Аврора и Шут

февраль 1598

      - Главный парадокс в том, что шахматы вовсе не развивают аналитические способности человека, - произнес Роберт Сесил, ставя своему оппоненту шах вставшим на дыбы конем.       - Почему же? – невозмутимо отозвалась Анна, но внутри закипала, как пробуждающийся вулкан: она проигрывала третью партию подряд, и это только за сегодняшнее утро. И было бы терпимо, не будь так каждый раз, когда она садится играть с мужем. Все же, леди не должна терять лицо даже в самых затруднительных ситуациях, так что она небрежным движением переместила своего самшитового коня на ту же клетку, устранив нависшую над королем угрозу.       На резном шахматном поле вишневого дерева, разделенном на бежевые и бордовые квадраты, осталось не так много темных фигур: четыре пешки, епископ*, ферзь, ладья и король на другой стороне доски; а светлых – и того меньше. Искусно сделанная из черного отполированного палисандра королева атаковала епископа, под защитой которого находилась самая уязвимая фигура светлого пантеона, снова открыв ее для удара.       - Играя в шахматы, мы всего лишь просчитываем ходы, но уметь считать недостаточно для того, чтобы уметь анализировать. При таком неравенстве ролей имеющихся фигур велик шанс совершить оплошность, которая окажет серьезное влияние на исход игры, даже может быть решающей. Таким образом, победа или поражение в шахматах зависят от внимательности, а не от аналитических способностей игроков. Впрочем, это лишь мое мнение, нет нужды принимать его, если вы не согласны.       Графиня взглянула на мужа исподлобья, именно тем взглядом, который выражал все ее скептическое недоверие и даже скрытую обиду. Сам он оставил ее королю лишь один путь, – и Анна подвинула беззащитную фигуру на клетку ближе к левому краю шахматной доски. Роберт умел просчитывать на несколько ходов вперед, что помогало ему и в политике тоже, и Анне оставалось только наблюдать за его действиями и смириться с тем, что самой ей еще не скоро удастся одержать над ним верх. Но это была не та игра, в которой она желала победить.       Анна играла с огнем, и ей это нравилось. За три месяца она успела обыскать все гостевые спальни (но в покои Уильяма Сесила ворваться не решилась, да и не сомневалась, что там не может ничего быть), их собственную, а также рабочий кабинет. Даже однажды добыла ключи от ящиков в столе, но довольно быстро поняла, что там хранятся вовсе не те секреты, которые ее интересуют, и не стала более рисковать ни за что. Анна пару раз посылала Бетти следить за своим мужем, если считала, что он занимался чем-то подозрительным. Если Роберт что-то и замечал, то не подавал вида. Но и эти меры не давали результатов. Оставалась только библиотека, но графиня не отправилась туда сразу намеренно, рассудив, что это был бы слишком явный и простой тайник. Но простота обычно мнима, так что этот вариант женщина тоже не стала сбрасывать со счетов, оставив его на потом.       Роберт взялся за ладью, безобидно стоявшую у самого края, и переместил ее всего лишь на клетку вправо. Прямо напротив самшитового короля.       И больше ему было некуда бежать.       - Вам мат, миледи, - заключил сэр Роберт, невозмутимо опрокидывая белого короля на шахматную доску.       Поверженной графине оставалось лишь пожимать плечами.       - Как всегда, милорд. Мне никак не удается с вами сладить, что толку, что я играю белыми, - Анна направила меланхоличный взгляд в окно. Куда угодно, лишь бы не на него, иначе она не успокоится.       - Цвет ничего не решает.       - Да, вы уже сказали: в шахматах решает внимательность.       Именно внимательность и была нужна ей в игре против Роберта Сесила. А самый известный способ превзойти противника – стать его учеником. И это касалось не только шахмат. В них-то она просто не очень любила играть, мало занималась ими в детстве. Женщинам в современной Англии и не вменялось в обязанность быть умелым шахматистом, это сам Сесил предложил ей попрактиковаться с ним. Куда интересней были приемы Роберта, его стиль ведения игры. Ловушки, которые он так искусно расставляет, идеально проведенные гамбиты, обеспечивающие ему полную победу. Как он всегда умудряется быть в нужном месте в нужное время? Как ему удается проникать в чужие тайны, при этом удачно скрывая свои собственные? Казалось, такую силу мог дать сам дьявол. Анна невольно перевела на Роберта взгляд и поняла: так и есть, дьявол во плоти.       Только дьявол может так хорошо играть в шахматы в реальности, используя вместо фигур живых людей.       Странное возбуждение мигом пронзило все ее существо, все остановилось, и, кроме этих мыслей, не существовало ничего. Его суть пугала и манила одновременно. Так всегда бывает, когда ты стоишь на пороге греха, являющегося и безумием, и избавлением одновременно.       - Анна? – голос извне прогремел в ее отдаленном мирке, подобно набату воскресным утром. И все же, это был голос не дьявола, а обычного человека – ее мужа.       В своем состоянии задумчивого полузабытья она не заметила, как в гостевой зал вошла с докладом экономка Сесилов.       - Анна, нам пора. Господин Декриц** уже пришел, - сэр Роберт подал супруге руку, и та приняла ее чисто инстинктивно, несмотря на владевшие ею секунду назад мысли. Одни только подобные раздумья сочли бы грехом, но воображение девушки слишком разыгралось. Уже направляясь по коридору туда, где ждал их художник, она почти призналась себе, что ей доставляет эмоциональное удовольствие считать себя женой дьявола: так она ощущала какое-то темное превосходство над всем миром.       Джон Декриц, седоватый мужчина лет пятидесяти родом из Антверпена, продумывал композицию будущего портрета, когда вошли супруги Сесилы.       - Доброго утра, сэр Роберт, миледи, - он коротко поклонился сначала хозяину, затем леди Анне, и жестом пригласил их на позиции.       - Благодарим великодушно за ваш визит, мастер Декриц, - пропела Анна учтиво.       - Я рад безмерно, миледи, - ответил тот, потом обратился к хозяину: - Что ж, вы, сэр Роберт, сядьте вот сюда, - художник пододвинул резной стул к панельной стене с синей драпировкой, которая будет фоном семейного портрета, и Сесил присел, расправив свою неизменно черную мантию. – Отлично. А вы, миледи, встаньте вот здесь, рядом, только чуть позади, - продолжил господин Декриц, и Анна тоже выполнила его указание. – Да, положите, пожалуйста, руку на плечо сэра Роберта, - и Анна снова повиновалась. – Вот, прекрасно. Теперь внимание, пожалуйста, смотрите на меня.       Художник еще раз осмотрел представшую картину: рассеянный дневной свет точно выделял черты лица его натурщиков; строгие статичные позы идеально подходили задуманному формальному стилю портрета; костюмы в полной мере отражали социальное положение супругов; нейтральный фон не оттенял передний план. Удовлетворенно кивнув, Джон Декриц направился к мольберту.       Это были долгие часы недвижимого молчания, застывшая в одном моменте тишина, реальность в плену иллюзии. Бойко бегали только кисточка по полотну и мысли в их головах. Художник брался за все элементы картины сразу, стараясь не упускать общего впечатления ни на секунду, собирая воедино каждый штрих, как мозаику. Кропотливо и терпеливо он работал сначала тонким угольком, нанося основу, а потом перешел к краскам. И так этап за этапом, слой за слоем, участок за участком.       Все же, это было невероятно скучно. Анна не знала, чем занять свои мысли, чтобы как-то перетерпеть это время безмолвия и остолбенения. Ноги начинали уставать не столько от многочасового стояния, сколько от беспрерывного напряжения, которое было необходимо для сохранения нужного положения. Глаза должны быть направлены прямо на художника, и девушка наблюдала за его работой. Вот, он окунул кисточку в какой-то из цветов на палитре. Вот, он снова смотрит на них перед тем, как сделать очередной штрих. Вот, он плавно вскинул руку, и кисточка полетела вверх по полотну. Повторяя эти движения снова и снова, господин Декриц, вероятно, приходил к какому-то результату, но Анна пока еще не имела возможности его оценить, и, тем более, не могла знать, на каком этапе сейчас находилась его работа. Счет времени она уже давно потеряла, а потому ничего не оставалось делать, кроме как размышлять. И в конце, когда ей уже все наскучило, мысли графини вернулись сюда, в этот самый зал, где она со своим супругом позировала для семейного портрета.       Даже смешно. В детстве с нее и братьев рисовали портрет, и с тех пор она крайне неохотно соглашается позировать. Но в этом доме Анна стала часто делать вещи, делать которые у нее не было ни малейшей охоты. Но графиня даже не спрашивала, что изменило ее, ибо ответ был очевиден и нежелателен – Роберт, а так же его пресловутая дворянская честь. Почему ради него она постепенно забывает свои старые привычки? Девчонкой она любила слоняться по замку допоздна, пока кормилица не начнет ее ругать. Теперь же она уходит спать одной из первых, чтобы и проснуться одной из первых. Она занималась домашними делами вместо того, чтобы прогуляться со служанкой по городу. Она знала, что сэр Роберт, вернувшись с заседания Тайного совета, будет спрашивать о ней, и потому старалась быть дома к тому времени, если все же куда-то отлучалась. Графиня даже приказала выполоть в саду все красные розы, потому что ее супруг не любил их, оставив там только белые, которые она привезла из Хэленд-касла. Что-то внутри укоряло Анну каждый раз, когда она перечила Роберту. Она прекрасно понимала, что он не заслуживал этих дерзостей, как бы Анна не убеждала себя в обратном с того самого дня, как вышла за него замуж. Многие капризы молодой графини были притянуты за уши, а скандалы не стоили выеденного яйца. И ведь он ни разу не пресек ее. Ни разу не дал повода возненавидеть его. Наверное, он сам презирал ее в такие моменты, иначе, чем объяснить такое безразличие?       А вот она себя безразличной считать уже не могла. Незаметно ее мысли снова вернулись к тому балу в конце января, когда она застала сэра Роберта за разговором с Оксфордом и Маунтжоем. С того вечера она больше не спрашивала у мужа, о чем они разговаривали, но она явно расслышала в голосе де Вера холодное презрение, обращенное к ее мужу, и ее это странным образом задело. Де Вер – ее друг, но слышать подобное, даже из его уст, оказалось неприятно. Она будто приняла это на свой счет. С чего такая дерзость? Ах, ну, конечно, они же о Сесиле говорили. Как будто иметь фамилию Сесил – все равно, что иметь клеймо прокаженного. Эти люди никогда не исправятся, как исправилась… она? В какой-то момент Анна поймала себя на мысли, что была такой же. Что тоже была падкой на сплетни, и изначально составила свое мнение о Роберте исключительно из сплетен. И много ли из этих слухов оказались реальностью? Она впервые устыдилась собственному лицемерию, прежде всего потому, что впервые заметила его за собой. А ведь Анна, еще будучи юной девой, познала лицемерие слепой любви.       История, впрочем, пустячная, однако обернулась первым серьезным испытанием на прочность для молодой графини. Когда ей было четырнадцать, в окрестности Хэленд-касла переехал один юноша. Небогатый, в каком-то колене дворянин, миловидный и обаятельный. Дочь графа Рейнберк впервые влюбилась, и, как ей казалось, взаимно. Разумеется, отец не одобрял увлечения дочери каким-то безродным и пытался вразумить неопытную девушку, доходил даже до запретов и ультиматумов, но разве Анна могла выбрать честь своей семьи и противостоять силе первой любви? В конце концов, ведомая заветами Графини и зовом своего сердца, она решила сбежать со своим возлюбленным, не беспокоясь даже, каким позором это обернется для нее и всего ее рода. Рода, который даже в войну Роз умудрился сохранить лицо, а одна взбалмошная девица намеревалась разрушить двухсотлетнюю репутацию, установленную ее предками. И хоть граф очень радел за родовую честь, как ни странно, вовсе не это было его главным посылом к действию: просто он тоже чтил заветы Графини и желал Анне счастья, а потому поступил именно по зову сердца: запер дочь под домашним арестом перед самым побегом. Пусть лорд Эдвард не знал достоверно, правильно ли поступает, не давая ей самой последовать завету Графини. Когда же в назначенный час Анна не пришла на встречу, юноша, в силу каких-то своих причин не желавший оставаться в Хэленде, сбежал один. И довольно скоро до горюющей и злившейся на отца Анны дошли слухи, что тот нашел себе новую невесту где-то в Йорке. Тогда еще падкая до сплетен, но упрямо не желавшая им верить, Анна, в конце концов, сдалась под натиском их однозначности. Любовь в сердце сменилась горечью разочарования и отчаянием, и она впервые засомневалась в том, что завещала Графиня, хотя в итоге и поняла, что ей некого винить, кроме себя самой. Вера в мудрость Графини оказалась сильнее, и со временем Анна стала относиться к произошедшему, как к ценному жизненному уроку, да настолько серьезному, что дала себе обещание никогда более не влюбляться, и тем более, раз уж от этого никуда не денешься, выйти замуж только так, чтобы не иметь никаких шансов что-то испытывать к своему мужу. И в этом Сесил, казалось, был идеальным вариантом, не в пример жеманному Эссексу.       Не то чтобы она пошла на попятную, когда ей представился случай последовать этому своему собственному завету. В мире, где от общественного мнения зависит не меньше, чем твоя жизнь, очень сложно вычленить из пучины лжи крупицы правды. И тогда Анна, по сути, достоверно не знала о сэре Роберте ничего, а поддалась лишь непроверенным слухам. Теперь же, с высоты почти годичного опыта семейной жизни с ним, она все еще не считала его привлекательным, но и монстра в нем не видела. О нет: монстр начал проступать в ней самой. Неосознанные попытки Анны видеть мужа таким, каким он не являлся, ни к чему не привели, кроме ее разочарования в самой себе. Роберт же не заслуживал ничего такого, был ей строгим, но учтивым мужем, вежливым и доброжелательным, не ограничивал ее передвижений и всегда повторял, что он – ее друг. Правда, все еще требовал соблюдать дворянскую честь их семьи, а одно увлечение супруги вызывало у него особенное неудовольствие, из-за чего он устраивал ей особенно бурные сцены ревности. Да, леди Анна ни минуты не сомневалась, что в ярой ненависти Роберта Сесила к театру виновато не только строгое пуританское воспитание, но и развитое чувство собственности. По отношению к Анне он имел все права быть собственником: она принадлежала ему по закону, хоть они до сих пор и не консуммировали брак. Разумеется, общественности об этом знать необязательно, даже строго запрещено. Впрочем, на эту тему ей думать не хотелось, хотя она не могла не отметить, что и в этом он до сих пор вел себя, как джентльмен, не настаивал и не давил на нее. Обычно ревность Роберта лишь раззадоривала Анну, толкала ее к непослушанию, но теперь она устыдилась своему поведению. Все недоверие, что она к нему испытывала, все нанесенные, пусть даже без умысла, обиды, все незаслуженно суровые мысли о нем – все сейчас вернулось к ней сторицей вместе с осознанием, что, в какой-то степени, это не он дьявол, а она сама. Ну, или просто недостойная жена.       Казалось, именно эти пара часов раздумий и были нужны Анне. Разобраться в себе было полезно. Стоя подле него, просто зная, что он рядом, она собирала по крупице все, что успела узнать о своем муже, и хотелось попросить прощения за все. Что ж, может, потом, когда это бесконечное безмолвие закончится…       Сам Роберт даже не мог собрать свои мысли воедино. Это рука графини, покоящаяся на его плече, сбивала его, заставляла забыть обо все происходящем. Они были женаты почти год, но такие прикосновения он мог по пальцам пересчитать. Не считая тех моментов, когда он осторожно касался ее, когда она уже спала. Она не знала об этом. Впрочем, Анна о многом не знала. Да он и сам боялся сказать. Лучше пусть все так и остается, и не важно, что чувствует он сам. Видя постоянное недовольство, придирки, надменность на этом прекрасном невинном лице, Роберт понимал, что никогда не будет достойным мужем столь цветущей деве. Чудовища обычно не заслуживают принцесс. Надо было ей принять предложение Эссекса.       Роберт впервые подумал об этом, и глаза сразу защипало. Какое-то неприятное чувство защемило в груди. Он, от природы наделенный лишь коварством и расчетливым умом, всерьез надеялся вызвать у такой благородной и чистой девушки что-то, кроме презрения к своей доле? Он прекрасно знал, за что люди ненавидят его, но понадеялся, что с ней все будет иначе. Однако именно Анна оказалась той последней нитью, за которую он держится, и теперь, если он поймет, что и она ненавидит его, он и сам себя возненавидит. Так, может, ему и не стоило с самого начала бороться за ее любовь? Потерять то, что никогда и не было твоим, как ни парадоксально, будет болезненно. Это чувство – неуверенность – было Сесилу в новинку. Несмотря на нелицеприятную внешность, он всегда знал, как добиться желаемого, и у него были способы завоевать расположение леди Анны. И только сейчас он начал понимать, с какими высокими ставками играет. Он отдал ей больше своих надежд, чем она способна ему возвратить.       Он сжал кулаки так, что костяшки его пальцев побелели от напряжения, а тело обдало волной жара. Обычно Роберт не позволял себе такой импульсивности, но сейчас он резко встал с места, коротко извинился перед художником и супругой и удалился, оставив всех присутствующих в глубоком недоумении.       Он не должен присутствовать на этом портрете рядом с леди Анной. Не должен осквернять ЕЕ портрет своим уродством, должен оставить одну среди ее величия и красоты. Сесил доковылял до библиотеки и закрылся там от всего мира. Поначалу слуги стучались в дверь и пытались узнать, не нужно ли ему чего. Пришлось рявкнуть на них, и больше его никто не беспокоил. Роберт спрятал лицо в ладонях, не понимая самого себя. Когда он потерял веру в свои способности? Когда он испугался, что может потерять все? Он привык бороться с целым миром и умел выходить победителем. Сейчас же он забился в угол, как одинокий котенок.       Подойдя к одному из книжных шкафов, он протянул дрожащую руку к стоявшим на полке томам и нашарил за ними надежно спрятанную папку. Сев за стол, он раскрыл ее и стал перебирать листок за листком, пока не дошел до конца. Там лежал чистый лист, который так и приглашал пробежаться по нему чернильной дорожкой. Роберт взял перо, обмакнул кончик в чернильнице, застыл на пару секунд, сделал глубокий вдох и начал писать. Богини образ нынче рисовал художник, Умело выводил черты своей рукой. Любовно, как таинственный поклонник, Тянул за кистью краски ровный слой. Величья не тая, в высокой позе Застыв, Аврора грезила ему. В чертах ее не столько спеси, сколько воли; Не праздность, но почтение к творцу. Прямая, как сосна, и тонкая, как лань, И гордая, как птица, и живая. И, протянувши властно к слугам длань, Она на троне поднебесном восседает. Незримый ореол ее венчает, И образ весь уподобляется святой. Аврора с пьедестала наблюдает, Как мастер с легкостью творит шедевр свой. Кисти в руках художника как стрелы, Как молнии, пронзающие тьму. Едва скользнув, они рисуют смело Лесной богини неуемную красу. И лишь ему, счастливому творцу-избранцу, Ему лишь ведомо, как выглядит она. Прищурив глаз, он терпким померанцем Румяные ланиты рисовал. Он девушку-зарю выводит краской, Что ярче олимпийского огня. Она – и есть огонь, цветастой маской На холст теперь ложится, как своя. И так, огнем слепым зажженный, Шут глаз своих с Авроры не сводил. Он прятался от всех, собою устыженный, Был света пленником, сидя в тени. Его не видела Аврора, вся отдавшись Во власть мгновенья одного. Застыл и лес, безмолвным ставший, - Шута не видел средь травы никто. Но сам он видел все: и солнца свет; Аврору, восседавшую на троне; Художника, пишущего портрет; И птиц лесных, умолкнувших на фоне. Он снова думал: как попал сюда? Как смел явить себя подле богини? И Аполлон – уже ли прав он был, когда Сказал, что смертному не место в ее мире? Ведь сколько было их – кого она любила, Кто был готов ей жизнь свою отдать, Кто обещал ей все богатства мира. А Шут… Что может он богине дать? Если имеет что – то только жизнь и тело, Свободу, да безумные мечты. Только в мечтах его Авроре что за дело? А в жизни, и подавно, нет нужды. Она могла бы получить весь мир к своим ногам, Могла б всех королей обворожить. Но предпочла Шута всем принцам и богам, И лишь ему позволила себе служить. О, слепы сколь они, те лживые спесивцы! Им замысла богов и не понять, Как не понять капризов взбалмошной девицы. Им оставалось только вопрошать: Что ж хочешь от Шута, Аврора? Что нужно от того, кто с детства гол? Шут пред тобой ничтожен, проклят он до гроба, А тебя славят вплоть до самых гор. Но боги слабым часто так не внемлют, Вот и Аврора не внимала всем мольбам, Не отвечала на вопросы смертных, Лишь устремлялась утром в небеса. Шут злился на себя, на целый свет в обиде, Но неспособен был понять ее: То улыбнется, а то в чаще сгинет, Вернется – в ней фонтаном гнев забьет. Несправедлива, как сама судьба, Аврора! Надменна, как десяток нимф, Горда, упряма и капризна больно, И выставляет напоказ свой нрав. Но в редкие моменты перемирья, Когда летят не головы, а смех, Когда он ей играет что-то из Орфея – Она становится прекрасней всех. Тогда и лес преображается безмолвно, Как будто по приказу высших сил. Шут замирает, и не бьется сердце ровно – О, эти редкие моменты он ценил, Любил их мягкое теченье, за всю тишь, За полумрак пары оплавленных свечей, Когда еще чуть-чуть – и истину узришь, Сокрытую в тени теплых ночей. Нет места этим чувствам в дневном свете: Он всякий помысел несмелый убивал. День был врагом всех главных откровений, И он всегда Аврору забирал. А ночи бархатною тьмой своею грели И множили безумные мечты. Тогда же музыкой звучали птичьи трели И для него очарованье обрели. Нет, не оставит Шут Аврору. Пусть хоть Олимпа воли супротив, Он будет ее тенью, ее волей, Ее рабом, одной лишь ей служить.       ***       Много позже сэр Роберт обнаружил, что улыбается. Он знал, что должен был уступить леди Анну кому-то более достойному, но он не уступил. А теперь сдаваться и вовсе не след. Пусть она будет его запретной музой, которая никогда не снизойдет до такого, как он, но он готов отдать ей все свои надежды, как однажды отдал сердце. Он верил, что она достаточно благородна и великодушна для того, чтобы обращаться с ними с осторожностью. Анна не предаст его, ведь она – его друг.       Когда он вышел из библиотеки и прошел в галерею, ни художника, ни леди Анны, ни кого-то из слуг там уже не было. Похоже, закончили без него. Господину Декрицу, видимо, пришлось как-то замазать недорисованного сэра Роберта; не будет же он оставлять на портрете белое пятно в виде чьего-то силуэта. И все же, Сесилу хотелось взглянуть на то, что получилось. Он нашел картину прислоненной к стене и закрытой легкой тряпицей, и вдруг его сердце волнительно заколотилось, каждый удар гулко отдавался в ушах. Роберт робко подошел и отодвинул рукой ткань.       Портрет был полностью закончен, и сам Роберт был нарисован таким, каким он себя никогда не видел: не властным и гордым, но расслабленным и даже чуть улыбающимся одними уголками губ. Даже сейчас его внимание приковала к себе рука леди Анны, покоящаяся на его плече так, будто это было самое подходящее для нее место. Сама Анна была великолепна, хоть и серьезна, но на лице не было ни следа грусти или сожалений. Все было так, как и должно быть. Все было правильно. И не заметил Шут, как вновь запели птицы. Трон опустел; творца и не видать; Деревья к ветру тянут ветки, словно спицы. Шут вышел из тени, уставши ждать, К холсту покинутому подошел в миг краткий, Чтоб глянуть мельком на Авроры стан. Взглянул и онемел: среди теней украдкой За пьедесталом был изображен он сам. ____________ * В англоязычных странах слона называют «епископ». ** Джон Декриц (де Криц) ст. (ок. 1552-1642) – художник-портретист фламандского происхождения при английском дворе.