***
Все лето в один день. У кого-то из фантастов, кажется, был такой рассказ. Три года, как одна бесконечная неделя. Без выходных, без передышек и остановок. Большая игра превратилась в изматывающую своей заурядностью гонку с преследованием. Даже если умираешь понарошку, в сознании все равно что-то меняется. Пересматриваются приоритеты. Оставшиеся незакрытыми гештальты кажутся незначительными и омерзительно заурядными. Скулы сводит от одной мысли, что нужно заниматься этой мышиной возней. Он никогда не любил запах пыльных, заброшенных комнат и нафталина. Но внутренний амбициозный планировщик не собирается мириться с потерей отлично выстроенной системы. А значит, нельзя просто взять и остановиться. Выйти из игры? Только не ему, не Джиму. Не дождется. Блистательная шахматная партия с головокружительными эндшпилями и смертельными головоломками и не менее блистательное падение титанов оставили после себя мерзкую в своей неотвратимости мысль: вечеринка закончилась, привычная скука вернулась, и положение дел таково, что выносить бутылки и избавляться от трупов придется самому. Сложно спасать остатки империи от идущего по пятам Шерлока, когда ты мертв для всех, включая даже самых, казалось бы, надежных партнеров. Знают двое — знают все. Никому нельзя доверять. Поэтому многим и многими приходится жертвовать, чтобы запутать след и заставить поверить, что сеть уничтожена. На еду почти никогда нет времени. Диета из кофе и наркотиков разной степени тяжести превращает мозг в гоночный болид, работающий на ракетном топливе, но, к сожалению, имеет свои минусы. И с течением времени становится все сложнее отмахиваться от нелепого чувства (вины?) и от душной, до боли за грудиной, тоски, которая приходит во сне с калейдоскопом сменяющихся с бешеной скоростью утомительно ярких и перенасыщенных деталями короткометражек. Но ему никогда не снятся «деловые» переговоры под снайперским прикрытием, перестрелки и всякое такое. Только обрывки болезненно личных воспоминаний. И это почему-то особенно злит. Уверенные руки сноровисто собирают подаренную им винтовку, и пепел зажатой в уголке рта сигареты падает на пол. Запах лосьона после бритья, отчего-то имеющий четкую цветовую ассоциацию. Серо-зеленый. Ветер треплет светлые волосы, когда машина ныряет в поворот, и тембр ее хищного рычания совпадает с тем, которым спустя полчаса оглашается номер в придорожном отеле. После таких снов Джим просыпается еще более измотанным, чем был, когда ложился. Хочешь выжить – будь один. Чувства делают тебя уязвимым. Даже когда все старые счета закрыты и готов новый план, который должен не только принести победу над Шерлоком, но и позволит прибрать к рукам его старшего брата, а вместе с ним получить контроль над кабинетом министров, он не собирается возвращаться к Себастьяну. Не собирался. Где гарантии, что в следующий раз ему не придется использовать боевой патрон, если вообще не бомбу. Ему нельзя возвращаться. Нельзя допустить, чтобы пульс снова зашкаливал, как у прыщавого подростка, когда эти насмешливые серо-зеленые глаза темнеют, превращаясь в топкие болотные заводи. Нельзя позволять себе терять контроль. Все говорит в пользу того, что между разумом и чувствами, второе выбирают только конченые идиоты. Да и навряд ли Себастьян простит его. Он бы не простил. Тонкий язычок лейзермэна щелкает, вскрывая нехитрый дверной замок.***
Он никогда не верил в то, что от любви можно умереть. Подцепить сифилис или что похуже, если по пьяни забыл натянуть резинку, — да. Но чтобы сердце ныло, а из каждой сырой лондонской подворотни темнота смотрела знакомым нечитаемым черным взглядом, в такое он не верил. Ни до выстрела на крыше, ни после. И теперь он не хотел признаваться себе в том, что его держало на плаву и не позволяло опустить руки и сдаться вовсе не чувство оскорбленной гордости, а нечто другое. Только где-то в глубине души саднило и саднило, как от нарывающей занозы. А еще он не верил, что пустивший себе пулю в рот может встать и уйти по своим делам. Поэтому, даже прагматично обзаведясь новыми заказчиками, все незанятое выпивкой время и полученные за «работу» деньги он тратил на поиски. Поначалу упрямо и отчаянно. «Он не мог умереть». «Тела на крыше не было». «Могила пустая, проверил сам». «Только бы он был жив». Потом остервенело и зло. Убивая тех, кто, как ему казалось, просто не хотел рассказать то, что знал. Не мог не знать. На исходе третьего года – обреченно и почти безнадежно. Все чаще задаваясь вопросом, почему, если Джим жив, он до сих пор не вышел на связь, не позвонил, не пришел. Все чаще закрадывалась мысль о том, что его человек солгал, и разведка все же приложила руку к исчезновению или последующему убийству Джима, если по какой-то немыслимой случайности тому удалось выжить на крыше. «Мертвый или живой, но отпусти меня!» — напившись в одиночестве и силясь сглотнуть никак не желающий исчезать ком в горле, умолял он и с ненавистью палил в темноту, которая усмехалась знакомой беспросветностью и приглашала продолжить поиски Джима в аду. И с каждым разом это предложение казалось все более заманчивым и логичным. Все чаще вспоминалось вечное Джимово «Хочешь выжить — будь один. Чувства делают тебя уязвимым». Никогда Себастьян не оставлял этот выпад без ответа. Всегда напоминал, что даже такому чертову гению, как Джим, нужен тот, кто прикроет его задницу. И когда Себастьян осаживал его так, Джим осекался, бросал короткий взгляд на грудь Себастьяна и замолкал. «Вернется — не прощу». Пустая бутылка разбивается о стену, рассыпая по полу звонкие осколки. Едва слышный щелчок заставляет мигом собраться и замереть возле входной двери с взведенным курком.***
— Скучал по мне? Себастьян молча и очень медленно ставит собачку предохранителя на место. До щелчка. Он невидяще смотрит перед собой, словно не может различить, кому принадлежит голос стоящего в темном дверном проеме. Нужно как-то унять бешеное сердцебиение. Так и до инфаркта недалеко. Еще более плавным движением он заводит руку за спину и засовывает пистолет за пояс джинсов. Либо ему пора прекращать коротать вечера в компании Джека и Джеймсона, либо… Бока ходят ходуном, диафрагма заставляет грудную клетку тяжело вздыматься, раздувая ее изнутри, точно кузнечные меха. Воздух с шумом выходит через расширенные ноздри. «Точно бык на корриде. Ох, и не завидую я тому тореадо…» Последний слог мысленно произносимого Джимом слова врезается резкой болью прямо ему в лицо, а следом, рикошетом, тут же бьет в затылок оказавшийся в неудачной близости дверной косяк. Ощущения похожи на те, какие были при выстреле холостым в рот. Мир утрачивает все иные звуки и превращается в огромный гудящий колокол. На какое-то время Джим теряет способность дышать. В течение нескольких мгновений мозг, раскалывающийся надвое и выпускающий прямо из разлома ослепительный сноп багрово-черных всполохов под веки, пытается осознать, что происходит. Захлебываясь, Джим хватает ртом воздух, инстинктивно норовит слизнуть бегущую из разбитого носа кровь и не понимает, почему он чувствует языком не то, что должен чувствовать. Кожа ощущает прикосновения, но явно не там и не так, как двигается его язык. Джим почти задыхается под чужими губами, когда затылок вновь прошивает обжигающей болью — его голову резко дергают за волосы назад, и сквозь неверное марево он видит прямо перед собой горящие знакомым серо-зеленым льдом глаза. — Сука! Живой. Перепачканные кровью тонкие губы растягиваются в сумасшедшей улыбке и пока не требуют от него ни извинений, ни объяснений. А спустя секунду Джим снова теряет способность управлять своим дыханием. Как сквозь вату слышится треск разрываемой рубашки и дробный перестук мелких пуговиц, скачущих по полу. Кто-то из прошлой жизни вечно клял на чем свет стоит мерзких макаронников с их потайными застежками и узкими прорезями для пуговиц. Это воспоминание каким-то странным образом порождает ощущение сдавленных до хруста ребер, а после недолгой невесомости шею, щеки и разбитые губы обжигает горячим дыханием и влажной требовательной лаской. Сначала внезапная прохлада, а после сухое, чуть огрубевшее тепло уверенно оглаживает бедра. Рывком разводит в стороны, надавливает, ласкает грубо, но именно так, как надо. Как правильно. Как позволено только этим рукам. Горячая боль проникает под кожу там, где на плечах и шее проступают следы укусов. Тугая тяжесть входит внутрь, и не впустить ее просто невозможно. Впервые после смерти Джим позволяет себе на время перестать быть тем, кто выслеживает, подставляет, запутывает, убегает и догоняет. Вихрь почти забытых ощущений и воспоминаний затягивает его в себя, и он сам становится этим вихрем. Свивается и сжимается вокруг огня, входящего в него все резче и глубже. До крови впивается ногтями в тело, которое его казнит и утешает. Вонзает зубы в целующие его губы и срывается с голодного стона на беспомощный всхлип, впуская снова и снова, позволяя разъять и наполнить себя. Тонкие пальцы сводит от напряжения, лоб находит единственную точку опоры в этой содрогающейся и распадающейся на части вселенной и царапается о ее щетину. Ближе. Глубже. Как же долго. Как больно. Не теперь. До. — Се-еб! — огонь прожигает его насквозь. Сверхновые рождаются и умирают сотню раз за миллисекунду. Судороги вжатых друг в друга, словно проросших насквозь тел обнуляют все счета.***
— Скуча-а-ал, — Джим обводит кончиком пальца небольшой круглый шрам от входного на груди слева под ключицей. Себастьян привычно дергает плечом, но не настолько сильно, чтобы скинуть гладящую его ладонь. Он затягивается сигаретой, впервые за долгое время различая ее вкус. Выдохнув дым, он поворачивает к Джиму голову и пристально смотрит ему в глаза: — Если ты не назовешь мне железобетонную причину, почему ты сделал это, я сам тебя пристрелю. КОНЕЦ