Легкое поведение

Шафран. Золото. Цвет лилиейника. Цвет куркумы. Охра. Янтарь. Надрывные стенания флейты-хитирики. Мрачное пение флейты-сё. Плач сякухати. Смех китайской цитры. Гулкий стук сердца цури-дайко. Музыка плыла над помостом - тягучая, пронзительная, но при этом утонченно-прекрасная. Разочарованно разглядывая фигуру танцора, медленно и грациозно качающегося на волнах этой странной мелодии, Средний министр Ёринага уже отчаялся сделать вывод, стоило ли ежегодное празднество в храме Четырех Небесных Царей его визита. Нельзя было не отметить, как хорош был танцор: такого прекрасного исполнения «Танца дракона» Ёринаге еще не доводилось видеть. Однако как можно было посудить о наружности мужчины, если лицо его скрывала золоченая маска, а тело — яркие и просторные одежды, чье великолепие завораживало даже такого искушенного человека как Ёринага? Даже в Столице гремела слава этого мастера храмового танца, затмевая собой даже популярность красавиц-сирабёси. Кимиката — так говорили восторженные столичные кавалеры — получил благословение от самой Амэ-но Удзумэ. И пусть ему перевалило за третий десяток, а волосы его кое-где тронула седина, Кимиката по-прежнему оставался непревзойденным. В Наниву Ёринага постарался прибыть тайком, облачившись в скромнейшего цвета носи и даже взяв с собой самый непритязательный из имевшихся у него вееров. Репутация юному Среднему министру была дорога: пусть он и успел прослыть неразборчивым в связях распутником, он все же отваживался еще метить на ранг повыше. А для этого следовало умерить свои аппетиты хотя бы на краткий срок, пока в руках Ёринаги не оказалось бы достаточно власти, чтобы ему сходили с рук любые развлечения. Возвышавшийся над толпой зрителей Кимиката казался снизошедшим на землю божеством: весь словно пылающий огнем и золотом, точно настоящий Царь-дракон. Дразнящий воображения своими властными, чеканными жестами, то и дело перемежавшимися с плавными и пластичными движениями. Все, что могло подстегнуть желание Ёринаги, все, что он мог сейчас разглядеть снизу, жадно любуясь на расхваленного другими храмового танцора, были лишь его руки — с длинными пальцами, удивительно гибкими, чуть-чуть костлявыми. Должно быть, Кимиката не жировал на подношениях, как столичные танцоры, может, оттого и не растерял своего мастерства. Так легко он двигался, так негромко поскрипывали под ним доски старого помоста для храмовых плясок. Пока Ёринага задавался вопросом, насколько хорош собой будет Кимиката, если с него снять маску — да и переодеть в более подобающую одежду — успела оборваться музыка, сопровождавшая его танец: пронзительно и тихо, словно затихающая жалоба ревнивицы-икирё. Удовлетворенно проводив взглядом удалившегося с помоста Кимикату, Ёринага тоже незаметно покинул толпу околдованных изысканным танцем зрителей и направился к главному зданию храма. Там он договорился встретиться со здешним настоятелем, который любезно согласился устроить Среднему министру приватную встречу со своим лучшим храмовым танцором. — Извольте обождать. — доброжелательно улыбаясь, огорчил Ёринагу старик-настоятель, когда тот собрался сходу направиться в отведенную для встречи комнату: — Кимикате нужно некоторое время, чтобы ками покинули его тело. Вежливо кивнув в ответ, Ёринага в душе только усмехнулся: он нисколько не верил этим россказням про божественное озарение, благословение и прочие глупости, которыми монахи стремились заманить побольше прихожан. Власть, деньги, слава — они двигали людьми, не боги и не будды — думал про себя Ёринага, терпеливо дожидаясь, пока его позовут. Чай, которым его угостили, противно горчил, а жареным лепешкам, которые к нему подали, кажется, исполнилось не меньше лет, чем ему самому, такими твердыми и крошащимися они были. Этот скудный и холодный прием (странное-то дело, в таком известном храме и не нашлось приличного угощения для высокопоставленного гостя!) заранее дал понять Ёринаге, что ему не рады. И что его подпорченная репутация, как всегда, успела его опередить. Вскоре проводить Ёринагу явился полноватый отрок лет одиннадцати, с поклоном донесший ему, что Кимиката готов его принять. Успевший чуть ли не задремать, Средний министр просиял и подался следом, предвкушая куда как более теплый прием. Он, любитель утонченного флирта и красивых ухаживаний, был готов излить перед танцором столько сладких слов, сколько не снилось иным дамам. Если бы только ни противоречивые слухи... В Столице говорили разное. И что Кимиката отдается так же легко, как дурнушки в услужении у признанных придворных красавиц, и что Кимиката строг к поклонникам и не приемлет лживых фраз, покрытых позолотой лести. Расспрашивать о большем было бы неуместно — так что Ёринага довольствовался скудными россказнями и слухами. В комнате, куда проводили Среднего министра, было темно и немного сыро: прохладный воздух со двора еще проникал через приподнятые занавеси, которые отрок, прислуживавший Кимикате, теперь поспешно опускал. В скромно убранных покоях царили тишина и смутно угадывавшийся душный аромат лотосов: стоило Ёринаге приглядеться — и оказалось, что немного увядшие цветы и правда притаились в самом углу, где на полу покоились бумага и писчие приборы, которыми, вероятно, пользовался танцор. С противоположной стороны виднелся небольшой лаковый шкафчик с чуть облупленным краем: на нем все еще лежала позолоченная маска, в которой Кимиката исполнял «Танец дракона». Сам танцор сидел спиной к своему визитеру — неуважительно, даже вызывающе. Он был по-простецки одет в нечто, по покрою напоминающее хакутё, однако пошитое из приятной ткани цвета лука-резанца, затканной ненавязчивым узором. Ёринаге не хотелось задумываться, с какого неправедного и кто успел одарить танцора подобной материей. Сейчас ему не терпелось, наконец-то, рассмотреть его: не его широкую спину, не его длинные, гладкие волосы. В полутьме было незаметно ни как сильно успел поседеть Кимиката, ни сколько дополнительных прядей он прикрепил, смешав с собственной редеющей шевелюрой. И это не могло не радовать: иногда очарование могло рассеяться просто из-за недостаточно красивого голоса, неверно составленного стихотворения, слишком яркой одежды. Ведь о Кимикате говорили, что он настоящий красавец. Какой-то поэт — лет двадцать пять назад — даже сложил о нем такие строки: «Словно сияющий образ самого Чиго-дайси, в шелках цвета неба, окруженный блеском светил... ». Дурное было стихотворение, льстивое. Но если кому-то пришло в голову петь хвалу безродному мальчику, обучавшемуся в храме Четырех Небесных Царей, он того, без всяких сомнений, стоил. Удивительно, Ёринаги еще не было на свете, когда Кимиката уже пленял пожилых монахов своей красотой. Сейчас ему было около тридцати пяти — возраст почтенный, почти на пороге зимы жизни. А многие отмечали, что морщин на его лице не было, и глаза его были ясны — совсем как у неопытного юноши. Но показывать свои черты танцор по-прежнему не желал: так и сидел спиной к Ёринаге, занятый своими делами. Помедлив с полминуты, Ёринага сначала неловко прочистил горло, а потом — расправил рукава носи и окликнул Кимикату: — Не хотелось быть навязчивым, однако у меня создалось впечатление, что вы меня не замечаете. Танцор не ответил. Только устало повел плечами, а затем медленно обернулся, грациозно и не спеша. С явным безразличием оглядев Ёринагу, он коротко кивнул: — Отчего же, господин Средний министр? Если ветра порыв не срывает с деревьев цветы, это не значит, что ветер не дышит их сладостным ароматом. Голос Кимикаты был зрелым, низким. Совершенно неподходящим к его наряду и прическе. Да и взгляд у танцора был усталый, полный легкого ехидства. Плавно развернувшись к Ёринаге всем телом, он наполовину опустил веки, отчего стал похож на нарисованное на ширме божество. — Что и следовало ожидать от лучшего танцора храма Четырех Небесных Царей. — посмеиваясь в рукав, отозвался Ёринага. Ответ Кимикаты показался ему смелым и разумным: что говорило о достойном воспитании и большом жизненном опыте. Быстро облизнув губы, Ёринага продолжил свои попытки поухаживать за танцором: — Я так много слышал о ваших добродетелях, что явился из самой Столицы, оставив государственные дела. Аромат редкого пиона манит даже нищего путника, несведущего в благородных цветах. Как удивительно для Ёринаги было то, что танцор только саркастично хмыкнул, да следом осуждающе покачал головой: — Боги и будды, господин Средний министр, неужто вы думаете, что я первый раз принимаю у себя кавалера из Столицы? Вот сейчас вы уже продумываете нежную танку, чтобы склонить мое сердце к пониманию вашего восторга, а ежели я отвечу вам в том же ключе — вы броситесь меня заваливать, точно я прислужница из швейного ведомства. Ёринага онемел: ведь он действительно уже готовился зачитать предварительно составленную песню дивной красоты, которая растопила бы лед любого сердца. Этот Кимиката был непрост: небрежно откинув прядь волос с плеча, он вежливым жестом поманил Ёринагу к себе: — Не смотрите на меня так, увольте. Вы пришли за моим телом — так что же вам мешает? Разве я отказался вас принять? Одно только прошу, побыстрее. Сегодня вечером у меня есть важные дела. Остолбеневший от удивления, Ёринага лишился и дара речи: его видели насквозь! Сглотнув подступивший к горлу комок, он думал было отшутиться, даже натянул неловкую и смущенную улыбку, но его замешательство решил направить в нужное русло более опытный в подобных делах собеседник. Кимиката поднялся, утомленно пересек разделявшее из пространство и сел так близко к Ёринаге, что их колени соприкоснулись. Конечно, Ёринага тут же удовлетворенно ухмыльнулся, наклоняясь уже к танцору с намерением навязать поцелуй, как вдруг губы его остановили насмешливым прикосновением грубых, холодных пальцев. — Я просил побыстрее, но не требовал торопиться. Я верю, вы проделали огромный путь, но не стоит портить впечатление о долгожданной встрече. Верно? Медленно кивнув, Ёринага попытался продолжить свою игру, обхватывая губами палец Кимикаты. Танцор не противился, только снисходительными, выцветающими глазами следил за ним, дурным юнцом, уже успевшим сделать головокружительную карьеру при Дворе. Сдержанные поцелуи Ёринаги запечатлелись на искаженных мозолями ладонях Кимикаты, на его не таких уж и тонких запястьях — там, где узлами выпирали вены, выдававшие его зрелый возраст. Танцор, словно покинувший свое тело, как цикада постылую скорлупку, не проявлял никакого интереса: смотрел куда-то насквозь Ёринаги, не отвечал ни единым прикосновением. Только когда юный Средний министр поспешил надавить ладонью ему на грудь, принуждая склониться и лечь на пол, Кимиката подал голос. По-прежнему без всякого интереса: — Сколько вам лет, господин Средний министр? Ёринага, уже припавший губами к шее танцора и очерчивавший его кадык своим языком, нехотя отстранился: — Девятнадцать. Кимиката глухо и едко посмеялся, даже не раскрывая рта. Прикрыв глаза, он наугад огладил Ёринагу по волосам, покровительственно, почти по-отцовски: — Надо же. Мои сыновья и то старше вас. И давно вас интересуют такие низменные забавы? Разъезжать по стране, соблазнять тех,кто вам в отцы годится? Тонкие, не знавшие труда пальцы Ёринаги заткнули насмешнику рот, попытались разнять его губы, огладить по острому языку. — Мне нужен такой опыт. Я пишу книгу. — полушепотом признался Средний министр, сражаясь с одеждой Кимикаты. Танцор рассмеялся — искренне и нагло. Помогая ослабить собственный пояс, он утомленно вздохнул: — Книгу? Я читывал собрания песен, читывал свитки с занятными историями, но ни разу не встречал книги, в которой мужчина писал бы о том, как переспать с другим мужчиной. Забавный вы человек, господин. Добравшись до искомого, Ёринага не обратил внимания даже не насмешки: он с улыбкой отметил, что понял причину долгих приготовлений танцора. Тот знал все наперед: успел омыться и подготовиться, и сладким ароматом маслянистых благовоний тянуло от его кожи. Даже там, где это было даже удивительно. Мягко надавив подушечкой пальца на распускающиеся навстречу лепестки чужой «хризантемы», Ёринага с удовлетворением отметил, как дрожь прошлась по телу Кимикаты. Решив отомстить за наглые издевательства, Ёринага наклонился, умело дразня языком разгоряченное уже тело танцора: Кимиката шумно вздохнул, подаваясь бедрами навстречу ласкам юного, но удивительно опытного любовника. Какое-то время ему не доставало дыхания на колкости. Но стоило Ёринаге оторваться от увлекшего его развлечения, как вдруг танцор решил высказаться, в прежней высокомерной манере: — Дурная затея эта ваша книга. Неужели вы хотите, чтобы годы спустя вас помнили как ветреника, предававшегося пестрым краскам и избегавшего своих обязанностей в угоду собственным страстям? Невинно посмеивавшийся в ответ Ёринага лишь подался вперед, плавно входя в чужое тело: — Меня будут помнить за мои заслуги при дворе. А эта безделица увековечит в неприятном контексте тех, кто не сумеет за всю жизнь не заимеет заслуг весомее ночи в одной постели со мной. Кимиката не отвечал, лишь расслабленно отдавался, размышляя о чем-то своем. Ёринага успел закусить губу, давясь своим удовольствием, когда танцор снова навязал разговор: — Значит, и моей главной заслугой станет то, что я раздвинул перед вами ноги? Аварэ... Жмурясь от накатившей разрядки, Ёринага, не отстраняясь, наклонился, мягко касаясь губами края рта Кимикаты. Теперь он замечал и тонкие морщинки, искажавшие его лицо, и надменно-усталый изгиб его губ. Прикрыв глаза, Средний министр насмешливо вздохнул: — Пожалуй, что нет. Я напишу о том, что мне не довелось видеть, чтобы кто-то превзошел вас в исполнении «Танца дракона». Ни в Наниве, ни в Столице. Заухмылявшись, танцор потрепал Ёринагу по голове, словно неразумного отрока. В этом жесте не было ни насмешки, ни яда. Скорее уж, Кимиката невысказанно согласился с мыслью, что юный Средний министр еще успеет стать достойным мужчиной, отбросившим легкомысленные забавы. Ночь они провели в долгой беседе. Кимиката рассказывал о своем детстве, о временах своей юности. О своих дамах и кавалерах, о дарах от императора и о письмах от высокородных дам из Столицы. Рассвет застиг их неожиданно — храмового танцора, успевшего прожить скупую на свершения жизнь, но яркую, как пестрые китайские шелка — и Среднего министра, юношу с азартно горящими глазами и медом на устах, уже считавшего, что его монотонная, но идеально выстроенная жизнь уже улеглась в свое русло. Не пройдет и года, как Ёринага с тоской будет поминать Кимикату, который покинет суетный мир, так и не удалившись прочь из храма, куда его некогда привез отец — юным чиго, младшим сыном, ставшим обузой в доме. В память об усопшем Ёринага еще долго будет хранить золоченую маску Царя-дракона. С усталой улыбкой сжимая ее в руках он и сам покинет однажды этот мир — танцуя в языках пламени, с пузырящейся на губах кровью.