...mourn with the moon and the stars up above

Keaton Henson - You If you must leave - leave me the fire burning under your feet. Наташа всегда приходит лишь тогда, когда захочет, и никогда - если ее ждут. Она приходит так, как приходит старость и уходит молодость, как деревья наращивают кольца и звезды пересекают горизонт. Клинт будто ловит за хвост комету. И прячется она также - неуловимо за тысячью лиц, меняет окраску на паучьем хребте и никогда не показывает глаз. Она выглядит зрелой женщиной, когда невзначай проводит рукой по руке, сжимает тугие округлые бедра вокруг чужой шеи, и от изгиба алых губ мутится и горит голова. Она смеется счастливым ребенком, лопая розовый пузырь жвачки в кафешке за столиком, привлекая к себе ровно столько внимания, сколько нужно, и этим радостным детским взглядом почти можно обмануться. Но иногда она смотрит так, как будто устала догонять время, ушедшее безвозвратно далеко вперед. Клинт теперь знает этот взгляд - после возращения Капитана Америки ему есть, с кем сравнивать. Никто никогда не говорит о возрасте Черной Вдовы. Это так спасительно и привычно - отсчитывать ее года с восьмидесятых, закрывая глаза на несоответствие биографии и исторических реалий того десятилетия, но морщинки вокруг ее глаз в такие моменты похожи на взлетные полосы первых советских самолетов и несут ровно в тридцатые. И Наташа вся будто рассыпается, раскалывается; она - будто отражение кривого зеркала, разбитого на тысячи осколков. Она смеется заливисто и ярко ало-детским ртом, а в глазах у нее - прах и пепел прошедшей войны, и это словно яростное, искривленное зеркало. И это словно шизофрения. Клинт не знает, когда она стала такой. Был ли это КГБ, превративший тонкокостную балерину в одного из самых опасных пауков на свете? Родилась ли она такой - неуместной и неверной самой себе, каждую секунду старательно сшивающей себя по кусочкам в то, что другие хотят видеть? Или это сделал ЩИТ, превращая русскую шпионку в лояльного американского агента? Об отношениях, связывающих Ника Фьюри с Черной Вдовой тоже не говорят, но иногда, очень редко, прежде чем сделать последний стежок на очередной личности, Наташа смотрит на него с черной ненавистью. Клинт знает, что у балерин ноги воспалены и расцвечены мозолями и гематомами - плата за миг чистой красоты. Он смотрит на Наташу, но поступь у нее плавная, хищная, в ней ни капли боли, ни намека на неудобство. У нее тягуче-темная походка, обволакивающая, запретно-откровенная, как слишком алые приоткрытые губы, и в каждом шаге немного ярости, чуть-чуть отчаяния. Каково это - когда всю твою чистоту, всю твою хрупкость ломают и выворачивают наизнанку, закрашивая темным и порочно-алым, сворачивающим мужчинам шеи легким движением руки? Каково это - когда из тебя делают уродливое отражение тебя самого? И вот она вся - вечно кривое отражение, изрезанное краями сколов. Клинт знает: Наташа никогда не будет принадлежать ему, она всегда будет лишь зеркалом его самого, лишь отражением затаенного внутри, порочного желания. Возможно, Наташи Романовой и не существует. Она - всего лишь темный отголосок, застывшее в стекле отражение. Возможно, Наталья Романова умерла давным-давно, в тот день, когда приняла предложение разведки и сыворотку суперсолдата. Он знает, Наташа никогда не будет принадлежать ему, потому что через десятки лет, через сотни миссий и мужчин, через поддельные паспорта и акцент, меняющийся вместе с часовыми поясами, она все еще остается русской. Каждый раз у нее новое гражданство - и нет ни одного настоящего. Она готова поддержать разговор о любом политике - и никогда не высказывала собственного мнения. Никогда - даже когда жаркий август расстреливал правительство. Но что бы с ней не происходило, что бы она не думала и не делала, внутри она всегда остается русской, как будто это невозможно вымыть никакой кислотой. Как будто это единственное, что ей осталось. И каждый раз, когда он держит ее в своих руках, Клинт чувствует тало-горклый привкус, горчащий на языке и обволакивающий кожу. Что-то водянисто-красное, и холодное, и пространное, полное февраля и октября, и вечной дороги, и зрячей слепоты. Наташа вся - будто светлые шестидесятые, когда огромная, полная веры страна скидывала с себя саван войны и смотрела на разлившееся над ней небо звезд, и сияющая улыбка обещала дорогу в космос, и у людей было все, даже когда ничего не было. Клинт думает о том, какими верными, какими беззаветно преданными были жены летчиков-испытателей в той большой, потерянной стране. А еще Клинт думает о том, что у каждой спецслужбы есть десяток красивых женщин, чтобы выведывать информацию у мужчин, там, где раздвинутые ноги помогут лучше, чем взведенный курок, а Наташа - самая красивая женщина, которую он когда-либо видел. - Ты скучаешь по нему? - спрашивает он однажды. Наташа вскидывает голову, смотрит на него, облизывает губы и усмехается, как когда-то давно в позабытом детстве усмехалась его родная мать. - По нему? - По Советскому Союзу? Наташа склоняет голову, смотрит на него изучающе, собирая старческие морщинки вокруг глаз. - Ты настолько дитя своей страны, Клинт, - наконец говорит она, чуть растягивая гласные с томной ленцой, - в тебе так много вашей злобы, и борьбы, и торговли. Тебе никогда не понять, что за страна это была, что в ней были за люди. - Она изучает кроваво-красный маникюр, улыбается, встряхивает огненными волосами, и в отражении мелькает и жадно ухмыляющийся ребенок, и пожилая женщина, ждущая, когда наконец земля раскроется и примет ее, устав носить на себе. - Что мне скучать по Советскому Союзу? В Советском Союзе ничего не было: нам приходилось стоять в очередях за вещами, которые для вас были таким пустяком; мы вечно что-то строили, и все это рушилось, рушилось от бесконечной стройки, не дождавшись, пока мы будем готовы; мы слепли, потому что отчаянно искали идеальное в людях. Даже когда у нас не было ничего, мы были счастливы, потому что все были друг другу друзьями, братьями, и нам нечего было бояться, потому что у нас были ракеты и самолеты, и летчики, погибающие за то, чтобы мы были живы. Она замолкает ненадолго и впервые за долгое время не вглядывается цепко в собеседника, а смотрит в себя отстраненным, потухшим взглядом, и отражение на секунду становится почти реальным. - Но если бы где-то вдали, на краю света, чудом затеплилось окно нашего дома, я бы на коленях ползком приползла туда, я бы не устояла против зова прошлого, зова верности, я пожертвовала бы всем, - сама того не замечая, переходит она на родную речь, и в ее последних словах Клинт слышит цитату из какого-то русского романа, который он читал когда-то давно, но позабыл за сотнями миссий. Клинт не отвечает. Он смотрит на Наташу и думает, что такова и есть, наверное, русская женщина. Сострадающая и покорная, и сильная в своей покорности, прогибающаяся, как прогибается трава под снежной шапкой и с каждой весной поднимается вновь, оплакивающая, укрывающая землю свою и похороненного в ней мужа своим телом, головою, грудью, душой и своими руками, большими, как душа. Она полна северными морями и южными степями, и долгими железными дорогами, и заснеженными закрытыми городами, и вечным ожиданием, и внутренней силой. Как будто она уже умирала, повешенная поджигательница, c оголенной грудью в снегу за свою страну, как будто она, Фрида, раскинувшаяся от моря и моря, вечность страдала от платка на ночном столике. И умирает до сих пор где-то далеко, где по радио тихий голос говорит о гибели ракеты на испытаниях. Клинт берет в руки томик Некрасова и читает о сильных, покорных русских женщинах, да так и засыпает с ним головой на столе. Пришедшая, как обычно, когда не ждут, Наташа усмехается печальным призраком. А потом уходит на карминовом рассвете, полыхающем, словно красный флаг. If you must leave, darling one... just leave.