое пение и – неожиданно – аромат ямабуки. Все растворяется в потоке тепла и тоски. Шелк больше не гладок, вода – не влажна, слезы – не горчат на языке. Крылья мотыльков сгорают, сыплется на ладони пепел. Чья-то несчастная улыбка. Одна, вторая, третья… Им нет конца. Золотое колесо, забрызганное кровью, закопченное дымом погребальных костров, крутится, крутится... Со спазмом поймав воздух ртом, он вскочил, резко просыпаясь. Ящик с нераспроданными лекарствами по-прежнему лежал в траве, где и был оставлен. Сколько часов он проспал вот так? Перед глазами все еще стояло то странное сияние – искорками, блестками переливавшееся вокруг – то на змеившейся внизу реке, то на стеблях сорных трав, то в самом небе. И неведомо ему было, что весна его только начиналась. А до зимы дожить ему было снова не суждено. То золотое колесо, что виделось ему во снах, не любило зимы. Оборот за оборотом, оно никогда не пересекало черты в полвека. Четвертый раз подряд тэннё, сотканная из света, вращала его, посмеиваясь и слепыми глазами устремляя взор вниз, на землю. Последний раз. Нужно было очень постараться, чтобы ее шутка удалась на славу.