Мелочи.

Мелочи, мелочи, бессмысленные спасительные мелочи, вот и все, что он видел. Непонятно когда и где оборванный край рукава, из которого торчала длинная нить, которую можно было бы теребить, если бы жест тут же ни истолковали десятки жадных глаз. Заусенец на безымянном пальце, который бы было так славно оторвать зубами, если бы хоть минуту остаться без присмотра…Трещина в камне пола прямо под ним. Еле заметная, она подарила несколько минут размышлений о том, что могло расколоть плиту, и потупленный взгляд, который ничего никому не выдал, кроме смирения. Два прошедших дня и третий, наставший, слились в непрерывный поток невыносимости. Все силы уходили на то, чтобы сохранять спокойствие, не привлекать внимания, казаться совершенно покорным. Казаться безопасным теперь означало оставаться в безопасности. А с каждым часом он находил все больше причин жить дальше. В зале было жарко и душно. Слишком многие жаждали слов, которые произносил Карл. Он медленно будто кровью истекал этими словами, лишь взгляд метался по лицам слушателей, видимо, так и не находя того, что искал. Королева мать сидела прямая и собранная, лишь иногда еле заметно кивая сыну. Может быть кто-то даже принимал этот жест за одобрение. В руках у нее был ослепительно белый на черном фоне юбки платок. И Генрих мечтал о таком же, чтобы можно было сжимать в пальцах до боли, чтобы костяшки побелели. Но пальцы королевы Екатерины были расслаблены, и лишь слегка вздрагивали порой, словно она пыталась отбивать такт, чтобы вынудить Карла говорить быстрее. Наваррский снова посмотрел на свои руки, и с удивлением обнаружил, что пальцы сами собой поджались. Нет, он не вцепился в край камзола и не успел сжать их в кулаки. Но если бы он не сидел, а стоял, любой бы видел его напряжение. На мгновение задержав дыхание он как мог небрежно положил ладони на колени. Конечно, так непринужденно, как у Екатерины, не получилось бы, но теперь он нашел себе незаметное занятие: следить за собственными руками. Дыхание выровнялось. Остальной мир сжался до слов Карла, но и их смысл ускользал, протекая мимо, не заставляя вспоминать ту правду, которую он старался вытеснить из мыслей. Это было похоже на сон, если бы он видел что-то кроме собственных рук. И потому упустил нечто важное. Конде рядом заерзал, забормотал что-то себе под нос. Припоминая, Генрих понял, что Карл только что объявил, что лично дал приказ Гизам убить Колиньи как заговорщика. Конде вскинул голову, словно был готов вскочить, и Генриху отчаянно захотелось со всей силы толкнуть его локтем под ребра. С трудом он удержался, напоминая себе, что объяснять бесполезно. Ни сейчас, ни вчера, ни за день до этого ему не удавалось достучаться. Рьяно петушившийся всю неделю свадебных торжеств Конде и теперь при любой возможности принимался пустословить. И Генрих понимал, что любой из окружавших их конвоем католиков с наслаждением передаст эту болтовню Карлу. А король и так был за пределом своих сил, иначе похвалу Гизам было невозможно понять. На Карла давили, он был напуган и сдавал свои позиции. Соглашался с тем, чего не было, подтверждал то, чего не делал. Отступал под напором матери. И теперь Генриху оставалось только молиться, чтобы это отступление не стало и для них с Конде приговором. Карл продолжал свою речь. Он говорил про заговор против него и его семьи, про предательство Колиньи, про неблагодарность гугенотов, планировавших внезапно напасть на Париж и устроить новую резную в Ниме. Он говорил, выцветая под взглядами. Генрих же снова смотрел на торчащую нитку, чтобы не смотреть на Карла, уверенный, что и тот не смотрит на него. Но гадать был ли он вычеркнут только из списка гугенотов или еще и из списка живых – было бесполезно. Только вот благословенных мелочей было так мало, а воспоминаний так много. Мелькали незримые лица, слышались навек умолкшие голоса. Голоса становились громче, настойчивее. Нет, это не были вопли боли или отчаяния. Наоборот. Он слышал, как они поют и балагурят, как ругаются и строят планы… Голоса полные надежд на будущее не давали ему покоя. И он никак не мог заставить себя поверить, что больше никогда не услышит их снова… Опять забормотал Конде, и Генрих как из-под воды услышал голос Карла, ухватился за него, с усилием вдыхая пропитанный ложью воздух: - Я хочу, чтобы было известно: суровые меры последних дней были приняты согласно моему срочному приказу с целью пресечь готовившийся заговор. Сколько можно возвращаться к одному и тому же? Генрих невольно проследил взгляд Карла. Король в упор смотрел на свою мать, непроницаемо спокойную и безразлично неподвижную. Рука с платком теперь лежала на колене сидевшего рядом с ней и не скрывающим скуки и нетерпения Анжу. Генрих тут же опустил голову, но не успел. Вытянулись в линию поджатые губы стареющей женщины, она чуть заметно повернулась в их сторону и можно было догадаться, заметила не унимающегося Конде. И было уже не важно, решит, что он молится или что сыплет проклятьями. Только смирение и покорность могли остановить кровопролитие, а Конде упорствовал. Только осторожность и терпение, которым сама Екатерина учила Генриха столько лет, могли усыпить ее бдительность. А он, на ком сейчас лежала вся ответственность понимания, который день не мог придумать, как можно образумить Конде. Погибшие были мертвы, но жизни многих живых завесили сейчас от принца-гугенота. Они оставались среди людей, готовых убить их, а потом уничтожить и все, чем они владели, чем дорожили. Усилием воли расслабив плечи, Генрих потер вспотевшей ладонью шею, словно она затекла: мужицкий жест заставит придворных усмехнуться и отвернуться. Бесконечность минула. Король закончил свою речь, парламентарии зашумели, закричали с мест, и тогда президент парламента де Ту, еще недавно возглавлявший расследование дела о покушении на Колиньи, витиевато выразив от лица всех собравшихся благодарность, кратко попросил восстановить порядок в столице. Карл так и не дождавшись, когда шум утихнет, чуть запинаясь, заверил, что и сам желает Парижу покоя больше всего на свете. И Генрих ему поверил. Как поверил два дня назад, когда их с Конде приволокли в покои Карла, в то, что король попытается спасти его как друга. Конде рядом бормотал, словно спятившая старуха, и Генриху стало мимолетно стыдно за то, что в который уже раз жалеет, что не дал Карлу ткнуть кузена кинжалом. Вряд ли король при этом убил принца, но небольшое кровопускание могло бы охладить бы упрямую эту голову. «Докажи свои добрые намерения, и я отплачу тем же», - сказал тогда Карл отголоском детских разговоров. Карл, который сам оказался в ловушке, и похоже все больше осознавал, насколько был обманут теми, кому доверял всю жизнь, готов был поверить ему вопреки всему, во что его заставляли верить. Наваррский только надеялся, что на месте Карла и сам смог бы не усомниться, вместо того, чтобы защищать себя. Что бы ни случилось дальше, он задолжал Карлу не просто каждый новый день жизни, но ту же преданность друга. А Колиньи убили Гизы. Весь Париж, да что там, вся Франция знала о ненависти Лотарингцев к Шатильону. Старик был слишком прям и слишком напорист, чтобы задумываться, как истолкуют его слова, какой второй смысл найдут там, где его никогда и не было. Старик мог дать Карлу войну, о которой тот мечтал, и силы стать взрослым мужчиной, чтобы противостоять матери. Старик поманил Карла поддержкой, но не был придворным, чего не прощали при дворе. И Гизы избавились от него, а заодно… Еле заметно он тряхнул головой, отгоняя мысль. Не время для скорби, время выживать. Выжить, чтобы спасти тех, кого можно еще спасти. «Господь мой – пастырь мой…» - подумал Генрих, но стих оборвался, затерялся где-то в темных уголках души, когда Карл сошел с помоста, и снова стало шумно, словно на площади в базарный день перед казнью. Король покидал судилище. За ним следовал радостно гомонящий двор. Их взгляды встретились, и Карл махнул рукой, требуя, чтобы принцы следовали за ним. Генрих же понял, что кузен Валуа и сам не верит в сказанное им только что. «Опасно, все еще опасно, не отходи, держись рядом», - говорил этот жест. Генрих кивнул, встал и потащил за собой Конде, стараясь не слушать ни вопросов, ни упреков, ни возмущения. Пробираясь ближе к Карлу, он ощутил на собственном лице не улыбку, но усмешку. Слишком явственно вспомнился день конфирмации Анжу в Тулузе, накануне которого они с Карлом придумывали, каким бы зверьми могли оказаться те или иные придворные, и сговорились во время торжества воображать себе вместо лиц зверюшачьи морды, как-то позабыв при этом, что гугеноту принцу Наваррскому не будет места в соборе. А потом, при выходе королевской семьи прямо на ступенях, Карл тем же жестом подозвал его занять место в процессии. Пусть в этом скрывалась еще и немудреная попытка насолить виновнику торжества, но тогда они оба искали спасения от одиночества и больше ни у кого его не могли найти. А сейчас Генрих видел, как Карл, требовавший у него доказательств, сам делом пытается доказать собственные намерения. На этот раз, под взглядами взбудораженных кровью парижан, это могло дорого обойтись и самому Карлу. «Не хочет идти один по трупам», - мелькнула непрошенная, недостойная мысль. Слишком многих видели они по пути сюда растерзанными, валяющимися в грязи, запекшейся крови и собственных испражнениях. Он не только перестал пытаться узнавать искаженные смертью лица, но и сам, малодушно, не хотел идти мимо них один. В этом одиночестве было бы не найти ничего, никакой мало мальской мелочи, которая бы спасала от прошлого. Предчувствия, долгая неподвижность или слишком яркие воспоминания, что-то помешало Генриху. Он не успел добраться до Карла, а Конде уже вывернулся, выдернул руку из его руки, начал отставать в напирающей возбужденной толпе. И Генрих замешкался. Екатерина шла первой, грузно опираясь на руку Анжуйскому, чтобы все видели, что она не молода и устала, Карл следовал за ними, отставая на пару шагов, и за королем разноцветным горохом сыпались щебечущие словно беззаботные птички фрейлины, настороженные дворяне вперемешку с подобострастными парламентариями. Он был почти рядом, надо было протолкнуться мимо нескольких сановников, Конде же пошел прочь наперерез общему потоку, словно задумал сбежать. Наваррский не успел броситься за ним или окрикнуть, когда кто-то натолкнулся на него, выругался и отшатнулся, поворачиваясь туда же, куда смотрел Генрих. Карл сделал еще несколько шагов прочь, не зная, что происходит позади. Конде не шел, а бежал, и на встречу ему сквозь гомонящую толпу горожан, собравшуюся поглазеть, прорвался кто-то в разорванном черном колете. Спутанные длинные светлые волосы падали на лицо. Человек кричал, звал Конде и размахивал обломанной почти у рукояти шпагой. - На гугенотов! – завопил кто-то в толпе, и совсем рядом клич подхватили. Генрих оглянулся на Карла. Тот уже остановился: худой и высокий, он поверх голов видел, что происходит позади. Мгновение тянулось, мысли метались, сердце провалилось, взорвалось, перестало биться, и когда ему удалось снова повернуть голову, он успел увидеть, как двое вытаскивают свои шпаги из кричавшего юноши, прежде чем толпа горожан, хватая сотнями рук, словно черные воды Сены, поглотила его бьющееся тело и скрыла из виду. - Уведите его прочь! Без шпаги, готовый защищаться врукопашную, Генрих вскинул было руки, но тут же принял в объятия Конде. Тот не сопротивлялся, обмяк, словно из него ударом под дых выбили дух. И Генрих, сам не понимая, что именно делает, поддерживая под локоть, словно даму, потащил кузена к Карлу, в то время как остальные, увлеченные близостью крови и новой смерти, пытались получше разглядеть творящуюся расправу. И Карл сам уже шел им на встречу, хлопая в ладоши. От мерных этих хлопков в такт неторопливым шагам, оказывавшиеся у него на пути расступались. Вспомнив о короле вооруженные стражники закричали на простолюдинов, оттесняя их дальше. Толпа отхлынула, оставив изувеченный труп. И Карл остановился, не приближаясь. — А, — негромко протянул, но во внезапной тишине, слова его прозвучали громче выстрела, — если бы это был последний гугенот! Король развернулся, скользнув по Генриху остекленевшим взглядом, и пошел прочь, туда, где в окружении своих фрейлин, ждала его, теряя терпение, Королева Мать. - Почему они нас не убили? - удивленно и жалобно, прошептал Конде. – Они убили Армана. Почему не убили нас? Он должны были нас убить Должны убить.. Шепот перешел в бормотание и Генрих было скривился, прося Господа подсказать, как заставить кузена замолчать. Но тут он вспомнил, кем был Арман. Вспомнил яркий солнечный день, после большого сражения, когда Старик Адмирал согласился позволить молодому принцу Наваррскому, командующему армией протестантов, собрать собственный отряд. И высокомерного сына богатейшего графа в Лангедоке, не признавшего в ведущем на поводу коня мальчишке – принца. Теплые лучи летнего солнца и сегодня были почти такими же как тогда, мгновение и вечность назад. И когда-нибудь, закрывая глаза и подставляя лицо ветру, он не сможет понять, какой именно день вспоминает. Когда-нибудь, если останется жив. На что рассчитывал Арман, прорываясь к пленникам? Или просто обезумел от боли и страха, как обезумели все вокруг, безумием этим уравнивая палачей и жертвы? На что надеялся, взывая к Конде? На то же, на что сейчас надеялся и сам Генрих, следуя за своим королем, кузеном, братом, тюремщиком, убийцей и спасителем? Таким же нелепым он кажется Анжу в своей надежде, каким Арман – кажется ему самому. Каждый шаг ударами сердца отдавался в ушах. С каждым шагом Лувр приближался. Лувр становился неизбежностью, от которой не могли уже спасти благословенные мелочи. - Иди. Иди и молчи. Если бы тебя хотели убить – уже бы убили, - тихо, но внятно посоветовал он Конде. И к его удивлению, тот послушался. Возможно, смерть Армана не была столь бессмысленной и напрасной, как казалась. Генрих глубоко вдохнул, расправил плечи, убеждая себя, что готов к любому будущему, и оборвал наконец, проклятую нитку.