Бамбуковая ветвь

Рука скользит чуть дальше и нащупывает холодные заколки. Кагура несколько секунд пристально смотрит на топорщащийся карман и не сразу понимает, что кто-то налетел на нее и отдавил ногу. — Извини, — произносит незнакомец, чье лицо скрыто за волчьей маской. Теплый свет салюта, заката и фонарей делает его кучерявые волосы почти голубыми. — Я тебя не заметил. — Ничего страшного, — кивает Кагура. На сцене, причудливо ухмыляясь и исполняя всяческие трюки, носятся актеры. Восхищенная толпа, в центре которой находится Кагура, пахнет сладостями и летом, разгоряченными телами в юката и всеобщей радостью, а мужчина в волчьей маске справа от Кагуры — еще и клубникой. Танабата — популярный фестиваль, и каждый раз празднество выходит оригинальным, разве что бамбуковые ветви из года в год стойко выдерживают сотни пожеланий и просьб. — А ты ничего не хочешь попросить у бога? — шепчет на ухо Камуи, и Кагура вздрагивает: привыкнуть к таким неожиданным появлениям довольно сложно. Лоб Камуи опоясывает тонкая красная лента, и Кагура иронично улыбается, потому что в подобном праздничном оперении брат больше похож на задорного шестнадцатилетнего подростка, нежели на мужчину за двадцать. — Если бы и хотела, то тебе все равно бы не рассказала. — Наверняка что-то наподобие утопии. — Впервые слышу такое страшное слово, — задумчиво отвечает Кагура, наблюдая за танцорами. Каждое движение — будь то рук или ног — отточено до совершенства, и потому кажется искусственным, словно дергающиеся конечности марионетки. Счастливая толпа, живущая ниспосланным мигом, навевает примерно те же ассоциации. Мужчина справа начинает громко и неприлично чавкать. В руках он держит снятую маску, и Кагура не может не смотреть на его профиль, на разрез прищуренных глаз и одинокую, незаметную родинку. Почему этот человек кажется таким волшебным и эфемерным? Танец на сцене тем временем становится совсем безумным, возникает ощущение, будто актеры забыли, зачем их пригласили, и пустились в сумасшедший пляс — а вместе с ними и атласные ткани, и маски, и бамбуковые ветви. — Забавно, что комендантский час совсем близко, а земляне никуда не торопятся, продолжают погружаться в атмосферу фарса, — улыбается Камуи. — Годы войны, переворота, убийство сегуна, патриотов и количество потерь среди мирного населения их ничему не научи... — Возвращайся к кораблю один, — прерывает его Кагура, и улыбка брата мгновенно пропадает, сменяясь пустым, жестоким взглядом: никто не любит, когда его перебивают. — Мелкие любят всякие цветастые штучки вроде фестивалей, — отвечает Камуи, разводя руками. — Не забудь прихватить Абуто, не хватало, чтобы он тоже стал частью этой труппы. Иногда Кагуре надоедает близость Камуи — он действует на нее, как красная тряпка на быка, хочется вырвать ему язык и заткнуть, да только Кагура не уверена, что он не отрастет вновь. Музыка смолкает через пару минут. Смолкает и радостный смех. Возвращаться в серые стены корабля совершенно не хочется, как, собственно, и вновь отправляться в открытый космос, и оттого на сердце у Кагуры невообразимо пусто и грустно — фестиваль лишь разбередил старые раны, зацепил нарывы и разодрал их до крови и гноя; где-то в глубине души гнездится надежда, что если стоять на одном месте и не двигаться, то время замрет. Навсегда. — Ты можешь попросить у бога, чтобы время остановилось. Правда, я сомневаюсь, что он слышит или слушает кого-либо, но попытаться можно, — вдруг произносит тот самый незнакомец, заставляя Ято обернуться. Клубничное мороженое давным-давно исчезло из его рук, зато маска вернулась на прежнее место. Кагура невольно улыбается — телепатов на своем веку она встречала не так уж и много. Толпа постепенно расходится, и в сгущающихся сумерках начинают шнырять дозорные-аманто, нюх у которых не хуже нюха Садахару. В их руках незнакомое Кагуре оружие: видимо, аманто ничего не стоят без него, и по этой причине представляют собой забавное зрелище — на их одутловатых мордах читается страх вкупе с ненавистью ко всему живому, а толстые пальцы-щупальца крепко держат приклад, боясь его ненароком выпустить. — Папа говорил мне остерегаться незнакомых подозрительных мужчин и не разговаривать с ними, — мягко говорит Кагура. — Кто знает, может, давая тебе совет, он уже был во власти у старческого маразма? Лысые головы первыми принимают на себя этот опасный удар. — Первое время он пытался носить парик, так что вряд ли, ару, — смеется Кагура, вспоминая шаловливую игру, которую еще в дремучем детстве придумал Камуи: кто первым сорвет накидку из фальшивых волос, тому и достанется пудинг. — Но от желания отказываться не буду. Дай-ка подумаю… Хочу сходить на кладбище! — при этих словах лицо Кагуры озаряет широкая улыбка. Незнакомец с равнодушием смотрит на нее, ничему не удивляясь, и зевает. — Что ж, давай напоследок исполним твое желание, — замечает он. Дозорные почтительно пропускают Кагуру и ее спутника — устрашающих размеров зонт за женской спиной им хорошо знаком, как и каждому существу в необъятной Вселенной. С Ято лучше не ссориться, справедливо решают они, записывая в протокол, что нарушители отсутствуют. К сожалению, дорога к кладбищу отлично известна Кагуре, и даже под покровом беспросветной темноты, девственность которой не нарушает лунный свет, ноги безошибочно выбирают нужную тропинку, уводят в лес, позволяя ботинкам шлепать по неглубоким лужам. Обоняние у Ято настолько острое, что она различает ближайшие растения. Наклоняясь, срывает цветки, не глядя. Лишь считает. Четыре… Могила почти рядом, но подойти к ней слишком тяжело. В Кагуре словно спрятан магнит с таким же полюсом, что и в надгробии, и чем ближе она находится, тем сильнее не хочется подходить к холодной плите. Кагура проводит пальцами по мрамору, ощущая подушечками вырезанные на поверхности бесконечные иероглифы. «Саката Гинтоки». «Широяша». «Лучший друг». «Мы тебя никогда не забудем, покойся с миром». «Скоро встретимся на том свете!» «До встречи, герой». «Шое тобой гордился бы». «Возвращайся, идиот, ты слишком рано ушел, и я, и Шинпачи, и все-все-все тебе этого не простим!!» Кагура с горечью улыбается. Глаза сухие — она уже вдоволь наревелась за эти пять лет. Она кладет скудный венок, придавливает его камнем и молится, не закрывая глаза, ей кажется, что надпись на надгробии горит ярким и теплым огнем — словно выжженная; непрошеные воспоминания щемят сознание, но Кагура их не впускает. Учиться заново жить — не так-то и просто. — Часто ли ты сюда приходишь? — Кагуру передергивает: она совершенно забыла о незнакомце! — Раз в год, — тихо отвечает она, почти шепчет. — Сегодня, наверное, я пришла проведать его в последний раз. — Он не любит слезливые драмы. — Я тоже их не люблю. — Будешь клубничное молоко? Шутка, так я и поделился. Кагура резко оборачивается. Точно. Как все просто. Почему-то она не подумала, что, когда с ней столкнулся незнакомец, он ничего не держал в руках, однако чуть позже, не отходя от Кагуры ни на секунду, начал поедать неведомо откуда взявшееся мороженое. — У меня на клубнику аллергия. — Раньше не было. Кагура медленно подходит к человеку, стоящему перед ней. Смотрит в знакомые глаза, видит родные очертания, такие очевидные, что просто отказывается принять происходящее. Когда ее губы касаются его губ, Кагура не чувствует ни вкуса клубники, ни тепло живого человека, ни взаимность. — Гин-чан, ты такой же жадина, как и раньше, — шепчет Ято, обхватывая мускулистое тело руками. — Зато твои желания не такие банальные, как раньше. Будь ты настоящей Кагурой, пожелала бы отвалить тебе два грузовика еды. — В следующий раз — обязательно. Кагура крадет поцелуй. И еще один. И еще… И следующий — соленый, короткий, болезненный. Мертвецы не возвращаются. Их возвращает воображение.