Бездорожье

Весна в Петерберге наступает рано. Тает снег под каблуками и копытами, превращается в серую кашицу, пятнает сапоги. Весна в Петерберге — это легкомысленно распахнутые шинели студентов, дамы, меняющие пушистые шапочки на цветочные шляпки, уличные мальчишки, бегающие в одних рубашонках, хотя солнце ещё совсем молодое, слабое, неуверенное. Ещё весна в Петерберге это продающиеся на улицах цветы, желтые, белые, нежные, оголтело лающие собаки, которым голову кружит изменившийся ветер, и всплывающий повсюду мусор — размокший, неопознаваемый и потому почти и не отвратительный. Весна в Вилонской степи — это совсем другое. Она наступила в один день, словно всю ночь перед этим природа готовилась, прихорашивалась, как столичная модница. Утром, когда Плеть вышел из палатки — ещё до рассвета, привычными пальцами укладывая пряди в косу — снег уже журчал вокруг веселыми ручьями, и какие-то птицы славили приближающееся солнце — не по-зимнему яркое на безоблачном небе. Плеть запрокинул голову, улыбнулся, и на мгновение ему показалось сном то время, когда вокруг был снег, свинцовое небо нависало над головой, стелился туман над болотом, а пленные, смурные и вялые, только лениво отмахивались от попыток Хикеракли заставить их работать. Это было совсем по-росски, странно для привыкшего к общинной дисциплине Плети, но как-то очень понятно нутром. Никому не хочется строить что-то, утопая по колено в мокром сугробе, под пронизывающим ветром, пряча в шапку замерзающие уши. И когда работать требует человек, который всем друг, его можно попросить, умолить или даже просто отказаться наотрез. Ведь человек простит. И Хикеракли, конечно, прощал. Он весь был — одно сплошное прощение, одна сплошная байка на ногах. Его не боялись, и уважали по-человечески, но все его попытки кого-то к чему-то мотивировать заканчивались тем, что все оказывались у костра и пили до вечера, и говорили, и рассказывали. Плеть говорил ему — не пей с пленными, не сиди с ними у огня, не позволяй им говорить тебе «ты», ты ведь человек над ними, с ними, но отдельно. Они должны понимать это, не должны относиться к тебе, как к другу, как к товарищу во всем. Хикеракли только возводил глаза к низкому небу — ты, друг Плеть, вовсе дикий, человеческого отношения не разумеешь. Если я над ними с кнутом стоять буду, они посбегают все к лешему и будем мы с тобой вдвоем тюрьму строить. Может, ещё Драмин с нами останется. Да и вообще, не по руке мне кнут, выпьем лучше. Плеть отказывался. Уходил к пленным, следил, чтобы велись хоть какие-то работы. Не пить было почти зароком, чем-то, что он делал, потому что сердце у него твердило, стучась в реберной клетке — так надо, так и никак иначе. Отсутствие спиртного создавало иллюзию присутствия Баси и ощущение, что пока Плеть к нему не притронется, с Басей все будет хорошо. В охваченном лихорадкой Петерберге, в котором небо может упасть на землю и придавить к ней неосторожного, с Басей все будет хорошо Все равно ничего другого Плеть для него сделать не мог — из Вилони не дотянуться до Петерберга. И телеграф в дне езды, не будешь ездить туда часто, не станешь жить там в ожидании весточки. Особенно когда вокруг сугробы и так трудно заставить пленных соблюдать режим. Когда Плеть только приехал, то схватился за голову — Хикеракли не знал, что такое дисциплина, видел её, казалось, в кошмарном сне. Для Хикеракли вставать в одно и то же время было кошмаром, необходимость что-то делать по часам была дикостью. Росское непонимание порядка было в нем нутряным, искренним, честным, настолько сильным, что он не справлялся, даже когда знал, что нужно справиться и как именно нужно, а пока Плеть не приехал, он толком и не знал. Вместо строителей у него получилась община, живущая по своим законам, несобранная, расхлябанная, пропитанная росским духом настолько, что у Плети волосы в косе шевелились и отшибало обоняние напрочь. Община, люди в которой способны были глубокой ночью распевать песни у костра, спать до обеда, сбегать в самоволку в ближайшее степняцкое поселение и не признавать за собой вины. Младшие братья Хикеракли по духу. Только приехав, Плеть даже поверил ненадолго, что не справится. Что все пропиталось беспорядком настолько, что его не вытравить, даже имея за спиной общину, её науку, научающую подчиняться и подчинять. Но Бася сказал — помоги Хикеракли — и Плеть должен был помочь. Поэтому взялся за дело с упорством и прямотой. В общине он был младшим — всегда младшим, человеком среди людей. Когда ему говорили «иди» — он шел, когда говорили «оставайся» — оставался. Когда «молчи» — молчал. Он знал, что значит отдавать другому власть над собой и принимать то, как он распорядится этой властью. Но в душе он знал и как устроить, чтобы тебя слушали. Чтобы тебе отдавали власть и твои решения принимали. На следующее утро после своего приезда, он устроил всем общую побудку — с рассветом, в немыслимую по меркам Хикеракли рань — не совсем правильно, губной гармошкой вместо горна или трубы, но в чистом воздухе звуки гармошки слышно было далеко. Солдат, хозяин инструмента, послушно выдувал на нем первые такты какого-то военного марша, старался во всю силу легких, чтобы получилось погромче, и смотрел на Плеть с каким-то благоговейным восхищением. Он был из охраны Петерберга, привыкший к тому, что во всем существует порядок, и потому не перестал играть, даже когда из палаток начали вылезать первые проснувшиеся, недовольные, встрепанные, вялые, и покрыли его и всех его родственников до четвертого колена. У тавров не существовало таких ругательств, и Плеть с трудом мог понять, для чего росам нужно, ругая человека, поносить его родню, но такими уж они были, пусть. Вспоминалось, как одному пареньку, вздумавшему обложить его по матери, Плеть сломал челюсть, хотя никогда и не знал свою мать. Если бы тогда паренек послал его куда-нибудь или назвал коноедом — челюсть его была бы цела, а Плеть бы только пожал плечами... Он дождался, пока вокруг соберутся все разбуженные — множество людей, людское море, выясняющее друг у друга, что происходит и почему шум — и остановил солдата, положив руку ему на плечо. В два шага поднялся над морем, оказавшись выше их всех, на паре деревянных ящиков из-под припасов. Людей было много, а за его спиной была охрана Петерберга. Но не силой же принуждать их и не приказывать же одним солдатам убеждать других солдат. Они и так уже сдружились, и так знали друг друга в лица и по именам, и так перебрасывались шуточками, когда думали, что не видит начальство. Поэтому охрана была лишь декорацией, фикцией, положенной по чину. Кроме того, один Плеть не смог бы уследить за всеми. — Доброе утро, — сказал он им, породив волну возмущенного шепота. Они не считали утро добрым, они даже не считали его утром, и если бы не знали Плеть в лицо — давно бы уже голосили открыто, давно бы уже выражали недовольство вовсю. — С сегодняшнего дня изменится порядок работы... Он не читал им прочувствованных речей. Не умел, не собирался. Он объяснял им, как теперь они будут работать, какими будут их обязанности, какой норма, которую необходимо выполнить за день. Он предложил им разбиться на отряды самостоятельно — по велению сердца или по старым званиям — прикрепил к каждому отряду несколько солдат из охраны Петерберга — Петерберг далеко, теперь пленные будут за Петерберг — отправил их одеваться, приводить себя в порядок, назначив общий сбор. Хорошо было то, что они были солдатами — в отличие от Хикеракли, они знали дисциплину и даже тянулись к ней изнутри. Плохо было то, что они прожили тут с Хикеракли достаточно долго, чтобы убедить себя в том, что дисциплина не так уж и нужна. Плеть предчувствовал, что они будут филонить. Что придется бегать от отряда к отряду, совать нос всюду и контролировать все, чтобы работа шла. Хорошо было то, что у него были пленные, привезенные на грузовых авто — они смешались с остальными, говорили с ними, создавали Плети определенную репутацию и хотели работать, устав от безделья и затхлости казарм. Плохо было то, что Плеть был один и не мог сразу уследить за всеми. Оставалось только надеяться, что через несколько дней они втянутся в новый, установленный им ритм жизни, размеренный, четкий и надежный, как часы. Хикеракли выбрался из своей палатки только к обеду, когда отряд кашеваров — а Плеть раздал обязанности так, что за каждым отрядом можно было закрепить такое название на один день, и каждому становилось понятно, что они будут делать — уже вовсю разжигал костры и наливал в котелки воду. Плеть как раз был с ними, наблюдал за работой, ждал возвращения остальных и рапортов от командиров отрядов, когда Хикеракли подошел к нему, чавкая сапогами по снегу. — Благодать, — поделился он, спрятав руки в карманы и поглядывая на небо — искоса, по-птичьи. — Хороша степь Вилонская, и летом хороша, и зимой. Видел бы ты её, друг Плеть, когда тут метель была — стоишь, словно и нету ничего кроме тебя на свете, только белые мухи, да снизу бело, да сверху бело, и какой такой Петерберг, был ли он вообще. Откапываться только долго пришлось. Плеть молча кивнул. После тесных улочек Петерберга, стискивавших его почти всю жизнь так, что оставался только клочок неба над головой, степь была чем-то совершенно невозможным, чем-то чудесным, чем-то, что вызывало в нем странные, из памяти предков приходящие желания. Оседлать коня. Мчаться навстречу ветру, пригибаясь к жесткой гриве. Петь что-то, слова чего были Плети неизвестны, и даже мелодию он скорее угадывал, чем знал. Должно быть, так действовало на него огромное небо, от горизонта до горизонта раскинувшееся расписным шатром. Не хватало только Баси, чтобы почувствовать себя совсем счастливым, вольным и спокойным. Но Баси не было, как не было и уверенности, что он вообще есть ещё где-нибудь на свете. Весна в степи наступила разом — пробились сквозь снег невзрачные белые цветочки, разлилась река, к которой прачечный отряд ходил с собранной по палаткам грязной одеждой. Солнце, прежде мутное, слабое, вываливалось на небо, словно из бани, и пекло вовсю, заливая все янтарем и золотом. Работалось хорошо. Когда над головой синее небо, на обед каша с мясом, а вечером посиделки у костра, жизнь кажется прекрасной вещью. Настроение в лагере изменилось вместе с приходом весны, Плеть чувствовал это кончиками пальцев, наэлектризованной косой. Настроение изменилось, и это ему нравилось. Если бы не две тоски, две тревоги, которые подтачивали его день за днем, он мог бы быть счастлив. Первой тоской был Бася — о его делах Плеть знал урывками, изредка получал телеграммы, обрывочные, пересыпанные французскими словечками, суть которых сводилась к одному «Жив, не развалился, Петерберг ещё стоит». Бася никогда не умел писать письма, а уж тем более телеграммы, и, стесненный количеством символов, невозможностью услышать ответ, становился краток и наверняка раздражителен. Получая его короткие весточки, Плеть почти видел, как Бася сидит за столом в кабине градоуправца, постукивает сапогом, рассыпая звон шпор, и вдруг резко начинает писать на клочке бумаги своим неровным нервным почерком, чтобы потом приказать отнести клочок на телеграф. Плеть часто думал о нем — куда чаще, чем ездил за день пути — и мысли его не были веселыми. Кто высоко забрался, тому высоко падать, и он знал, что скоро Бася оступится. Единственный вопрос, терзавший его, был — приедет он тогда в степь или отправится на кладбище в простом деревянном гробу. Первое, конечно, лучше. Но зная Басю — позволит ли он отстранить себя? Вторая тревога была гораздо ближе — в самой степи. Ночами Плети снились дурные сны, и он знал, что так не должно быть. Свежий воздух. Еда по расписанию. Много работы, в том числе и такой, которая делалась руками. Он должен был приходить и падать, и спать без сновидений до утра, просыпаясь отдохнувшим и свежим. Но вместо этого каждую ночь он видел сны, и все они были отвратительны. В этих снах Плеть тонул в трясине, захлебываясь зловонной жижей, и кто-то, кого он не видел, смеялся басиным смехом. В этих снах он шел по белой, полуденной степи, в застывшем зное, и кожа у него была хрусткая и белая, как сахар, а язык — пересохший и распухший, царапающий десны, которые кровили вязкой, мутной не кровью даже — сукровицей. В этих снах он шагал по снегу в метели, когда сверху бело и снизу также бело, когда колкие льдинки летят отовсюду, и не видел нигде спасительного огня. В этих снах он сидел у костра, не ощущая на плече привычной тяжести косы, и люди без лиц ткались из теней, тянули к нему руки. Он просыпался по нескольку раз за ночь, взмокший, измученный, поднимался, чтобы попить, и ощущал, как чьи-то недобрые глаза смотрят ему в спину. Когда до рассвета ему требовалось покинуть палатку — по зову природы или по зову души — он крался, как вор и не мог заставить себя идти нормально. Что-то пряталось во тьме, щерилось, скрежетало, и ночь затихала, сама пугаясь того, чему давала приют. Даже глупец понял бы, что что-то не так — с ним ли, с окружающим ли миром — а Плеть не был глупцом. Потому он стал внимательнее слушать солдат и позже ложиться по ночам. Им тоже снились дурные сны. Это можно было бы понять, даже если бы они не говорили между собой об этом. Выходя ночью в лагерь, Плеть слышал то, чего раньше не было. Стоны. Крики. Тяжелое дыхание спящих. Часто он встречал людей, которые жались к кострам, как испуганные звери — в пальцах их подмигивали сигареты, глаза были пусты и безумны, на губах стыли слова, которые они выкрикивали во сне. Что-то было не так, крепко не так. И Плеть пошел за советом к Хикеракли — потому что здесь у него не было Баси, который знал бы, что делать, как дышать и куда смотреть. Или придумал бы на месте, в неподражаемой своей наглой манере. В палатке Хикеракли пахло травами — дурманный сонный запах окутывал любого, кто решался войти. Травами, а ещё спиртом, и Плеть, едва учуяв эти запахи, понял, что неугомонный рос собирается гнать что-то из местных растений. Откуда он только брал их по весне, когда земля извергала из себя, казалось, только мелкие цветочки... — Люди говорят, — сказал он, устраиваясь на полотняном полу, поджимая под себя ноги, глядя, как хозяин гремит керосинкой, ставит на огонь чайник. — Что-то неладно в лагере. Всем снятся кошмары — одни на всех. Крепко ты спишь по ночам? Хикеракли мотнул головой. Босой, с волосами, убранными под полотняную повязку, он выглядел мальчишкой, и одновременно — лишенным возраста. Плеть знал, что он мудрее, чем кажется на первый взгляд, и иногда думал, не связано ли это с тем, что росы говорят «истина в вине»? Не удалось ли Хикеракли обнаружить эту истину на дне очередного стакана? — Шельмы у них тут, — буркнул тот, совсем непохоже на себя. Звякнул бутылочкой из матового стекла, добавляя себе в чай чего-то огненного, пахнущего терпко. Плети он не предложил, и Плеть был благодарен. Когда не предлагают, проще привыкнуть, что ты не пьешь. — Духи гуляют, чучела из костей и глины пляшут. Дикие места, в Петерберг и не верят вовсе. Нас к себе не ждали, когда только приехали, травяными настоями нас поили — проверяли, люди ли вообще. Как проверили, хотели было назад завернуть. А как сообразили, что мы не завернем, нет у нас «назад» — так и дали нам такое место, какое доброму человеку не дашь. Болота, комары, да ещё шельмы. Я человек разумный, с головой на плечах — а посмотришь на наших солдатиков, да задумаешься — не духи ль местные шуткуют, нас выжить хотят? Неделю назад Плеть пожал бы плечами и смолчал. Каждый волен верить в то, что кажется ему правильным. В шельм, в бога, в зеленых леших. Хочешь верить в торжество человеческой мысли — верь, в полеты к звездам — верь, никто тебя не неволит. Но искать объяснения общих нервов в духах... Неделю назад Плеть смолчал бы и больше не пришел к Хикеракли за советом. Но сейчас, после ночей кошмарных снов, после того, как врачи развели руками — ничего, что указывало бы на упадок сил и нервный срыв хоть у кого-нибудь — он был готов слушать и про шельм, лишь бы помогло. В лагере ведь слухи разносятся быстро. Росы суеверны, уже разошлись десятки версий, в которых обвиняли и европейского бога, и революцию, и лешего, и переутомление, и судачили даже, что пропадают люди. Люди, впрочем, и вправду пропадали, но до сегодняшнего дня Плеть списывал их исчезновения на побег — затеряться в степи ничего не стоит, иди себе в травах, если будут догонять — ложись, пройдут мимо, не заметят. И только сейчас задумался — что, если и вправду забирала их темнота? Бася бы смеялся, — подумал он про себя, глядя, как блаженно щурится Хикеракли, сделав глоток из чашки — и вздохнул тихонько. Здесь не было Баси. Здесь даже казалось, что его никогда вовсе не было. И, быть может, Бася и не смеялся бы, все же в степи все немного иное. Отчасти дикое, отчасти чистое, отчасти честное. В степи было проще поверить в духов из темноты, чем в издерганные нервы у всего лагеря, или в какой-нибудь подземный газ. — Шаман у них тут, — Хикеракли качал ногой и смотрел в потолок почему-то мечтательно. — Не дремучий пень, вполне себе с пониманием. Тридцать раз нас предупредил, что место это дурное и что ехали бы мы в свои столицы, жилось бы нам проще. Сходить бы к нему, может, чего подскажет. Плеть кивнул медленно, раздумчиво. Достал из кармана монетку — в степи от неё была одна польза, та самая, ради которой она сейчас и понадобилась. Принимать решения и делить обязанности с её помощью было проще, чем без неё. — Ты все спишь до обеда, — пояснил он Хикеракли, глянувшему с веселым недоумением. — С тобой байки травят, не работают. Попробуй хот` один ден` настоящим начальником побыть. Грифон — я пойду. И подбросил сверкнувшую монетку в воздух. На лету прихлопнул ладонью. Городок был мал, словно детская игрушка — Плеть видел такие в сияющих лавках, когда случалось пробежать мимо. Крохотные домики, поднимающиеся от земли всего на два этажа, заборы, брехливые собаки, пара мостиков через ленивые степные речки, притоки одной большой реки. На него оглядывались — выдавала одежда, украшенная родным орнаментом, коса на плече — здешние мужчины все как один были коротко стрижены. Выдавала манера держаться, идти, смотреть — здешние люди были совсем иной породы, никто не спутал бы его с ними, даже если бы он не был тавром, если бы иными были глаза и кожа. Но все равно — местные только смотрели, не заговаривали. Одна только маленькая собачонка, прихрамывающая разом на три лапы, увязалась следом, и смешно подскакивала, потявкивая от возбуждения. Плеть кинул ей кусок хлеба, завалявшийся в кармане, и зверюшка понятливо поймала его, отскочила, ворча и стуча по бокам хвостом. Должно быть, большие псы не давали ей есть особенно досыта. Почему-то стало жаль её, бестолковую, неспособную прибиться к стае. Дом шамана нашелся быстро — в конце концов, Хикеракли ему чуть ли не карту начертил. Девушка, с глазами раскосыми, словно разрезанными двумя небрежными штрихами, пропустила Плеть внутрь. Вряд ли жена — слишком молода, может быть, дочь или служанка... И только войдя в комнату хозяина, куда его провела все та же девушка, Плеть понял, почему Хикеракли называл этого человека не врачом или хотя бы знахарем, а именно шаманом. Всё здесь говорило о ворожбе. О лунных ночах, когда прохладный свет льется в подставленные руки. О травах, которые могут нашептать вещий сон, а могут завести в трясину, заморочить, погубить. О крови, которая стучится в жилах и которую можно разлить по бутылям, чтобы потом добавлять в снадобья. О солнечном золоте, о янтаре, о степных марах. Пучки трав, расчерченные на стенах схемы. Книги, глиняные фигурки, выставленные на полке в странном, завораживающем порядке — бык, ребенок, солнце, неведомое существо с неестественно длинной шеей. Клубящийся в стеклянной банке белый пар. Приятный и одновременно будоражащий аромат трав и крови. Плеть почувствовал себя немного неловко, словно смотрел на что-то сокровенное, такое, что ему никогда не удалось бы понять. Так иногда смотрели приятели-росы — на его косу, на его глаза, на его одежду — смотрели и отводили взгляды, потому что чувствовали — Плеть нечто большее, чем они способны осознать. Шаман оказался под стать комнате, его легко было представить танцующим в свете костра, ударяющим в землю ладонями и пятками. Невысокий, сухощавый, с правильным лицом и тонкими пальцами врача, он прятал на дне зрачков что-то такое, перед чем хотелось склониться. Плети вспомнился отчего-то гортанный жуткий крик, который он слышал в лагере, и причитания солдата, который так и остался для него безымянным: «Пашка, да что ж такое, приди в себя, дурак несчастный!». Он тогда прошел мимо, предоставляя двоим разбираться с кошмарами без чьей-то помощи, а сейчас, глядя в глаза шаману, понял — этот человек бы не прошел, даже если бы не имел никакого отношения к происходящему — Я говорил вашему другу, — сказал ему шаман, когда приветствия были произнесены, а беды облечены в слова. — Что место плохое, и в нем не стоило бы селиться людям. Тогда была зима и вы ничего не почувствовали, а сейчас весна, земля пробуждается, а вместе с ней те, кто недоволен вашим появлением. Вы не просто люди — вы чужие. Многие пропадут. Многих найдут в травах, словно спящих. Многих не найдут. Он верил своим словам безраздельно, и Плеть поверил ему так же, потому что слишком сильным было то, на дне шаманьих глаз, чтобы в него не верить. Если будут пропадать люди — начнется паника, особенно, когда станет точно известно, что это не побег. — Есть способы успокоить проснувшихся, — шаман избегал слова «духи», как будто не хотел пугать Плеть или не хотел отталкивать от себя. — Так, когда вы приходите на новое место, желая строить дом, вы приносите подарки тем, кто уже в нем живет и просите их разрешения. Так же нужно поступить и тут, хотя это и будет сложно. Проснувшиеся — не добрые и захотят большого подарка. «Я не стану приносит` людей в жертву», — молча ответил ему Плеть, и ответ этот был странным — словно звучал он прежде, чем был озвучен вопрос. Болото вздыхало в ночи. В детстве казалось — в детстве, когда он читал иногда, урывками, какие-то энциклопедии, книги старших — что оно должно полностью состоять из жидкой грязи. Оказалось же — поляна и поляна, а под тонким слоем цветов и трав мутная вода. Брось палку — утонет, и не узнаешь, когда достигнет дна. Подумалось — для Баси Петерберг сейчас был таким болотом. Поставишь неосторожно ногу, и провалишься мгновенно, с головой. Никто уже не найдет. Бася бы смеялся, если бы видел, что затеял Плеть. Плеть мог бы посмеяться и сам, если бы не видел тела. Солдата нашли под вечер, отряд, который возвращался со стройки. Рассказывали потом, цокая зубами о края стаканов с водкой, что он лежал на спине, словно спящий, и только глаза были вырваны, зияли двумя дырами. Если бы Плеть не видел мертвеца своими глазами, он ни за что не поверил бы, что тот вообще был. Его звали Жудием, ему было лет двадцать пять. Брат его, такой же рыжий, такой же веснушчатый, рыдал над телом, когда Плеть пришел посмотреть на него. Конечно, его нужно было закопать — укутать в белую ткань, укрыть землей — но сначала нужно было понять, что с ним произошло. Брата отвели в сторону, сунули ему водки. Плеть склонился к мертвецу, всмотрелся в искаженное лицо, которое выглядело так, словно перед смертью в него заглянул его худший страх. Глазницы были пусты, полны засохшей крови. Глаза не выкололи — их вырвали, по щекам тянулись вниз следы когтей. В зверях Плеть не понимал — городской житель, он куда лучше умел читать следы стали и камня — но все же он сообразил, что в Вилони неоткуда взяться животному с такими страшными когтями. Лев, может быть, подошел бы, или медведь... Болото вздыхало вокруг, выпускало со дна газ, шевелилось под тонкой пленкой, скрывающей суть. Что-то огромное бродило там, по колено в мутной воде, зажигало неверные огоньки, так и манящие ступить в самую трясину, довериться манящей зелени. Плеть подумал о том, что рот у огромного должен быть перехвачен грубыми нитками, и удивился этой мысли. Она была глупой и странной. Словно пришедшей извне. У ног его шевелился небольшой мешок. Поскуливал, потявкивал, испуганный. «Я не стану приносит` людей в жертву», — сказал Плеть шаману и не соврал. Вместо людей он должен был принести другую жертву, попроще. В степи пляшут чучела, женщины ложатся под быков и рожают им сыновей. В степи небо прижимается к земле, словно стремясь обнять её, и с этого неба сходят порой смешливые люди с пустыми глазницами. В степи платят кровью, не признавая другой валюты. Одной собаки могло не хватить, и именно поэтому перед тем, как, размахнувшись, бросить мешок в воду, Плеть окропил его собственной кровью и присыпал солью. Прошептал несколько, заранее заученных слов, надеясь, что духам не помешает понять его акцент. Вряд ли с ними говорили другие тавры. Перед тем, как ложиться спать, он положил под подушку небольшой мешочек с травами — и уснул, как провалился. Всю следующую ночью он ходил по лагерю, прислушивался и присматривался, но степь опять стала спокойной, как зимой, и никто больше не кричал во сне, не звал мать или сестру, не выл по-звериному. Лагерь спал, и сон его был спокойным и безмятежным. Только Хикеракли сидел у костра и смолил что-то, скрученное из какого-то листа. Волосы его были всклокочены, рядом лежала фляжка с неплотно закрученной крышкой. — Радуйся, друг Плеть, — сказал он, крепко затягиваясь и улыбаясь в небо. — Друг Гныщевич решил осчастливить нас своим визитом. Тебя, пишет, забрать. Плеть присел рядом с ним, подбросил в костер веток. Если Бася едет — значит, горный ветер все же столкнул его вниз. Если телеграмма пришла на имя Хикеракли, значит, Бася хотел сделать сюрприз. Если Хикеракли сидит здесь и курит, значит, ему есть о чем подумать. — А небо-то оно везде одинаковое, — продолжал меж тем Хикеракли и дым был белым, а рубашка его — серой на запястьях. — Воюют под ним, плачут ли, любят ли — везде оно одно и то же. Здесь только видно его лучше, чем везде. Оттого, наверное, и хорошо так — от неба да от трав. Показалось было, что не хорошо, но пустое. Мороки. Шельмы шуткуют. — и спросил вдруг хитро, — Выпьем, что ли? И Плеть выпил. То, что Бася доберется спокойно, он знал. Дороги безопаснее, чем горные вершины. А степное бездорожье безопаснее любых дорог.