Об акулах и дураках

Иногда я завидую Агате. Отсутствуешь себе в этом мире, ничего с тобой не происходит, ничего не чувствуешь и т.п. Агате было пять, когда она умерла, а мне тогда едва исполнилось три. Мне рассказывали, что она хотела стать врачом. Вот так вот — хотела она, а стала почему-то я. Агата умерла во сне, была, в отличие от меня, тихим и спокойным ребенком, и — самое главное — она не дожила до развода родителей. Ну и счастливая — покинула клан Лестрейдов, в котором, по утверждению мамы, все неудачники и дураки. Честно говоря, меня очень беспокоит отец. После развода, за исключением пары недель очередного не закончившегося ничем романа, он был совсем потерянный, потом эта идиотская история с Шерлоком. Ну а кроме того, есть еще кое-что… Нет, конечно, про Шерлока он быстро узнал, кто-то ему рассказал, за все там отвечающий и очень важный. Папа и мне рассказал, чтоб я не волновалась — все-таки раньше, когда у Шерлока не было друга врача и блоггера, мне не раз приходилось Шерлока штопать. Но все равно — это было ужасное время. У папы на работе началось служебное расследование, на него даже дело завели, а хотели и не одно, но, слава богу, вскоре и это закрыли. Папа сказал, что кто-то помог. Но от работы все-таки на время отстранили, и в звании тоже на целый год понизили, зарплату урезали, начальство орало, коллеги косились. А тут еще я получила очередное назначение. Правда, госпиталь мой на этот раз был не в самом эпицентре военных действий, так что хоть за меня папа особо не переживал. И все же в итоге я так и вернулась из-за него. Ах, Агата, милая моя, какая же ты счастливица. Ты давно не чувствуешь жалости, тебе все равно. Те два года отца очень здорово подкосили, да. Даже после возвращения Шерлока он пьяный приходил с работы каждый день. Я как раз жила у него пару месяцев, перед тем как устроиться в больницу. Слава богу, он сообразил, что у меня не будет ни карьеры, ни личной жизни, если я буду нянчиться исключительно с ним, и завязал. Все-таки папка у меня молодец, что надо. Иногда, признаюсь, я даже рада, что Агата умерла. Иначе пришлось бы делить его на двоих. А так — все одной мне. Обожаю ходить с ним на стадион, когда мы совпадаем вне дежурств. А он со мной ходит на концерты моих любимых групп. Иногда он водит меня в ресторан, иногда приезжает на чай с пирогами, и мы в конце концов достаем бутылку бренди и треплемся за жизнь, в общем, все как только может быть у любящих отца и дочери, вот так. Ни про мою, ни про его личную жизнь мы обычно не говорим. О некоторых вещах — либо хорошо, либо ничего. Как хорошо у мамы — все практично. Влюбилась в учителя физкультуры — пару лет выбирала, с кем ей интереснее, с ним или с отцом, развелась с отцом — вышла замуж за учителя физкультуры. А у нас с папой все не так. Мы, Лестрейды, — дураки и неудачники, следовательно, и влюбляемся соответственно, не тогда, не там и не в тех. Узнала я о нем через пару недель после того, как устроилась в больницу и переехала в свой дом. Был свободный день от дежурства, я вышла из спальни около одиннадцати утра и обнаружила в гостиной отца. Он стоял у окна, смотрел во двор, опираясь ладонями на подоконник, и во всей его фигуре была такая тоска! — Что? Что такое? — испуганно спросила я. И перепугалась еще больше, потому что папа весь аж затрясся, а с ним такое было, наверное, только однажды — это когда он маму с ее учителем у нас дома застал. Только тогда это случилось от гнева, а тут явно было что-то другое. Впрочем, он тут же взял себя в руки. — Ты понимаешь, Рыжик, — сказал он с мукой в голосе, — его ранили, его оперируют, а я даже быть с ним рядом не могу. Потому что я ему никто, просто человек на подхвате. — Так. В какой больнице? — моментом переключившись на деловой тон, начала я. — Твои связи не помогут, там все засекречено, да я и сам все знаю — операция идет уже шестой час. Да уж, не понять, что все плохо, было невозможно. Помню, как я подошла к нему, мы взялись за руки и так и стояли с ним чуть ли не до темноты. Потом уже, спустя несколько дней, он спросил, не обеспокоила ли меня его ориентация. Я, конечно, ответила ему маминой сентенцией про Лестрейдов. В самый раз. Второй раз эта самая «отсутствующая» папина личная жизнь проявилась месяцев через семь. Он приехал ко мне в выходной, помогал расчищать сад, но мне казалось, что он весь словно деревянный. Сначала я решила, что это опять из-за очередных неприятностей вокруг Шерлока, но потом подумала, что про Шерлока он бы сразу рассказал. — Что случилось? — в конце концов спросила я. — Видела бы ты его на этой неделе, Рыжик, — ответил он с горечью, — с его королевским жестом «Инспектор, пошли вон». — И отвернулся, чтобы начать выкорчевывать очередной куст. В тот вечер мы напились, и я впервые послала пытавшуюся мне сделать по телефону какое-то замечание маму. Прошло еще полгода, прежде чем я снова услышала про него. Папа вечером приехал ко мне на пироги, но был непривычно молчалив. А потом вдруг сказал: — Ты знаешь, я сегодня окончательно понял, что мне надо отказаться от иллюзий. — Опять он что-то не то? — Нет, — подавленно продолжил папа. — Он — нет. В том-то и дело, что ничего нет. Мы сегодня пили кофе — и ни слова друг другу не сказали. — Вау, — обрадовалась я, — а кто кого пригласил? — Никто никого. Так вышло. Мы просто стояли в офисе разговаривали у автомата, и я спросил: «Кофе?», а он сказал: «Ну не здесь же!» Ну, мы и пошли. Просидели двадцать минут молча, пока ждали результаты экспертизы, а потом я не выдержал, просто попрощался и ушел. Поджатые губы и ни словечка. Как человек я ему не интересен, вот и все. Пустое место. Ноль. — Пап, ну не верю! — возразила я. — По тебе все свободные женщины Ярда сходят с ума! Бывает, просто люди не сразу находят, о чем говорить. Боятся плохое впечатление произвести. Попробуй еще раз его на кофе пригласить! — Боятся?! — папа рассмеялся. — Это точно не про него. Он сам целое британское правительство, это его все боятся, а не он. У меня поначалу отвисла челюсть, но потом я решила, что про британское правительство он, конечно, шутил. В любом случае выходило, что папу угораздило втрескаться в очень высокопоставленного человека. — Как вот к нему такому подойти? У него в каждом жесте запрещающий сигнал. Акулы и то дружелюбнее. Нет, все, завязываю с этим. Пятьдесят один год, а — твоя мать права —ума до сих пор нет. Больше не буду в его сторону даже смотреть. И, похоже, действительно перестал смотреть. Только с тех пор опять ходит такой потерянный, что лучше бы уж не переставал. Сердце сжимается в ледяной комок каждый раз, когда он приезжает ко мне. Ах, Агата, как же тебе хорошо, что в твоем мире всего этого нет. Ни жалости, ни боли, ни бессонных ночей, когда слишком спокойно, но так неуютно на душе, так отвратительно, что никак не можешь уснуть. А вот сегодня я бы прекрасно выспалась, если бы Рой меня не разбудил. Оглушительный лай вырывает меня из сна в полвторого. У нас очень тихий район, да и к бывшему военному врачу, про которого известно, что у него есть оружие (то, что оно нерабочее, мы ведь никому не будем говорить), вряд ли полезут. Я отмахиваюсь, но Рой стаскивает зубами одеяло. — Ну что ты, малыш?! Малышом, конечно, его только я и могу назвать, потому что помню еще щенком. Дог он и есть дог, собачина вымахала… И, конечно, с такой собачиной, если она хватает тебя за пижамную штанину, не поспоришь. Накидываю халат и выбегаю за Роем во двор. Опа, ворота открыты! Я торопливо кидаюсь в спальню за пистолетом, но Рой уже несется вперед, лая так отчаянно, что я хватаю попавшую под руку биту и бегу за ним. За воротами стоит папина машина с распахнутой дверью. Папа лежит поперек сиденья, голова запрокинута, рука касается асфальта. И рука эта, плечо, шея, лицо — все в крови. Глаза открыты. В первый миг я ужасно пугаюсь. — Рыжик, — довольно внятно говорит он. Живой! Как мы доходим до дома и поднимаемся на крыльцо, я не знаю. Слава богу, с ним ничего страшного. Ну, по моим меркам, ничего страшного — пуля калибра 9 мм в плече, но далеко от сердца. Вытаскиваю ее и плачу. — Рыжик, ну что ты ревешь? Папка, какой ты идиот, ну как не реветь? Я ж не для того училась, чтоб из самых мне родных людей пули вытаскивать. И все равно — пусть уж лучше я, чем кто-то другой, чужой. Ну вот, все, кажется, и кончилось. — Ну посмотри ж, перевязка — загляденье. Сейчас я тебе вколю еще обезболивающего, и снотворного, и… — Рыжик, не надо снотворного, я и так отрубаюсь, честное слово, больше двух суток в погоне на ногах. Все хорошо. Ты лучше съезди прямо сейчас по адресу, в кармане там… скажи… И он засыпает. Ох, папка! Плащ находится на заднем сиденье. Плащ, планшет и — главная примета моего папы — ополовиненная коробка с пончиками. Отставляю Роя сторожить отца, потом звоню соседу и на всякий случай тоже прошу присмотреть. Вывожу из гаража свой собственный БМВ. Мне не страшно, но как-то… как на войне? Там ведь, правда, всегда знаешь, что делать. А такое ты, сестренка, испытывала когда-нибудь? Когда знаешь, что все правильно. Нет? Адрес, написанный папиным размашистым почерком, в первую минуту ставит меня в тупик. Ну ничего себе! Моего отца что, киллером наняли? В таком месте это должен быть не меньше чем со всех сторон окруженный вооруженной охраной особняк. Впрочем, тут же переключаюсь на «боевой» режим. Надо так надо. Мы живем в Большом Лондоне, но на самой окраине, так что ехать около часа. Дорога ночью почти пуста. Доезжаю я даже быстрее, чем ожидала. Выскакиваю, нажимаю на кнопку у ворот. Судя по размерам того, что отсюда видно, за оградой и вправду дворец. Минут десять ничего не происходит. Но я вижу, как в верхних окнах особняка вспыхивает свет. Я нажимаю кнопку еще раз. — Кто вы, и что вам нужно? — спрашивают меня. Вежливо спрашивают. Но так холодно, будто иголки втыкают. А голос молодой. И — черт, вот сюрприз, я способна сейчас думать о таких вещах! — очень, очень приятный. Только сейчас я осознаю, что мне совершенно непонятно, что говорить. Э, ну не возвращаться же назад тормошить отца. — Мне велели поехать по этому адресу. Мой отец. Он ранен. Я нашла этот адрес в кармане его плаща. Не знаю, зачем я бью ногой в створку ворот. Наверное, в таких местах за это могут и пристрелить. — Плаща? — переспрашивает другой голос, постарше, и в нем слышится озабоченность. — Ваш отец? Кто ваш отец? Дааа, так и помру идиоткой. Даже имя забыла сказать. — Лестрейд. Инспектор Лестрейд. На том конце раздается долгий вздох. — Подождите, — велят мне. — Может быть… — начинает тот самый красивый голос. Его перебивает усталое: — Я все улажу, Дэниэл. Дэниэл. Отличное имя. Надеюсь, оно не принадлежит какой-нибудь отменной скотине. Эх, папка, куда же ты вляпался на этот раз? Через пять минут к воротам с той стороны кто-то приближается. Выходит мужчина лет сорока пяти с помятым, бледным лицом. Он в куртке и джинсах. Вещи явно дорогие, под стать особняку, на безымянном пальце правой руки перстень, а еще у мужчины очень тонкие губы и большой нос. — Садитесь в машину, — говорит он как человек, который явно привык к тому, что все его слушаются. Я подчиняюсь. — Рассказывайте, — бросает, когда стартуем. Я кратко обрисовываю ситуацию. Мужчина не задает никаких вопросов. — Хорошо, — соглашается он наконец и устало прикрывает глаза. — Хорошо. И я почему-то вдруг понимаю: мой отец ему дорог. Дома нас радостным лаем встречает Рой. Сосед, расхаживающий по дому с моим пистолетом, отчитывается, что ничего страшного не произошло. Отец мирно спит на диване в гостиной. Мужчина останавливается на пороге, словно не решаясь пройти. И в этот момент отец открывает глаза и пытается приподняться. — Майкрофт, — говорит он. Несколько удивленно, но явно обрадованно. — Лестрейд… Грегори, какой же ты придурок, — восклицает Майкрофт, резко доходя до середины комнаты. — Как ты мог за ним погнаться?! Тебя же могли заманить в ловушку! Я две ночи не спал из-за тебя, идиот! — Он вдруг срывается на крик, и в его голосе — самое настоящее бешенство, но одновременно столько облегчения, что и я вдруг понимаю, в каком страшном напряжении была все это время сама. Ноги подкашиваются. Падаю на стул. Рой, словно чувствуя, что стал свидетелем чего-то очень важного, замирает у моих ног. Папа вздыхает: — Я просто хотел достать подонка, который решил тебя пристрелить прямо у моей машины. Но мне не удалось узнать имя. — Ну и черт с ним, — выдыхает Майкрофт, немного успокаиваясь. — Мы рано или поздно его найдем. — Я просто хотел сделать это быстрей, — оправдывается папа. — А ты без зонта, — вдруг ошеломленно замечает он. — И кричишь… Майкрофт, — выдыхает, — ты за меня волновался?! О. Значит ли это?.. Значит ли это, что ты?.. — Да, Грегори. Это значит, что я. Неужели тебе все нужно словами объяснять? — немного раздраженно отзывается Майкрофт. — Нет, — улыбается папа. И такой легкой, светлой улыбки я не видела на его лице очень давно. — Нет? — тихо переспрашивает Майкрофт, и я чувствую в его тоне какой-то подвох. — Не словами, лучше действиями. Майкрофт делает два шага к отцу. Кажется, мы с Роем тут лишние. Я выволакиваю его в коридор и последнее, что вижу — любопытство, куда ж без него! — как Майкрофт бережно берет руку папы в свою и целует ее. Я улыбаюсь. Я продолжаю улыбаться четыре часа спустя, когда на меня наезжает босс. Он что-то говорит про мой неподобающий вид и про то, что я чего-то там не внесла в отчет по вчерашнему дежурству, но я все еще улыбаюсь, и он возмущается тише и тише, а потом и вовсе обрывает разговор. Я продолжаю улыбаться, когда мы с Мартой курим на заднем дворе. — Ты сегодня странная какая-то, — говорит она. Я пожимаю плечами. Утро немного холодное, но солнечное. А «Дэниэл» звучит очень хорошо. Интересно, какие у него глаза? Я не особенно успела разглядеть за те несколько секунд, на которые мы встретились в моей прихожей, но вроде бы синие. Дома у меня развернут целый спасательный штаб. Во всяком случае, к тому моменту, когда я уезжала на работу, Майкрофт занял не только половину гостиной и свободную гостевую комнату, но еще и кухню — варил для папы особенно питательный бульон. Рой не отходит от него ни на шаг. И как виляет хвостом, зараза! Что и говорить, прав был папа, акула Майкрофт, а не человек. — Там аварию везут, — врывается в наше молчаливое содружество голос Эстер. — Лестрейд, у тебя готовность десять минут. Выбрасываю сигарету и, улыбаясь, выхожу в холл. С утренним приветом, дорогие, из стана неудачников и дураков.