Укифунэ

Есть роли сложные, с трудом дающиеся даже самым величайшим актерам. Есть роли простые и непринужденные, в которые с легкостью вживается даже участник школьного драмкружка. Но среди всего многообразия, какое за многие века породили умы драматургов, есть и опасные роли. Проклятые. Проклинаемые. Лишающие покоя и сна. Макбет, от одного произнесения имени которого может случиться беда. О-Ива, преследующая каждую постановку своей печальной истории. Иными словами, никогда нельзя сказать наперед, как может изменить привычный ход жизни очередная сыгранная роль. Такого мнения придерживался и Хиноэ Томоэмон VI, восходящая звезда труппы Миура-дза, оннагата и наследник старинной династии актеров. Некогда этот молодой человек был усыновлен своим дядей и устроен в театр — сначала как ученик, набирающийся опыта, а потом и как полноправный член уважаемой труппы. Дебютировал он в «Лисьих огнях» в роли Яэгаки-химе. Его партнером, исполнившим роль Такэды Кацуёри, был Касива Хиротаро IX, начавший появляться на сцене двумя годами ранее. Несмотря на свою неопытность, оба так хорошо показали себя, что заслужили множество похвальных отзывов от критиков. С той самой памятной постановки Томоэмон и Хиротаро стали довольно близкими друзьями, парные роли давались им легко: они как будто понимали друг друга без слов, дополняя друг друга, как две расписные ракушки для игры в каи-авасэ. Визитной карточкой Миура-дза были драмы, сюжетно касающиеся эпохи Хэйан: многочисленные трактовки глав «Гэндзи-моногатари», истории о войне Гэмпэй и просто красивые легенды, героями которых оказывались Абэ-но Сэймэй, Аривара-но Нарихира или та же Комати. Поэтому никого не удивило, что недавно приглашенный в труппу на должность главного режиссера Котора Утаэмон V, сам некогда блиставший на подмостках знаменитой Кабуки-дза, принял решение сделать постановку «Укифунэ». В видении Которы старинный сюжет следовало освежить: во-первых, сдобрить более понятными для публики любовными сценами, а, во-вторых, показать трагедию Укифунэ исключительно с точки зрения современного человека. Проще говоря, у девушки должно было быть психическое расстройство, в связи с которым она и обнаружила, что испытывает чувства — а вместе с ними и влечение — сразу к двум кавалерам. Кроме всех предъявленных рекомендаций Котора настоятельно советовал взять на главные роли Томоэмона и Хиротаро. А вместе с ними — блистательного Мацумото Дзюраку II, уже успевшего прославиться в амплуа ироаку...и на сцене, и в личной жизни. Дзюраку был талантлив и красив, но как только легко доставшаяся ему слава успела опьянить актера, он заимел неприятную привычку заводить мимолетные и скандальные романы, совершенно не смущаясь того, что его не волновал пол очередной пассии. Несколько раз порочащие его имя фото даже просачивались в желтую прессу. Но как бы ни порицали его старые театралы... черный пиар в наше время — все равно оставался пиаром. Когда настало время начать упорные и долгие репетиции, Дзюраку даже не удостоил Миуру-дза своим визитом. Котора извинился за него (!) и сообщил, что юное дарование сейчас занято в съемках исторического фильма. Тогда-то многие и начали поговаривать, что толку из «Укифунэ» не выйдет. Но делать было нечего — с привычной старательностью Томоэмон и Хиротаро начали готовиться к предстоящей громкой премьере. Все оказалось не так уж и просто. Перечитав сценарий за завтраком, Томоэмон пришел к выводу, что подобное ему будет не под силу. Его с детства учили изображать женщин хрупких, аристократичных, преданных идеалам чести и верности. А тут вдруг — полнейший реализм во всех подробностях. Реальные женщины его пугали, они были ворчливыми, неухоженными и занятыми бытовыми делами. Вымерло поколение старушек, воспитанных как «ямато-надешико», вместо них пришли офисные синие чулки, унылые домохозяйки и броско одетые хостесс. У них могло быть биполярное расстройство, да, боже ты мой, уйма еще невесть каких болячек, но только не у утонченного дитя природы из куртуазного романа одиннадцатого века! В растерянности и даже некоторой злости оннагата подошел к зеркалу в тесной гримерке и попытался изобразить одну из реплик. Привычно прогнул спину и в лучшей традиции своего ремесла надломил голос: — Два аромата, горький и сладчайший, пьянят рассудок. Негоже сердцу изменять, пусть даже прежних воплощений память Велит отринуть чувства... Послышался скрип старых половиц: кто-то (в плохо освещенной комнате не было видно, а уж Томоэмон даже не обернулся, чтобы поинтересоваться) прижался к дверному косяку, издали и весьма придирчиво оценивая попытки оннагаты примерить новую роль. Кашлянув в кулак, он холодно заметил: — Картонная кукла. Голос показался незнакомым, так что Томоэмон все-таки одарил вниманием неизвестного критика. Игра тусклого света и, напротив, темных теней на лице незнакомого придавали ему зловещую красоту. Узкие глаза с длинными ресницами, немного крупноватый нос — мужчина был похож на хищную птицу, явившуюся на запах легкой жертвы. — Прошу прощения? — оннагата устало снял с волос сетку и ответил на замечание вежливым поклоном. Незнакомец только фыркнул, как будто совершенно не признавал подобных официозных правил этикета: — Отвратительная Укифунэ. Как картинка, которая не двигается, не живет, не дышит. Чуть нахмурив брови, Томоэмон расправил волосы и одарил собеседника недружелюбным взглядом: — Довольно грубо с вашей стороны ругать чужую игру, даже не потрудившись представиться. Шагнув в гримерку, незнакомец небрежно вынул пачку сигарет и нисколько не стесняясь святая святых театра, закурил: — Мацумото. Я твой партнер по предстоящей постановке, дайю. Архаичное обращение не сильно сгладило обиду, принятую на свой счет оннагатой. Томоэмон отвернул лицо, отмахиваясь от едкого дыма: — Пожалуйста, не курите здесь. — А то что? — Удивительно без наглости в тоне поинтересовался Дзюраку. Удивленно хлопнув ресницами, оннагата растерялся: — Ничего. Я просто попросил вас. Сощурив и без того узкие, выдающие своим взглядом скрытое презрение ко всему роду людскому, глаза, Мацумото ухмыльнулся и театральным жестом затушил сигарету о собственную ладонь. Конечно же, Томоэмон тут же отреагировал — в ужасе приложив ладонь к лицу, а потом и бросился к Дзюраку — схватить его руку, осмотреть ожог и сообразить, чем вообще может помочь. Ироаку рассмеялся. Ожога не было. Зато перед ним был перепуганный и смущенный юный актер, тут же забывший о своей обиде. Чуть надув щеки (инфантильность Томоэмона не была видным и явным пороком, но иногда давала о себе знать — что уж поделать, возраст!), оннагата отвернулся — как раз как и подобало оскорбленной до глубины души хэйанской красавице: — Фигляр. Удовлетворенный результатом, Дзюраку расхохотался, хлопнув в ладоши: — Уже лучше, черт возьми! А вот замахнись ты на меня кулаком, дайю, было бы и того лучше. Настоящие женщины поступают именно так. Резко сменив растерянность на холодность, Томоэмон отозвался: — Я не женщина. Пренебрежительно развернувшись, чтобы исчезнуть в темноте коридора, Мацумото лишь небрежно бросил в ответ: — Именно. Ты должен быть лучше, чем просто женщина. Первая репетиция, на которую соизволил явиться Мацумото, уже несла отпечаток той обиды, что Томоэмон не смог забыть. Стараясь показать себя в как можно более выгодном свете, он вкладывал всю душу в попытку показать живое и неподдельное страдание женщины, подверженной психическому расстройству, но как на зло ничего не получалось так, как этого требовал Котора-сенсей. — Дозволь коснуться рукава, Покуда солнце не взошло над берегами Удзи-гавы. — томно декламировал красавец Мацумото, едва ли не закатывая глаза. Его пальцы уже было ловили расшитый рукав Томоэмона, но тот вздрагивал и отстранялся. — Склоняется цветок к реке стремительной, Но лишь погибель обретет в бегущих водах. — надломленно отвечал оннагата, отворачиваясь — медленно, чуть ли не со скрипом. Сенсей вздыхал, бил ладонью по лицу, рвал сценарий и кричал, рискуя сорвать голос: — Нет, нет и еще раз нет, дайю! Мне нужна нерешительность, мне нужна борьба с самим собой, а не жеманный флирт марионетки семнадцатого века! Томоэмон кивал головой, замалчивал, что борьба с самой собой — дело недостойное цельной и утонченной женской натуры, но, продолжая сцену, лишь ухудшал впечатление от своей игры. — Путь даже так, рукой проворной Цветок от гибели спасу... — переходил на заговорщический шепот Дзюраку, набрасываясь на партнера по сцене и норовя сорвать с него тяжелое уваги. — На милосердную Каннон не уповаю, Словами обмануть — одно, другое — делом. — колеблющимся, дрожащим голосом запротестовал Томоэмон, пытаясь оттолкнуть партнера по пьесе. Решив хотя бы попытаться сделать все так, как рекомендовал режиссер, он сначала покрепче прильнул к ненавистному ироаку, потом — отпрянул, отворачивая лицо. Помолчав десяток секунд, оннагата попытался обернуться и заговорил тихо, с прежним драматическим надломом: — Благоуханный... Решив положить конец потугам Хиноэ показать хоть мало-мальски вразумительные метания между двумя решениями, Мацумото сыграл на публику — просто заткнул ему рот своей ладонью, окончательно прижимая к полу. Высокая шапка на его голове, скомканные складки тканей и длинный парик оннагаты скрыли от окружающих произошедшее далее. Наклонившись, ироаку прошептал — холодно и осуждающе: — Не позорься. Возьми отгул на несколько дней и поработай дома, пока тебя не вышибли из труппы. Резко мотнув головой, оннагата все же вынудил отпустить себя, поднялся на ноги, чудом не запутавшись в своем наряде, а потом учтиво поклонился и попросил режиссера уделить ему минуту внимания. Наедине. — Я бы хотел получше понять вашу Укифунэ. Прошу, позвольте мне несколько дней поработать с книгами и материалами на тему. — взмолился Томоэмон, едва ли не падая на колени. И Котора-сенсей внял, пусть и недоверчиво покачал головой, выслушивая поток искренних доводов оннагаты. Путь домой дался Хиноэ с большим трудом. Никогда в жизни полчаса пешком не казались ему настолько долгими, вязкими, потерянными во времени. Опустив голову, он брел по многолюдным улицам, словно потерянный, заброшенный в чужую реальность. Иногда оннагата оборачивал голову, чтобы мельком взглянуть на собственное отражение в какой-нибудь подвернувшейся по дороге витрины. Но то, что он видел, не приносило ему утешения. — Значит, играем японскую Офелию. — невесело пробормотал он себе под нос, уже отпирая двери своей квартиры. — С каких пор сумасшествие вошло в моду? И почему на эту роль вообще взяли именно меня? Словно отвечая на риторический вопрос, громко мяукнула кошка, высовывая любопытную морду из дверного проема. Эта дымчатая старушка помнила еще бабушку Томоэмона, женщину требовательную и немного жестковатую, когда-то слывшую первой красавицей одной из видных киностудий Японии. Вероятно, поэтому полноправной хозяйкой просторной квартиры в самом центре города, доставшейся Хиноэ в наследство, она ощутила себя только когда этой женщины не стало. В прочем, о прежней хозяйке оставалось слишком много памяти: многочисленные фото в рамках, дорогие кимоно и бесконечные подарки от поклонников: их Томоэмон не смог выбросить или распродать. Ведь именно на бабушку с ее громким и броским псевдонимом Ёдогава Оухи он хотел походить каждый раз, когда выходил на подмостки. Ах, как же хороша она была в роли дамы Рокудзё в «Новой Гэндзи-моногатари», какой яркой и сильной получилась в ее исполнении О-Рику в «Тюсингуре». Хотя Томоэмон признавал, что в жизни бабушка была далека от идеала, на экране она воплощала в себе все прекраснейшие добродетели женщины. И именно к такому эффекту старался стремиться и оннагата. Но его творческий путь только начинался — а господа Ёдогава взирала на него оценивающим, строгим взглядом с застывших в прошлых десятилетиях фото то с фотосессии для женского журнала, то с памятного вечера в кампании некоего владельца кабаре из Кабуки-тё. И Томоэмон не мог так просто сдаться и не достичь высот ее мастерства. Ведь женщины бренного мира были такими ненастоящими и грубыми по сравнению с теми, которых ему доводилось видеть на экране и на сцене. Должно быть, поэтому Томоэмон никогда не заводил близких отношений ни с одной девушкой. У него был опыт физической близости, не раз и даже не два, но ни один не принес и крупицы удовольствия, равного тому, что он испытывал, играя женщин сам. Иногда он невольно задумывался, уж не влечет ли его к мужчинам, но с удовольствием для себя убеждался, что если и влечет — то только платонически, только как к партнеру по очередной игре в высокие чувства. Хиротаро, например, ему всегда нравился. Своей сдержанной манерой держаться, своей мягкой улыбкой и любовью к классической манере игры. И глаза у него были добрые, и руки нежные. Иногда Хиноэ хотелось думать, что он невольно начинает поддаваться странному желанию сблизиться с постоянным партнером по ролям — но что-то останавливало его, намекая, что нельзя портить творческое сотрудничество постыдной связью. Так и вышло, что единственной любовью Томоэмона был кабуки. Ни одна женщина из плоти и крови не могла заменить ему идеал женственности, воплощенный в утонченных дамах, рождающихся только на сцене, ни один мужчина не мог утолить его жажду почувствовать сладостность куртуазного романа на себе. Задвинув на ночь тяжелые шторы в своей комнате, Томоэмон взял в руки распечатку сценария и лег в постель с намерением еще раз перечитать его на сон грядущий. К сожалению, злосчастная Укифунэ снова не давалась ему: глаза стали предательски слипаться на десятой странице, а вскоре и высокопарные стихи попросту расплылись перед глазами в сплошные вертикальные полосы разной длины. Сон был похож на долгое погружение под воду... И не сразу мгла расступилась, подобно тому, как на смену черноте титров в начале старого фильма приходят первые, удивительно яркие на контрасте с ней, кадры киноленты. Осознание нереальности происходящего подкреплялось тем, как странно выглядела представшая перед Томоэмоном картина. Сероватое, зернистое изображение виделось то ли через помутневшее стекло, то ли через прозрачную толщу воды. Все вокруг было неестественным, похожим на декорации к одному из тех фильмов, в которых успела блеснуть его покойная бабушка. Ему привиделся берег реки: должно быть, той самой Удзи-гавы, в которой должна была топиться его несчастная героиня. Высокие камыши, трепетавшие у самой кромки воды, казались сухими, прикрепленными к земле для должного антуража. Поодаль виднелся силуэт обветшалой усадьбы, какие можно увидеть в старых черно-белых кайданах: дом казался небедным, но заброшенным, ведь он наполовину скрывался за неухоженным кустарниками и деревьями, некогда исполнявшими роль украшения его скромного сада. Настоящей казалась здесь только река: она была быстрой, неумолимой, пусть ее звук казался искаженным, как на старой пленке. Только её волны, катившиеся меж высоких трав и камышей, были единственным живым существом посреди этих мрачных декораций. Томоэмон уж было решил, что этим и ограничится его подсознание, откликнувшееся на трудности последних дней и попытки найти себя в новой роли. Но с выводами он поторопился: зашуршала трава, накренились колосья камышей. К реке бежала, рыдая и утирая слезы рукавом, девушка в линяло-голубоватых одеждах. Он понадеялся разглядеть лицо этой Укифунэ, чтобы потом, в работе над образом, использовать ее мимику. Но та как специально то прикрывалась руками, то и вовсе отворачивалась. В спутанных колтунах ее длинных волос Томоэмон признал испорченный парик, в ее надломленном голосе — нотки мужского тембра. А Укифунэ тем временем упала на колени у самой воды, залилась горькими слезами: — Слова, некогда источавшие благоухание, теперь утратили свой аромат. Добродетель приходит в мир лишь с тем, чтобы быть поруганной, любовь связывает людей только, чтобы причинить им боль. Я не хочу больше жить, нет. И зла на него не держу...Прими же меня и мои слезы, река Удзи! Ни в чьи более объятия я не хочу себя вверять. Игра показалась Томоэмону немного истеричной. Он не ценил такой надрыв, ведь он напоминал о женщинах, совершенно не заслуживавших восхищения: слабых, дурных, цепляющихся за рукава своих бывших возлюбленных с громкими стенаниями. Да и в реку Укифунэ не торопилась бросаться. Она огляделась по сторонам — как будто хотела обнаружить чье-то присутствие. Когда же ее попытка не увенчалась успехом, она попросту поднялась на ноги, раскинула руки, воздевая их к небу — и воскликнула — уже почему-то женским, нежным голосом: — Благоуханный... Нет, нет, я не виню тебя. Совсем не виню! Ведь не ты виноват в моих горестях, а твоя поганая кровь. Выпустить ее — замараться самой... Нас примут волны реки, попомни мои слова. Обезумевшая, девушка расхохоталась визгливым, неприятным смехом — и словно растворилась в воздухе. Небо рассекли бутафорские всполохи молний, солнце-прожектор потухло, а «сцена» погрузилась во мрак. Конечно же, тут и Томоэмон проснулся, скептически потирая лоб: — Ну и приснится же... Два дня наедине со сценарием и десятком оцифрованных записей старых кинолент сделали свое дело: Томоэмон с раннего утра и до поздней ночи отрабатывал мимику, жесты, тон своей героини. Ему хотелось проникнуться этой кротостью сорванного еще в бутоне цветка. Он даже расчистил посреди зала побольше свободного места и долго, до ломоты в суставах, репетировал главный танец Укифунэ, тот самый, после которого она по сюжету совершает попытку самоубийства. С сомкнутыми коленями он прогибался назад, как сломанная кукла наклонял голову, холодно оглядываясь на невидимых зрителей. Но сам же чувствовал, как мало понимает в трагедии своей героини. Он старался думать о горечи Саги-мусумэ, о слезах О-Юки, об обманутой госпоже Наруками. Но ни в одной женщине, которую ему довелось играть или же видеть в исполнении признанных мастеров, он не обнаруживал таких чувств, которые ему нужно было вложить в Укифунэ. Она была неправильной, не поддающейся пониманию. Такой, какими казались Томоэмону женщины из реальной жизни. Вероятно, поэтому в ее образ было так трудно вжиться. Лежа в ванной — уже после этой двухдневной попытки понять свою героиню — оннагата устало глядел в одну точку, пытаясь хоть как-то расслабиться. А в голове так и звучал голос падонка Мацумото, лишивший его покоя: — Картонная кукла. … Не живет, не дышит. Со вздохом он медленно опустился под воду — всего на пару секунд. Но, кажется, это помогло... Для Томоэмона выбор между традиционной игрой и новаторским видением режиссера был сродни выбору Укифунэ между мужчиной, который мог дать ей стабильность в отношениях и мужчиной, который мог научить ее спонтанной, жестокой страсти. Осознав это, он улыбнулся, завернулся в мягкое полотенце, и тихо напевая какую-то энку из старой мелодрамы, отправился спокойно себе сушить волосы, не думая уже о возможности полного провала постановки. На другой день репетиция была назначена на вечер, так что у Томоэмона было предостаточно времени на себя. Прежде, чем он добрался до театра, оннагата успел посетить салон красоты, выпить кофе со старой подругой, знавшей его еще под «мирским» именем Масато, да еще и заглянуть в салон одной милейшей красильщицы кимоно, где Томоэмон присмотрел себе потрясающий оби с вытканными на нём серебряными снежинками. День обещал быть более, чем просто удачным, так что когда оннагата вошел в театр, он ожидал что угодно, кроме того, что ему пришлось увидеть. Уже смеркалось, так что в коридоре было темно и душно: тяжелый запах старого дерева и пыли наполнил здание, воцарился в нем, как полноправный хозяин. Томоэмон любил этот аромат старины: прикрыв глаза, он мягко втянул его, чуть приулыбнувшись. Сегодня он верил в себя и в свой талант, а значит, все должно было получиться. Пересекая узкий коридор, оннагата вдруг услышал странный шорох и звук тупого удара по по стене: кажется в гримерке в это время шел спор на повышенных тонах. Удивленно и даже растерянно, Томоэмон прокрался к двери и приложил к ней ухо. Сначала ему почудилось, что шум ему только показался: по ту сторону слышался только шорох ткани и чей-то неприятный смех на одном дыхании. Но потом послышался голос Мацумото: что удивительно — совершенно лишенный прежних ядовитых интонаций: — Ну, что тебя смущает? Неужели передумал? Оннагата был так поражен, что не сразу сообразил отойти от двери: прислушавшись, он будто сумел хотя бы издалека узнать, каково это, испытывать желание. И снова в гримерке воцарилась тишина, нарушаемая только тихим шорохом и негромким влажным звуком. В омерзении прикусив край своего шарфа, Томоэмон нахмурился: кого мог соблазнить проклятый нахал-ироаку он не мог понять совершенно. — Я никогда не делал этого с мужчинами... — Негромко признался некто за дверью. Оннагата с нарастающей неприязнью узнал в нем голос Хиротаро. Вот уж этого он от давнего друга не ожидал — поддаться хитроглазому проходимцу, попавшему на пик моды на подонков! Томоэмон собрался было распахнуть дверь и испортить удовольствие своим коллегам, как вдруг услышал резкий звук удара, после которого раздался и озлобленный крик Мацумото: — Какого хера ты делаешь?! Убери руки. Еще один глухой звук удара — и Томоэмон поспешил распахнуть дверь до того, как успело произойти что-то действительно ужасное. Мацумото сжимал Хиротаро за ворот, прижимая того к стене. Его лицо было искажено гневом, что совершенно не вязалось с порочным тоном, с которым он говорил с другим актером до того. — Что случилось? — Холодно поинтересовался Томоэмон, строго наморщив лоб. В ответ на это ироаку лишь грубо оттолкнул Хиротаро, а потом обернулся к оннагате с кривой ухмылкой: — Уже ничего, дайю. Не волнуйся. Закуривая на ходу, Мацумото вдруг хохотнул, даже не отнимая от губ руку с зажатой в ней сигаретой. Он пристально уставился на Томоэмона — неприятным, тяжелым взглядом: — Ты поосторожней с этим извращенцем. С виду такой весь правильный, а глазом моргнуть не успеешь, как уже облапает. Оскорбленно покривившись, Томоэмон отвернулся: он не желал слушать подобные пошлости. Особенно в месте, которое так любил. А в дверь тем временем просунулась седая голова Которы-сенсея: — Все на месте? Отлично, начинаем через пять минут. Послышался печальный плач флейты-синобуэ, затрещали хёсиги — оглушительные, потусторонние хлопки заставили Томоэмона отвлечься от неприятной сцены, свидетелем которой он стал. — О, проклятая кровь блистательной тоски, За что отмечен я твоей порочной, злой печатью? Жены сестра побочная зачем влечет Своей печальной, горькой красотой? — Убивался Мацумото-Ниоу. Убивался так надрывно и естественно, будто кто-то вроде него мог быть способен полностью прочувствовать ту боль и чувство раскаяния за свою неподвластную разуму страсть. По другую сторону сцены из темноты выскользнул Каору-Хиротаро. Изображая радость, он тепло улыбнулся, мечтательно наклонив голову: — Проклятье крови зря клянешь, когда Одарен благодатью, смертным незнакомой. Тоска любви — сладка, когда она чиста, Наследуя порок один — наследуешь и горечь. На середине сцены появился и Томоэмон: в этот момент должен был провернуться элемент декорации, из-за которого и должна была таинственным образом показаться Укифунэ — еще не безумная, но уже на грани своего срыва. В медленном, утонченно-трагическом танце оннагата оборачивался то к одному возлюбленному героини, то к другому, пока надрывная нагаута вещала о тщете выбора девушки, обреченной на смерть и безумие еще с рождения — по воле богов и будд: — Несчастная, не обращай свой взор На кавалеров из Столицы пышной! Кого ты выберешь? Кому отдашь себя? Не думай, не решай — прими свою печаль: Как мать твоя оставлена была, Так ты наскучишь им. Тогда — о, берегись! Кого ты выберешь? Кому отдашь себя... Старания Томоэмона не пошли прахом: на этот раз Котора-сенсей был доволен его игрой. Пусть он отметил, что в ней недоставало оттенка психического расстройства, в целом она полностью удовлетворила его. Недоволен был — по прежнему — только Мацумото. Всю репетицию он то бросал на Томоэмона колкие, озлобленные взгляды, то и вовсе начинал донимать оннагату ехидными комментариями: «Слишком натянуто», «Не чувствую страданий от трудности выбора», «Это не влюбленная женщина, это картинка на старой ширме». Наконец, когда он переоделся и вышел на улицу, вполне довольный собой и проделанной им работой, Томоэмон услышал, как его кто-то окликнул. Как оказалось, это был Мацумото: прислонившись к стене, он курил, устало и мрачно кривя губы. — На пару слов, дайю. — Пояснил он, небрежно поманив оннагату к себе. Не увидев в поведении партнера по постановке ничего неадекватного, Томоэмон коротко кивнул и, потеплее уткнувшись в шарф, приблизился: — Что на этот раз? Вы достаточно сказали мне сегодня. Насмешливый огонек в глазах ироаку промелькнул лишь на мгновение — только сделав его мрачный прищур страшнее: — Кое-что не сказал. Скрестив руки на груди, Томоэмон с легким скептицизмом бросил взгляд на собеседника: — Что же, могу поинтересоваться? Медленно, со вкусом затянувшись, Мацумото опустил ресницы и томно, тоскливо взглянул на Томоэмона: — Она наблюдает. Его голос прозвучал на грани шепота, безумно, пугающе, отчаянно. Оннагата невольно вздрогнул, сначала предположив, что ироаку решил глупо пошутить. — Кто «она»? — Скептически переспросив, нахмурился Томоэмон, но его собеседник уже затушил окурок о стену и небрежно бросил его на землю. — Просто будь осторожен, дайю. — Коротко бросил Мацумото, быстро отворачиваясь и исчезая в узком проулке. Не успев даже окликнуть его, Томоэмон так и остался наедине с еще не выветрившимся запахом табака и его одеколона. Странное предчувствие беды уже успело поселиться в нем. Время до премьеры сокращалось так быстро, что Томоэмону становилось даже страшно: ни над одной постановкой он не работал еще так трудно, судорожно и с почти животным страхом за собственный провал. Подстегиваемый одновременно чуткими замечаниями Которы-сенсея и колкими взглядами Мацумото, он так выдыхался после каждой репетиции, что по возвращении домой только и успевал, что покормить кошку, да и забыться сном до самого утра. Чем ближе была премьера, тем тяжелее становилось у Томоэмона на душе: его не покидало странное предчувствие. Что-то должно было пойти не так. Нет, просто обязано было. Заглянув к родителям, он даже не стал высказывать свои опасения. В прочем, их отношения всегда были прохладными: они гордились сыном, но считали его человеком не от мира сего. Возвращаясь к себе, Томоэмон намеренно избрал дорогу, пролегавшую мимо старого святилища, куда его часто водили в раннем детстве. Оннагату всегда привлекала таинственная красота синтоистских обрядов: отточенные движения юных мико напоминали ему собственные танцы на сцене, а чтение молитв, многим казавшееся заунывным и монотонным, Томоэмону до боли напоминало печальные нагауты из его любимых трагических пьес. Вот он и не выдержал: зашел в знакомый с детстве храм, с ностальгической улыбкой отметив, что он почти не изменился: этот район города вообще отличался удивительной опрятностью и заботой об исторических зданиях. Да разве что величественные тории уже не казались Томоэмону такими огромными, как в детстве. Помолившись за удачную премьеру, оннагата собрался было уйти, как вдруг услышал тихий шорох, знакомый ему как нельзя лучше: так шептали складки тяжелых шелков, ничто другое не могло издавать подобный звук. Он огляделся: кроме нескольких посетителей в храме никого не было. Взволнованно потерев висок пальцами, Томоэмон все-таки отвернулся от святилища, возвращаясь на улицу... И только теперь он услышал тихий, потусторонний шепот: — Жестоко... жестоко... жестоко... Оннагата болезненно скривился и заткнул уши. Ему тут же пришли на ум странные слова Мацумото: «она наблюдает». Забормотав слова молитвы, Томоэмон так и замер на месте, пока шепот из иного мира не стих. Кто-то осторожно погладил его по плечу: — Прошу прощения. С вами все в порядке? Всего лишь пожилая дама, которая пришла помолиться. Мягко улыбнувшись ей, оннагата сослался на резкий приступ головной боли, и поспешил уйти. Мрачные мысли уже не оставляли ему возможности расслабиться. Вечерние репетиции стали даваться особенно тяжело. Не из-за того, что возвращаться домой приходилось в темноте, а из-за того, какая странная атмосфера царила в эти часы в старом театре. Невыносимая духота сменялась резким холодом, а дрожь от ледяного сквозняка вдруг сменялась жаром. Они репетировали в костюмах. Котора-сенсей пожелал, чтобы последние репетиции прошли именно так: с максимальным вживанием в образ. Одевался Томоэмон долго, поэтому заимел привычку приходить чуть пораньше: чтобы не причинять никому неудобств, а заодно успеть привыкнуть к своему образу. Вот и на этот раз оннагата был верен себе: сорок минут до начала, а Томоэмон уже пробирался к гримерке, старательно отгоняя даже мысли о суеверном страхе. К счастью, на этот раз не наблюдалось ни резких перепадов температуры, ни странных сквозняков. Оннагата невольно заулыбался: должно быть, его страхи были просто следствием нервного напряжения. Когда он распахнул дверь в гримерку, удостоверился, что зря обрадовался спокойствию, царившему в театре. Мацумото лежал на полу, прямо перед высоким зеркалом, согнув ноги в коленях и широко раздвинув их, как дешевая порномодель. Небрежно наброшенные нижние платья от дзюнихитоэ были единственной его одеждой: распахнутые, они выставляли напоказ его обнаженное тело, покрытое испариной. Закусив ворот верхнего из трех одетых на него хитоэ, ироаку тихо вздыхал, жмурясь от удовольствия, пока его пальцы медленно двигались, крепко сжимаясь кольцом вокруг чуть подрагивающего члена. Закрыв рот ладонью, Томоэмон сдержался от вздоха, выражающего крайнюю степень омерзения: вид чудого тела был ему неприятен, а уж тем более — зрелище того, как и без того противный ему человек бесстыдно ублажал себя в святая святых его родного театра. Мацумото, кажется, и не заметил, что его уединение было нарушено: движение его пальцев становилось все быстрее, тихие стоны — все громче, все страннее. Голос ироаку звучал так, будто в нем слилось одновременно два тембра: низкий, хрипловатый, и высокий, мягкий. Попятившись назад, Томоэмон в ужасе бросил взгляд на потемневшую гладь старого зеркала, перед которым лежал Мацумото: вместо глядящего в потолок ироаку на него было обращено бледное, круглое лицо юной девушки с пухлыми губами цвета запекшейся крови. В уголках ее глаз красовались голубоватые разводы, характерные для грима актеров, игравших роль призрака. Томоэмон вскрикнул и вылетел из комнаты. Вслед ему звучал тихий женский плач... Сердце колотилось под самым горлом: прижав ладонь к груди, оннагата тщетно пытался забыть ужасающий образ конечной стадии безумия, представший перед ним. Увиденное по-прежнему казалось Томоэмону игрой воображения: он не верил своим глазам, как не поверил бы чужому рассказу о чем-то подобном. Аякаси ведь не существовало. Зато сумасшествие и распущенность были вполне привычной частью жизни. Особенно если речь шла о ком-то вроде Мацумото. Еле удерживаясь на ногах, Томоэмон поспешил на улицу, подышать свежим воздухом и успокоиться. А потом со всех ног бросился к ближайшей аптеке. К счастью, там нашлось успокоительное, продававшееся без рецепта. Так что к самой репетиции Томоэмон успел собраться, хотя отголосок омерзения и страха так и лег камнем ему на грудь. Сегодня странно вел себя даже обычно спокойный Хиротаро: оннагата успел простить ему странное происшествие в гримерке, списав вину за него на совесть Мацумото. Но теперь он понимал: проклятый ироаку успел отравить его друга так же, как отравил атмосферу спокойствия, привычно царившую в театре. Даже когда на сцене разыгрывался романтический эпизод между Укифунэ и Каору, Хиротаро отчаянно искал взглядом Мацумото, быстро и судорожно оглядывась по сторонам. Обнимая Томоэмона, он казался остраненным, как будто витал в облаках и думал о чем-то своем. Это настораживало оннагату, но казалось виртуозной игрой для Которы -сенсея. Режиссер улыбался и хвалил спокойствие и уважительность Каору, не смевшего овладеть возлюбленной, избранной им себе в жены. Томоэмон же, как истинный актер, чувствовал, что то было отнюдь не игрой: то было тем же безумием, что развратило ироаку. Когда настал момент Томоэмону сыграть финальную сцену пьесы, он вздохнул с облегчением: ни Хиротаро, ни Мацумото не было рядом, это был звездный час для его спокойствия и отдачи своему делу. Оннагата шел, шурша подолом тяжелого костюма, будто плыл: как будто и не было на нем тех килограммов расшитых тканей. Его танец был полон скорби, волнения, страха: все чуждые ему эмоции, в последние дни не дававшие ему покоя, как будто вырвались наружу. — О, сколько горьких и губительных страстей Познали твои воды, Удзи-гава! С венцом-треножником и с ветром на устах К тебе стремятся, словно мотыльки на свет, Все женщины, истерзанные чувством! — Голос Томоэмона звучал с надломом, настолько живым и прочувствованным, что наблюдавший за ним режиссер невольно отер старческой рукой проступившую слезу. — За что познать любви твоей плоды, Столь нежеланной, мне довелось, Благоуханный? Зачем, отринув доброту того, кто был готов Назваться мне супругом, я бросилась в объятья Отравленного кровью Блистательного, Что мир покинул, скрывшись в облаках?! Влачить постылой жизни горькие оковы Я не желаю больше... Прими меня, о бурная река! — Оннагата заломил руки, изображая прыжок красавицы Укифунэ в стремительные воды реки Удзи. Вспоминая, как играли эту роль великие актрисы черно-белого кино (увы, его бабушке не довелось исполнить роль Укифунэ), Томоэмон томно прикрыл глаза, выражая свою усталость от жизни и покорность смерти, сулящей лишь освобождение от мук стыда и тягостного выбора. Как только оннагата поднялся и обернулся на оценивавшего его игру Котору-сенсея, удовлетворенно отметил, что старик отозвался одобрительным кивком и коротким замечанием: — Идеально! Кашляющий смех из-за кулис неприятно напомнил о том, что оценивал его не только режиссер. Мацумото заливался тихим, безумным смехом: — Старый дурак. Муки любви не может сыграть тот, кто в жизни не испытывал подобных чувств. Уставший от насмешек коллеги, Томоэмон решительно направился к ироаку и, нахмурившись, с вызовом выпалил: — Мацумото-сан может сыграть мою роль лучше? Пожалуйте, покажите, в таком случае. Улыбка стерлась с тонких губ Мацумото, как будто ее и не бывало. Когда его искрящие безумием глаза встретились с испытывающим взглядом оннагаты, он вполголоса пробормотал: — Ты уж не волнуйся, дайю. Покажу. Собственный успех заставил Томоэмона быстро остыть и совершенно забыть о легком конфликте с коллегой. До премьеры оставалось всего несколько дней, и изнуряющие репетиции по полдня занимали все его мысли. Пьеса была необычной — шла всего четыре часа, поднимала непривычный интерес к психологии, отходившей от темы рока и предопределения. Казалось бы, «Укифунэ» Которы-сенсея была обречена на успех. А Томоэмон — на еще большую славу. За день до знаменательного события у оннагаты вдруг зазвонил телефон: Хиротаро хотел срочно поговорить с ним, и по его словам, это был вопрос жизни и смерти. Всегда спокойно относящийся к чужим взрывам эмоций, Томоэмон выслушал друга бесстрастно и нечутко: лежа в постели и лениво пожевывая кекс с начинкой из бобов адзуки. Однако отчего-то оннагата начинал испытывать и немыслимое в столь ответственный момент волнение. — Мне страшно. Такое ощущение, что кто-то постоянно следит за мной. С того самого момента, как мы начали репетировать эту проклятую пьесу, честное слово. Я уже несколько раз обращался к врачу, но мне сказали, что я психически здоров. Но не может же быть, что у меня нервный срыв длиной в такой долгий срок! — Жаловался Хиротаро сбивчиво и быстро. Томоэмон не узнавал его, такого растерянного и нервного. Ведь в постоянном партнере по постановкам оннагата видел еще и друга — спокойного, немного меланхоличного, но неизменно надежного и не склонного к подобным срывам. Со вздохом он прервал быстрое бормотание Хиротаро: — Пожалуйста, успокойся. Я тоже испытываю сильное волнение в последнее время, так что, думаю, это все из-за нагрузки. Отдышись, выспись. Завтра ты должен показать себя наилучшим образом, верно? Если хочешь, я приеду к тебе с успокоительным. Отличная штука, чай с травами. Но Хиротаро его как будто не слышал: скрипнув зубами, он перешел на пугающий шепот: — Н-нет, не стоит. Все в порядке. Нельзя, чтобы это коснулось еще и тебя. Пожалуйста, пообещай мне, что с тобой все будет хорошо, ладно? Прошу тебя. Я всегда считал тебя другом, и теперь могу довериться только тебе. Ее гнев силен и страшен, она мстительна, как госпожа из Ёцуи. Прикусив губу, Томоэмон постарался не высказать свои мысли о том, что это походило на беседу с умалишенным. Холодно и спокойно он снова перебил Хиротаро: — Обещаю. А теперь — хорошенько выспись. Трубку он повесил с очередным вздохом, устало, по-старчески потирая глаза. Свои проблемы он понимал легко, а вот чужие слишком уж давили на мозг. Томоэмон всегда был холоден и рассудителен, так что истерики и нервные срывы были ему незнакомы. До этого года. Сначала это сумасшествие Мацумото, теперь и Хиротаро заговорил о некой особе, испытывающей ненависть к их постановке. Однако как ни посмотри, оннагата не мог сообразить, что за женщина свела с ума обоих его партнеров по постановке. Он не помнил, чтобы кто-то посторонний присутствовал на репетициях, как и не припоминал, чтобы в театр посылали письма с угрозами или еще невесть какие свидетельства посылаемых проклятий. Но было два потерявших рассудок актера. И он, свысока наблюдающий за их падением. Томоэмон забылся здоровым и спокойным сном в последнюю ночь перед премьерой. Сон был сулящим удачу: ему впервые за долгое время приснилась покойница-бабушка. Но не такая, какой она покинула мир, напротив, юная, пышущая жизнью, такая, какой она была на пике своей славы. Несравненная госпожа Ёдогава была облачена в винного цвета коктейльное платье из переливчатой парчи. Кое-где на ткани поблескивали мелкие хрустальные кристаллы, отчего покойная казалась чуть ли не божеством, удостоившим Томоэмона своим визитом. — Завтра будет особенный день, Масато. — с таинственной улыбкой заявила покойница, доверительно поглаживая внука по щеке. Ее прикосновение было теплым и живым, как если бы их не разделяла смерть. Кротко кивнув в ответ, Томоэмон позволил себе маленькую дерзость: задал ей вопрос без спроса: — Скажите, я хоть на малую долю развил свою технику? Буду ли я однажды способен до конца понять женское сердце? Госпожа Ёдогава рассмеялась, потрепала его по плечу — и вдруг посерьезнела: — Ты почти добился этого, мальчик мой. Не обязательно любить, чтобы сыграть любовь. Не обязательно быть вором, чтобы понять чувства гизоку. Оннагата всегда больше, чем женщина. Оннагата — это недостижимый идеал. Только одно скажу. Остерегайся играть безумие. Однажды грань между помешательством и здравым умом протирается, как старая ширма. И тогда — горе заигравшимся. Сон оборвался с пронзительным писком будильника. Было семь утра, нужно было собираться с мыслями и готовиться показать себя таким, каким зрителям еще не доводилось видеть Хиноэ Томоэмона VI. В десять утра Томоэмон уже был в театре. В узких коридорах, так любимых им, царила привычная предпремьерная суматоха. Это походило на приготовления к большому празднику: обычно тихое закулисье начинало кипеть невидимой для посторонних жизнью. И все-таки чего-то не хватало. Когда оннагата избавился от верхней одежды и устроился перед зеркалом, ожидая костюмера и гримера, до него донесся глухой голос Которы-сенсея, звучавший из коридора: — Как это, до сих пор не приехали?! Звоните обоим, чтобы через час были тут, не позже! Судорожно вцепившись в перила кресла, Томоэмон вскочил и бросился на голос режиссера. С опаской глядя на него, он вдруг понял, о чем предупреждал его Хиротаро: вероятно, та женщина что-то сделала с ним. А заодно и с паскудой Мацумото. — Дайскэ снимает квартиру недалеко отсюда. Если позволите, я сбегаю к нему и проверю, все ли в порядке. Если не вернемся к назначенному времени, лучше вызовите полицию. — холодно предложил оннагата, намеренно называя Хиротаро по «мирскому» имени: это добавляло градус доверия. Котора-сенсей испуганно выпучил глаза: — Полицию? Вы что-то знаете? Отрицательно покачав головой, Томоэмон опустив взгляд: — Нет. Просто так наиболее логично поступить. Но, главное, не делать из этого скандала, сенсей. Репутация труппы — превыше всего. Предчувствия подсказывали хладнокровному оннагате, что с обоими его партнерами по пьесе произошло нечто ужасное. Дрожа, он пересек пару улиц, отделавших здание театра от дома, где жил Хиротаро, трепещущими пальцами нажал на кнопку звонка. Казалось, что и сердце его замерло, пока Томоэмон ждал ответа. Однако никто не отозвался. Тогда оннагата поспешно вынул из кармана телефон и набрал домашний номер друга. Тоже не сработало. Равно как и с мобильным телефоном: его звонок раздавался по ту сторону двери, но никто не снял трубку. Чтобы вернуться к зданию театра более длинным путем, позволяющим отдышаться и смириться с мыслью о провале премьеры, Томоэмон свернул в дворы, а потом вышел к видневшемуся чуть поодаль мосту через некогда бурную, а теперь усмиренную городской застройкой реку. На улице было пусто: в это время обитатели окрестных домов еще были на работе или на учебе, поэтому лишь движение машин напоминало о том, что район — жилой. Отмеряя шагами расстояние до горького разочарования и потерянного вознаграждения за свои старания, оннагата замер на месте, с тоской глядя на мост, затянутый легкой дымкой. То, что он увидел, заставило его глубоко вдохнуть, усмиряя ускорившееся сердцебиение, а потом и броситься туда, к самым белым перилам, на которых красовался металлический щит с предупреждением «Не перевешиваться». На ограждение взбирался некто в строгом кимоно, казавшийся с небольшого расстояния призраком, лишенным ног. А рядом маячил второй силуэт — протягивавший к первому руки, словно в мольбе. Конечно, это были потерянные Мацумото и Хиротаро. Мост не был высоким, а река под ним — опасно глубокой, и все-таки их поведение слишком походило на попытку совместного самоубийства. Томоэмон пытался окликнуть этих сумасшедших, но они даже не повернулись в его сторону. Тогда он попытался подбежать ближе, попытаться оттащить их. Прохожие и проезжавшие мимо люди, что удивительно, тоже нисколько не волновались за пару ненормальных, решивших расстаться с жизнью. — Прекратите! Вы совсем спятили?! — кричал оннагата, уже пытаясь вцепиться в рукав Хиротаро, с пустым взглядом следящим за безмолвно замершим на перилах Мацумото. Бледное, как не из этого мира, лицо его друга казалось совершенно незнакомым Томоэмону: перед ним был молодой человек с другими чертами, с длинными ресницами и аккуратным, почти европейским носом. Не было и моста, не было белых перил и снующих взад-вперед машин. На берегу реки, среди камышей, стояла девушка с вылинявшем дзюнихитоэ, с голубыми разводами у глаз и с пухлыми губами цвета запекшейся крови. Ее томная, торжествующая улыбка была обращена к незнакомцу, оказавшемуся на месте Хиротаро. А говорила она старомодно, витиевато: — Ваше высочество последует за мной за пределы суетного мира? Я тосковала по вам, названная вашей невестой и сброшенная в пучину отчаяния во вине Благоуханного. Но теперь мы будем вместе до тех пор, пока не померкнет свет солнца и не сотрется острая вершина Игольной горы. Идемте же, на зов ночных птиц, на аромат цветов иномирья. Молодой человек распахнул свои объятия и принял в них призывавшего его призрака. Один шаг — и он упал в волны реки, быстро увлекавшей обоих прочь, укрывая волнами, как шелковым покрывалом. — Моя Укифунэ. Теперь никто не станет меж нами помехой! — слышалось тихое восклицание молодого человека, погружавшегося на дно вместе с его возлюбленной: пропитавшиеся водой многослойные одежды тянули их вниз. — Никто и никогда. — потусторонне вторила ему девушка, а потом и смех ее потонул в шорохе камышей и плеске воды. Когда Томоэмон очнулся, все вокруг изменилось. Рядом не было ни моста, ни сонного жилого района. Он стоял посреди сцены, в полном облачении, в гриме и в парике. Сзади, из темноты слышался голос Которы-сенсея, сокрушавшегося: — Боже милостивый, какая трагедия! Если бы не было дублеров, нас ждал бы настоящий провал, а теперь нас ждет жуткий скандал. Подумать только, двойное самоубийство! Такие молодые, такие талантливые! Что могло их толкнуть на такой глупый шаг?