Ванино Рождество

      Бесчисленные свечи дрожат текучим золотом, и сам воздух кажется золотистым, подернутым золотой искрящейся дымкою, запах от горящих свечей течет восковой, медвяный, плывет густыми, почти осязаемыми струями, вытесняя все остальные запахи: людей, дерева, мокрого меха. Рождество Твое, Христе Боже наш… далекие, дивно согласные, нежные голоса – они зовут, они манят, к себе, ввысь и в даль неведомую, волшебную… возсия мирови свет разума, в нем бо звездам служащии звездою учахуся… Он совсем маленький, он даже сам удивляется себе, какой же он маленький, что ему даже не видно ничего, кроме чужих шуб вокруг, да – взятых глазом снизу – рук, бережно поддерживающих свечи, да дрожащего средь многолюдства золотистого воздуха. Тебе кланятися Солнцу Правды… Голоса манят, зовут к себе. Он почти не понимает слов, но знает, завороженным сердцем чувствует, что там – нечто удивительное и прекрасное, то, чего он не знал, не ведал никогда, разве что смутно ощущал на грани сна и яви, то, лучше чего и прекраснее и быть не может. и Тебе ведети с высоты востока: Господи, слава Тебе! Они зовут, зовут… Узреть бы… только б увидеть, только б дотянуться! Маленький, он изо всех сил тянется, поднимается на носочки, цепляясь руками за старших (правой ладошкою чует потертый бархат дедушкиной шубы, левою – грубое колкое сукно, это однорядка дяди)… Дева днесь Пресущественнаго раждает, и земля вертеп Неприступному приносит… туда, туда, где манят, где уже протягивают незримые руки теплые золотистые голоса… ангели с пастырьми славословят, волсви же со звездою путешествуют… туда… он тянется изо всех сил, и тугие струи медвяного воздуха подхватывают его с обеих сторон, и вот, сейчас, сейчас! нас бо ради родися Отроча младо, Превечный Бог! Подхватывают и отрывают от земли! Земля уходит из-под ног, и он еще успевает испугаться тому, что летит не вверх – падает вниз…       К исходу лета сработаны были кельи, трапезная и, пока еще без росписей и колоколов, но возведена церковь, заложены службы и, главное, без чего русскому человеку, хоть мирянину, хоть духовному, и жисть не в жисть: баня. Как же хотелось наконец, после всех трудов, по-годному вымыться, выпариться. Предвкушая радостное ощущение телесной легкости и чистоты, Федор полез на полок. Брат Амвросий придирчиво и тщательно выбирал веник, словно поединщик, выбирающий оружие перед боем.       - Братец, - заметил Федор через некоторое время, - коли уж взялся за дело, потрудись как следует.       Здоровяк в смущении почесал черенком веника нос.       - Так не серчай, батюшко… уж такая у тебя кожица тоненькая да беленькая, что посильнее хлестнуть боязно – вдруг раскровяню!       Федор рассмеялся. Дядя вечерами обходил кельи и, услышав где братьев смехи ткущих, стучал в окно. Монахам байки травить ни к чему. Но это в самом деле было смешно. Симоновский игумен смеялся, уткнувшись лицом в сложенные руки. А потом потерял сознание.       Земля уходит из-под ног, и он еще успевает испугаться тому, что летит не вверх – падает вниз… и рассмеяться своему глупому страху, потому что надежные руки подхватывают его и возносят ввысь. И вот оно – совсем рядом, золотое, волшебное… он видит все-все-все, и делается ему бесконечно радостно и покойно… и он прижимается щекою к грубому сукну, которое почему-то совсем не колет, и закрывает глаза, и сквозь опущенные веки грезится ему все тоже, золотое, волшебное, дивное… и последнее, что Ваня чувствует, засыпая - как невесомо скользит по его волосам теплая рука.       Теплая рука невесомо скользила его по волосам, и так хорошо, так покойно было чуять эту ласковую руку…       - Дядя… - счастливо прошептал он, не открывая глаз. Совсем не помня и не думая в этот миг, что он давно уж не маленький мальчик Ваня, и отнюдь не так пристало бы ему звать Троицкого игумена. А только то чувствуя, как разбегаются, мягко растекаются от этой руки теплые нежные токи, и ведая, что теперь-то все худое уже позади…       Заболел Федор серьезно. Сперва перетрудился на стройке, потом перегрелся в бане – и вот итог. И ведь сам отлично знал, что нельзя ему ворочать бревна. Федор любил рассуждать о том, что одно дело – мужественно преодолевать телесную ослабу, и совсем другое – гробить свое здоровье. О том, что нужно беречь тело, данное нам Господом для дел благих. А как доходило до дела, всякий раз забывался. Ему нужно было все, всегда, самому. Да и напомнил бы кто, так где это видано: мужу отлынивать у мужской работы. Дядя в своем монастыре первый древоделя!       И вот теперь он лежал, а мир стремительно мчался по кругу, и тело его, сделавшееся невесомым, вот-вот захвачено и унесено будет этой смертельной круговертью, и до сих пор не унесло его только из-за Сергиевой ладони, что покоится на его лбу, и не унесет, пока дядя не отнимет руки… а значит, не унесет совсем, и нечего страшиться.       - Видел… странный сон… похожий на явь…       Сергий чуть прихмурился: Федор лежит бледный до сини, и говорить ему явно тяжело, и не стоило б ему сейчас говорить. Прихмурился, но возражать не стал и выслушал сон до конца.       …и мне кажется… что это все было въяве. Скажи, это было?       Сергий, подумав, кивнул.       - Было. Хотя и не представляю, как ты мог это запомнить. Тебе же тогда двух лет не было. Примерно так и было: тебя впервые взяли на рождественскую службу, а ты сомлел, верно, от духоты или от усталости, и я тебя тогда взял на руки и так до конца службы и держал.       - И когда крестился, задевал рукой, да? – веки смыкаются, и кружение все тише, тише…       - Да. Ты спи, спи… спи, Федяша…       От дядиной ладони шло тепло, и Федор уснул, улыбаясь… и уже не слышал, как скрипнула, отворяясь, дверь. На пороге стоял Стефан.       Федор полулежал, подоткнутый со всех сторон подушками, и грыз яблоко. Голова больше не кружилась, в ней поселилась звенящая обманчивая легкость, и он знал, что, хотя он и пошел уже на поправку, вставать ему пока не стоит, и потому лежал и грыз сочно хрустящее на зубах яблоко, поглядывал искоса на дядю с отцом. Стефан сидел на лавке у окна и читал толстенную книгу в богатом переплете, Сергий сидел в углу на маленькой скамеечке и что-то, пока непонятно что, вырезал из дерева, и оба, поглядывая друг на друга и на Федора, молча перекидывались улыбками, и Федор тоже молча глядел на обоих, и счастье, глупое, дитячье, так и распирало его. Хотелось скакать, кричать, что-нибудь делать, но сил, увы, покамест хватало только на то, чтобы молча смотреть, расплываясь в глупой мальчишеской лыбе, и думать: «Господи, как же я вас обоих люблю, вот так бы вот и обнял обоих разом!». Велика мудрость Господня, и неисповедимы Его пути, и ничего не делает Он просто так. Когда Федор заболел, встревоженный Амвросий послал за обоими игуменами, и… Честно? И не хотел Федор знать, что сталось между братьями, пока был он в беспамятстве, объяснились ли они, поняли ли все без слов. А только стоило перенести все это, право, стоило!       Федор положил на пол огрызок, сладко потянулся и подумал, что завтра же надо будет послать за изографами, с коими уже было условлено – подписывать новую церковь. Немного осталось до холодов, следовало торопиться. Быть может, он еще успеет, оправившись, и сам поработать хоть сколько… непременно успеет! Он улыбнулся своим мыслям и прикрыл глаза. Как он будет писать Рождество Господне, он уже знал и видел въяве.