Тот, кого боятся люди

Опричный двор. Самоё сочетание это вызывает дрожь в коленях и стук зубов. Боятся люди. Боятся снаружи, тем паче боятся внутри. Коли за стенами краснокирпичными можно было избежать гнева государева, то за воротами всякий подвластен царю и царёву гневу, всякий нынче - по правую руку царя, а завтра - уже в застенке. Упасть легко, а подниматься долгонько. Опрокидывалась на слободу ночь. Беззвёздная, чёрная, она к лицу была чёрному опричному двору. Негоже было звёздам сиять над этим местом. Им сиять над людьми. Им не сиять над псами государевыми. По коридорам подклети, меж горниц верхних этажей ветер гулял, завывая еле-еле, лохматя, ероша. Ветер безликий, ветер выметающий. Ветер под стать месту, в коем ноне пришлось ему очутиться. Всюду летал ветер, не проникнуть ему лишь за двери дубовые, высокие, запертые. Засовы на них закрыты, никому не войти в эту ночь за них. Там уже двое, этого предостаточно. Царёва горница темна. Не видно ни зги - за окном не качается в небе луна, нет ни звезды, не зажжён камин - жарко, не засвечены свечи. В темноте не различить двух силуэтов на кровати, а они там всенепременнейше есть. Государь жарок, него духотой не веет - чадит. Он пылок, он пылко целует, жарко ласкает, влажно скользит мощным телом о хрупкое под ним. Фёдор холоден. Его тело так и не согрелось, его ответы словно бы механические, его глаза по-прежнему ясны. Слава Господу, что царь увлечён кравчим настолько, чтобы не заметить этого, а иначе не избежать Басманову беды. Царь - руки подрагивают, глаза затуманены - не подготавливает Фёдора почти совершенно, а Басманов - следы на шее, синяки на бёдрах - кривится тоже механически, отвечает, подаётся, стараясь подыгрывать царю во всём, в чём ему нуждался партнёр. Государь двигался размеренно вроде, но влажно скользя, и воздух в комнате полнился прелой духотой, и вдохнуть глубоко неможно было уже. Басманов мечтал теперь встать, растворить окно, высунуться в тёмную беззвёздную ночь и дышать, пока не станет холодно. А царь хрипит, с присвистом дышит, потом сбивается вроде бы, подрагивает мелко, выходит, пачкая семенем голубые простыни. Фёдор не требует ничего, он всё так же холоден, отчего-то сегодня до озноба холоден, но царь проводит ладонью вверх-вниз по его возбуждённой плоти, раз, другой, и Басманов изливается Ивану в ладонь. Царь откидывается на подушки, а Фёдор встаёт с постели, идёт к окну, растворяет скрипучие рамы, с наслаждением вдыхает лето, гулко пахнущее сеном, яблоками, рекой. - Как же ты во тьме красив, луч мой лунный! - голос царя непривычно нежен, медов, сладок. Кравчий знает, что сейчас Иван благодушнее, чем когда бы то ни было, наиболее безопасно с ним сейчас говорить. - Надёжа-Государь, скажи мне, почто тебя боится народ русский? - устоявшуюся тишину горницы как хлыстом прорезает вопрос. - Почто? Измену извожу, крамолу подрубаю. А верных людей, как ты верных, мало в государстве моём. Вот и трясутся изменники! И их черёд придёт! - царь смеётся откуда-то из глубины покоев грудным смехом, а потом продолжает - А какие мысли тебя мучают, яхонт мой? - Никакие, государь мой. Подумалось так просто. Пустое. Спи, отдыхай, месяц мой ясный, я сейчас к тебе приду. Государь не остался, видимо, доволен этим ответом, однако переспрашивать не стал. Отвернулся, услышал Басманов по шелесту простыней, и задышал мерно. А Фёдор всё стоял у окна, всё думал. Нет, не потому боится царя народ его же собственный, Богом ему пожалованный. Царь просто свет пожирает. Нет после него в земле государственной ни солнца, ни луны, ни звёзд, ни свеч. После него там опричные кафтаны, чернота, скрытность доносов. Православный царь боится до того, что притесняет подозрением православный люд. Только никому никогда не скажет про то Басманов. Он - пёс государев, он клятву давал, он слишком местом дорожит, чтоб по глупости юной лишиться его. Кравчий запрокинул голову, прикрывая глаза. Из-за тучи, даря бледному лицу юноши свет серебра, вышла луна.