***
Придумать, как развеять Джимову скуку, и в лучшие-то дни было делом непростым, связанным с риском и травмами, а для кого-то и вовсе оборачивалось летальным исходом. В этом смысле с наступлением конца света для Себастьяна мало что изменилось. Они прочесывают изученные уже вдоль и поперек развалины супермаркета Сейнсберри в поисках чистой воды и чего-нибудь съестного. Себастьян старается двигаться осторожно, чтобы не помять консервы, брякающие в импровизированном слинге, который он смастерил из добротной оксфордской рубашки*. Он внимательно поглядывает вокруг, держа под контролем периметр, и одновременно вполглаза следит за тем, как Джим безуспешно пытается соорудить что-то непонятное из покрытого пылью серебристого пластикового контейнера для пикника. Пока что Себастьяну удалось найти только банку без этикетки с неизвестным содержимым, в которой, если повезет, может оказаться фасоль, и пробитую жестянку с консервированными персиками. Есть их точно не стоит, а вот в качестве приманки для птиц и бродячих собак или еще кого-нибудь, находящегося ступенькой ниже в пищевой цепочке, они очень даже пригодятся. В центральном Лондоне не осталось уже почти ничего, что могло бы сойти за еду, и им давно следовало бы перебраться южнее, если, конечно, уцелел хоть один мост через реку. Минус в том, что на побережье можно наткнуться на пиратов. Однако это может заинтересовать Джима, и он согласится отправиться туда. Услышав, как Себастьян окликает его через плечо, Джим крадучись направляется к шестому выходу, перепрыгивая через попадающиеся на его пути провалы в руинах, словно марал. Он до сих пор одет в свой любимый, хоть и потерявший весь лоск Вествуд. Себастьян с огромным трудом выпросил у него пришедший в полнейшую негодность галстук, который впоследствии обменял на пару весьма приличных кроссовок. Правда, к нему пришлось добавить в нагрузку его драные вусмерть ботинки. Несмотря на то, что кроссовки выглядели лучше, чем весь остальной гардероб Себастьяна, Джим поначалу демонстративно воротил от них нос. Но в конце концов ботинки из телячьей кожи ручной выделки, равно как и пропитанные кровью шелковые носки, были принесены в жертву комфорту и практичности. На этой безжалостной земле способность быстро бегать стала фактором выживания. И Джиму оставалось только смириться: его методы обеспечения достойного существования перестали работать с исчезновением интернета. — Чего наше-е-ел, Тигр? — Джим оглядывается на Себастьяна, развалившись на раскуроченном холодильнике, из которого воняет прокисшим мороженым, когда-то стоившим бешеных денег. — Увы, немного, босс, — откликается тот, пиная пустые коробки от кукурузных хлопьев, до которых крысы, к сожалению, добрались раньше. — Можно наудачу попробовать двинуть к южному побережью. Наверняка из-за давки на «Исходе» большая часть чемоданов полетела за борт, чтобы паром не пошел ко дну. Джим недовольно морщится: — Ты серьезно, Себби? Да я хоть сейчас могу тебе перечислить все барахло, что мы найдем в их жалких чемоданах. Даже слышать не хочу об этой глупости. — А еще там могут быть пираты… — …Потрясающе. На обломке гипсокартона блестит черным пластиком сувенирная ложка в виде Эйфелевой башни.***
Себастьян предлагает еще раз наведаться в королевскую сокровищницу, чтобы устроить там церемонию коронации и наречь Джима Королем Пустоши. Джим приходит в восторг от этой идеи. Однако, несмотря на отсутствие охраны и сигнализации, у них уходит целый день, чтобы пробраться внутрь. Себастьяну пришлось перекидать голыми руками с полтонны щебня. Джим в это время развлекался тем, что изображал из себя специалиста по технике безопасности и с нескрываемым удовольствием язвил над каждым действием Себастьяна. Увы, сокровищница оказалась совершенно пустой. Джим немного расстроен, но отнюдь не удивлен. Он отрешенно скребет по подбородку, покрытому щетиной, наличие которой до крайности его раздражает. — У них было достаточно времени, чтобы перетащить все ценное в секретные бункеры. — И где они находятся? — Себастьян не сомневается, что этот проныра в курсе. Но, как ни старайся, по лицу Джима невозможно понять, насколько верна догадка. — Неважно. Идем отсюда.***
Под мостом Ватерлоо они находят палатку, а в ней — еще теплый труп женщины. Себастьян выдирает с мясом заевшую клипсу нагрудной затяжки ремня, чтобы стащить с тела рюкзак. А Джим от нечего делать практикуется в дедукции, парой точных фраз описывая всю ее жизнь. «Около тридцати двух лет, куча пластических операций, так называемая «имиджевая жена», чьим спасением муж даже не стал заморачиваться. Он был на полпути к Атлантике, когда до нее наконец дошло, что он за ней не вернется». В ее скарбе не было ничего, что могло бы им пригодиться. Фотоальбомы, пачка фунтов наличными, пара ниток жемчуга и дорогой ноутбук в чехле ручной работы. — Глупая курица. Какой теперь от всего этого толк? — фыркает Джим. Себастьян благоразумно помалкивает о тысячефунтовом мобильнике в кармане Джима, которым теперь можно разве что разбить окно или раскроить череп случайного мародера. Упрекать Джима Мориарти в сентиментальности не позволено никому. — Похоже, решила покончить с собой, нажравшись колес, — отмечает Джим. — При такой булимии ей много не потребовалось. — Оксикодон, — произносит Себастьян, выудив пузырек из ее кармана. — Выписан в лучшей клинике пластической хирургии. Джим оживляется: — Что-нибудь осталось? В пузырьке было больше половины. Ей хватило нескольких капсул. Скорее всего, она даже не успела понять, что наделала. — Неа, выгребла все подчистую. — Да? Жаль. Едва Джим отворачивается, Себастьян прячет часть таблеток в карман, а остальные вместе с пузырьком швыряет в Темзу.***
Себастьян в который раз поднимает вопрос о том, что им пора покинуть Лондон. В отдаленных сельских районах можно раздобыть еду и одежду. Там могут быть люди. Словом, все те вещи, которые нужны, чтобы выжить и не сойти с ума. Они даже могли бы попасть на корабль, идущий во Францию или в Америку. Никто ведь не знает, что происходит там. Но этот разговор заканчивается так же, как и все предыдущие. Джим молча сверлит Себастьяна взглядом и после этого больше недели пропадает где-то в верхней части Лондона. Когда Джим наконец возвращается, Себастьян проверяет, не ранен ли он. Матерясь про себя и пытаясь придумать, как быть дальше, он закрывает эту тему до следующего раза. Ровно до того момента, пока одолевающая Джима скука не достигает критически высокого, а количество припасов — критически низкого уровня.***
В течение следующих недель им удается найти столько еды, что они обеспечивают себя провиантом на месяц вперед. В свете этого Джим настаивает на возвращении в центр города. Там он снова начинает часами пропадать неизвестно где, но Себастьян уже не слишком за него волнуется. Теперь эти отлучки означают, что Джим занят какими-то своими делами или просто размышляет в одиночестве. Остается лишь надеяться, что он не затевает ничего безумного и опасного. Ну или хотя бы безумно опасного. Устроившись за прилавком Карфон-Ворхаус, Себастьян разбирает, чистит и смазывает их оружие, пересчитывает оставшиеся патроны и в который раз пытается придумать, чем еще им заняться. Спустя пару часов в дверях появляется Джим. На нем идеально сидящий костюм от Сэвил Роу и новые ботинки. Он гладко выбрит, а стрижка выглядит так, словно над ней колдовали все лондонские парикмахеры вместе взятые. На его губах играет та самая улыбка, которая появляется, когда он задумал нечто особенно гнусное. — Прогуляемся, тигр? Себастьян закидывает на плечо чехол с винтовкой и вслед за Джимом выходит на улицу. Каким-то чудом они успевают вернуться всего за несколько минут до того, как начинается полный коллапс. Они как были, так и остались двумя самыми опасными людьми в Лондоне. Просто теперь возможности, предоставляемые этим статусом, несколько ограничены. Во время вылазки Себастьян находит в мусорной корзине возле магазина "TopMan" на Пиккадилли совсем новые, не распакованные кроссовки и прячет их поглубже в сумку. На всякий пожарный.***
— Чем займемся сегодня? — спрашивает Джим на безупречном немецком, разминая затекшую после сна шею. Значит, сегодня у них немецкий. Не самый плохой вариант, надо признать. Джим завел за правило каждый день разговаривать на разных языках. Себастьян немного говорит по-немецки. И плевать, что он владеет им на уровне заезжего туриста. В любом случае это лучше, чем ничего. Потому что иногда он не может разобрать ни слова из той околесицы, которую Джим несет на бешеной скорости. Вчера, например, у них был день чертова суахили или чего-то в этом роде. Себастьян не до конца уверен, что правильно распознал. Ведь Джим со своими закидонами мог изобрести и собственный язык. С него станется. — Устроим вылазку к той школе, в конце улицы, — не то лает, не то каркает Моран. Джим морщится с нескрываемым разочарованием. Себастьяну трудно понять, что больше раздражает Джима — предложенный маршрут или ужасный акцент. Лингвист, возможно, и оценил бы изысканное восточноберлинское произношение, но Себастьян не лингвист. В старых школах вроде Блитца должно быть бомбоубежище, куда не спускались годами. А значит, там можно пополнить аптечку, найти спички и еще много чего. Откинув одеяло, Себастьян принимается за сборы, пока Джим следит за ним, притворяясь, что разглядывает в пыльном зеркале над раковиной свою трехдневную щетину. Джима буквально распирает от нетерпения. Он уже предчувствует, как обрушит на голову Себастьяна поток таких сложных фраз, которые тот явно не поймет. Но у Себастьяна свой план. Чтобы позлить Джима, он будет отвечать на любые его слова фразами из туристического разговорника, выдавая их в совершенно произвольном порядке. — Как ты полагаешь, с чего лучше начать, чтобы наиболее точно описать проблему экзистенциализма в сложившейся ситуации, shatze? (любимый, нем.) — Не подскажете, как пройти в библиотеку?***
Французский. Себастьян знает французский. Да и как, черт возьми, можно его не знать, если за годы учебы в Итоне ты съел столько французских булок? Но он притворяется, что не понимает ни слова, а Джим притворяется, что не понимает, что Себастьян притворяется, и переходит на монолог. Весь день напролет он издевается как может и смакует в мельчайших подробностях их самые извращенные сексуальные игрища. — Надо бы проверить наши дождевые водосборники на крыше в Сити. — А мне тут, знаешь ли, вспомнился один наш уикенд… В прошлом мае, помнишь? Когда я на три дня привязал тебя к кровати, засадил в задницу вибратор и дрочил тебе… Себастьян матерится про себя и остервенело скручивает спальники, прикрывая ими пах в попытке спрятать от Джима недвусмысленную реакцию своего организма на его слова. — У нас почти не осталось воды, а таблетки для очистки дождевой закончились. — Ты тогда просто взбесился… Чуть все зубы о кляп не стер. — И я понятия не имею, где их раздобыть. Джим, в округе не осталось ни одной целой военной базы. После того, как мир рухнул, у Джима начались проблемы с потенцией. И то, что сейчас он мнет и поглаживает свой член, ни к чему не приводит. — Я было подумал, ты умрешь от обезвоживания, так сильно у тебя текло отовсюду. — Нам лучше пошевеливаться, если мы хотим обернуться до темноты. — Даже не знаю, что было слаще — слизывать твои слезы или смазку, стекающую по перетянутому кольцом члену. — Хватит уже! Я знаю, что тебе лень тащиться в такую даль. Но если ты не хочешь умереть от жажды, нам придется туда пойти.***
Хороший выдался день. Джим выбрал фарси, и весь вечер они болтали без умолку. Они сидят во дворе музея Альберта и Виктории и смотрят на звезды, мириадами рассыпанные в таком темном теперь лондонском небе. Джим пребывает в отличном настроении и взахлеб рассказывает о последних теориях астрофизики, забывая делать паузы, чтобы Себастьян успел осмыслить и перевести для себя услышанное. Импровизированный мангал, в котором жарится голубь, некогда был частью уродливой скульптуры в стиле поп-арт. Себастьян медленно вращает шпагу восемнадцатого века, превращенную им в шампур, и просто слушает голос Джима, радуясь, что понимает большую часть из того, о чем он тараторит. Вообще, голубей они едят нечасто. Обычно Джим воротит от них нос. Но не сегодня. Голубь, не голубь, но это хоть какое-то мясо. Они здорово отощали в последнее время и вынуждены довольствоваться тем, что есть. Тоска-печаль. Теперь его работа сводится к тому, чтобы вышибать мозги голубям из снайперки и выслеживать в прицел Джима, прячущегося среди лондонских развалин.***
Однажды, дойдя до ручки от скуки, Джим пытается застрелиться. Себастьян предполагал, что рано или поздно это может случиться, и теперь не смыкает глаз ни днем, ни ночью. Что он будет делать, если Джима не станет?***
Ни один католический священник или книжный червь не способен так шпарить на латыни, как Джим. Это уже форменное издевательство. Он без умолку трещит бог знает о чем, пока Себастьян пытается припомнить хоть что-то из итонского курса общей латыни. Трафальгарская площадь. По крайней мере, Джим настаивает, что это именно она. Ничто не отличает эти руины от любых других, кроме, разве что, торса льва, торчащего из каменных обломков. Джим надел рубашку и брюки, но наотрез отказался от кроссовок, которые Себастьян упрямо таскает с собой. Мелкий засранец-социопат предпочитает ходить босиком, и плевать он хотел на битое стекло под ногами и валяющиеся повсюду радиоактивные обломки. Впрочем, если кто и способен ходить по осколкам, как йог по горячим углям, и волшебным образом оставаться невредимым, так это Мориарти. Джим указывает пальцем куда-то в огромное сияющее июльское небо, в котором нет ни одного паршивого, гадящего на голову голубя, и губы на его загорелом лице растягиваются в некое подобие улыбки. — Говори помедленнее, — предупреждает Себастьян. — Хорошо. Смотри-и-и, дурья башка. Себастьян пытается понять, что имеет в виду Джим, но это невозможно, поскольку тот, кажется, указывает на все сразу. Очевидно, это какой-то тест, но Себастьян не может взять в толк, чего от него хотят. Он не видит ни угрозы, ни того, что могло бы им пригодиться. Ни еды, ни подходящего укрытия. Джима могли бы привести в такое состояние развевающиеся на ветру полотнища картин Национальной галереи, но их тоже не наблюдается. Спустя минуту Себастьян пожимает плечами, внутренне уже готовый, что на него сейчас наорут. Но ничего подобного не происходит. Джим лишь немного огорченно повторяет: — Смотри внимательней. На тысячи шагов вокруг не сохранилось ни одного уцелевшего здания, ни единого рекламного щита. Нет этих вечно мельтешащих туристов, душных пробок. Витрины магазинов не сочатся ядом неоновых вывесок. Ни одного Старбакса или Пиццы-Экспресс. Ни одного гребаного голубя. И тут Себастьян понимает, что именно видит Джим, потому что теперь он тоже видит это. — Красиво. Джим завороженно кивает и произносит приказ. Всего одно слово. О, да, оно отлично знакомо Себастьяну. Вы бы удивились, узнав, как уверенно весь итонский колледж мог проспрягать «изнасиловать» на латыни. Моран скидывает с себя слинг и прочий скарб. Ловко перескакивая с одного утыканного арматурой обломка на другой, он быстро приближается к тому, которому привык подчиняться беспрекословно. Развалины памятника в центре площади образовали нечто вроде горы. И Джим сидит на самом ее верху и наблюдает за перемещениями Себастьяна с надменным видом скучающей королевской особы, из прихоти дарующей свою милость. Подобравшись на расстояние вытянутой руки, Моран уже готов наброситься на Джима. Вопреки всему этот гаденыш умудряется выглядеть таким соблазнительным, а их последний раз был так давно… Но едва лишь Себастьян вскидывает руки, чтобы схватить свою добычу, как внезапно получает пяткой под дых. Джим что-то злобно шипит, и Себастьяну требуется не больше минуты, чтобы понять смысл сказанного. Да и кому лучше него известно, что такое "субординация"? Разве только чокнутому на всю голову Мориарти. Джим дразнит Себастьяна, болтая ногой перед его носом. Тот недобро оскаливается: уж он-то знает, что нужно делать. Ладонью обхватывает тонкую щиколотку, касаясь округлой выпирающей косточки, и почтительно склоняет голову. Он припадает к пыльной лодыжке и целует следы высохших дорожек от пота, вжимается потрескавшимися губами в кровоточащие ссадины — чертов маленький упрямец — в знак преклонения перед своим императором. Джим лениво кивает и взмахом руки велит продолжать. Себастьяну не нужно повторять дважды. Он с треском разрывает ткань брючины, чтобы губы могли беспрепятственно засвидетельствовать его преданность своему сюзерену и воздать необходимые почести каждой части его тела. Недовольное ворчание Джима стихает, едва только Себастьян избавляется от рубашки. Вслед за ней летят в пыль ошметки того, что некогда было брюками Джима. Если уж ему взбрело в голову разыгрывать из себя неприступного натурала, побегает пару дней голышом, пока они не раздобудут новую одежду. После нескольких месяцев поста Себастьян не может сдержать голодного стона, когда его губы наконец смыкаются на члене Джима. А тот лишь насмешливо хмыкает, откинувшись и опираясь о пыльную плиту далеко отставленными за спину ладонями. Он свысока смотрит на Себастьяна, тем самым только сильнее распаляя его. Под рукой нет ничего, что хоть отдаленно напоминало бы смазку, и где-то с полминуты Себастьян всерьез колеблется, не вскрыть ли ему вену на руке, чтобы дополнить акт почитания кровавой жертвой. Но тратить на это время было бы непростительным расточительством: слишком уж долгими были месяцы воздержания. Да и не впервой им. Поэтому он просто сводит вместе указательный и средний пальцы и начинает растягивать насухую, млея от болезненных и отрывистых стонов Джима. Он то вытаскивает, то с силой вталкивает пальцы внутрь, покручивает и вводит их глубже. Склонившись к груди Джима, покусывает бледные, исхудавшие ключицы. На секунду распрямившись, Себастьян избавляется от своих брюк, торопливо спуская их до щиколоток. Обхватив свой член, он быстро передергивает, а затем, притянув Джима ближе, начинает насаживать его, крепко удерживая за бедра. Джим требовательно подается вперед. Себастьян входит грубо и резко, с ходу беря высокий темп. Джим зажмуривается и пытается вцепиться пальцами в пыльную плиту под собой. Оба стонут: слишком туго, слишком быстро двигается Себастьян. Но когда боль их останавливала? Память тела не обманешь: Себастьян с каждым толчком безошибочно попадает в правильную точку, и вскоре Джим начинает метаться под ним, а на его ключицах выступают блестящие капельки пота. Он что-то бессвязно бормочет. Снова эта блядская латынь! Себастьян заставит этого болтуна заткнуться. Он накрывает губы Джима требовательным поцелуем. Но стоит ему запустить язык Джиму в рот, как тот распахивает глаза и наотмашь бьет Себастьяна в челюсть так сильно, что тот с трудом удерживает равновесие. Еще немного, и они оба рухнули бы вниз, прямо на острые обломки разрушенного постамента. От удара звенит в ушах, но даже сквозь этот звон Себастьян слышит полубезумный смех. Ладони Себастьяна, которыми он упирается в покрытый колкими крошками бетон, саднят и кровоточат. У Джима уже вся спина разодрана, но он продолжает придушенно хихикать. Крепко обхватив лодыжками Себастьяна за талию, он то зарывается пальцами ему в волосы, то впивается ногтями в плечи, и этот язык древнее, чем латынь. Цивилизация лежит в руинах, и их бесстыдное соитие на ее пыльных обломках напоминает какой-то странный и темный ритуал, совершаемый на мертвом и всеми давно забытом языке. Кажется, Себастьян всегда знал, что вот так все и закончится. Джим вонзает ногти в его спину, оставляя на ней глубокие царапины, и Себастьян кончает под собственное хриплое «Аве Цезарь» и отдающийся эхом от разрушенных стен сумасшедший хохот Джима. Как знать, может быть, они действительно последние выжившие, и этот язык — единственно необходимый и возможный, и только они еще помнят его. Ведь им не встречалось ни одной живой души вот уже несколько месяцев.***
В одном из рейдов Джим умудряется втихомолку вывести Себастьяна на Бейкер-стрит. Они стоят возле дома и, глядя на обугленные стены и чудом сохранившиеся обои квартиры 221-Б, Себастьян раздумывает, позволить ли Джиму развлечься, копаясь в обломках, или не пустить и потом выслушивать его нытье. — Он все еще здесь, Себастьян, — тихо шепчет Джим. — Он не мог уехать. И я не могу, пока он здесь. Маловероятно. Скорее всего, Снеговик вывез своего братца вместе с прочими сокровищами британской короны, накачав снотворным или наркотой не без помощи Верного Доктора. Джим в задумчивости глядит куда-то в сторону и не двигается с места. Себастьян хочет окликнуть его, но никак не может вспомнить, на каком языке они говорят сегодня. Медленно, но неотвратимо все они стираются из памяти.***
На следующее утро Джим будит Себастьяна, тряся за плечо, отчего тот спросонок едва не подскакивает на пахнущем плесенью матрасе, который они раздобыли неделю назад на заброшенном складе. Их очередное пристанище находится на втором этаже старого отеля «Джорджиан» на площади Красного Льва, и вскоре Себастьян понимает причину, по которой Джим растолкал его. Точнее – он ее слышит. Внизу разговаривают люди. И это не мародеры, не работорговцы и не пираты. А обычные, блин, люди. Их трое: женщина и двое мужчин. Они идут вверх по улице и заглядывают в разбитые окна машин, надеясь отыскать среди мусора что-нибудь полезное. В одном из грузовиков обнаруживается работающая сигнализация. Себастьян и глазом моргнуть не успевает, как Джим пулей мчится вниз по лестнице, чтобы познакомиться с ними. Десять минут беседы, и вот уже чужак убирает наставленный на самодовольную ирландскую физиономию дробовик, а Джим становится частью их милой компашки и, несмотря на вежливые протесты, с гордостью демонстрирует запасы провианта, сделанные на прошлой неделе по настоянию Себастьяна. Снайпер держится вне поля зрения гостей, наблюдая за происходящим с крыши. Ему доставляет неподдельное удовольствие смотреть, как Джим буквально расцветает, почувствовав себя в родной стихии. "Джим", а точнее тот, кем он сейчас притворяется, непринужденно смеется и шутит с одним из парней и галантно беседует с девицей, которая, похоже, возглавляет эту группку неудачников. Он откровенно флиртует с этой молодой особой, словно стремится завязать интрижку. Себастьян с улыбкой смотрит на все это, и его волнует лишь один вопрос — на каком языке Джим говорит с ними. Джиму хватает трех дней в обществе новых знакомых, чтобы вспомнить, как сильно он ненавидит обычных людей. Получив от Джима условный сигнал, Себастьян избавляется от них. Мужчин он убивает двумя точными выстрелами, а девушку оставляет в живых, чтобы вооруженный осколком зеркала Джим мог сам с ней порезвиться. Она кричит на протяжении нескольких часов, а когда наконец затихает, Себастьян трахает Джима прямо посреди дороги, покрытой пеплом и залитой свежей кровью. Того накрывает истерикой, и он снова хохочет, как безумный. Себастьян рычит и клянет Джима на чем свет стоит, засаживая ему. Этот язык ему больше всего по душе. Они были и остаются двумя самыми опасными людьми в Лондоне.***
Себастьян очень скучает по английской речи. Даже не ней. А по той неповторимой смеси английского и гэльского, на которой говорит Джим. Каждый раз, когда Себастьян слышит напевные ноты испанского или тягучие гласные ирландского, тоска становится настолько осязаемой и болезненной, что он готов биться головой о стену. Господи, да такими темпами английский тоже скоро станет мертвым языком.***
В тот раз они устроились на ночлег в книжном магазине, специализировавшемся на редких изданиях, и развели огонь в мусорном баке, извлеченном из-под развалин соседнего кафе. Себастьян на всякий случай проверяет и баррикадирует двери и окна. А Джим с мазохистским наслаждением вытаскивает с полок и скармливает огню именно те книги, которые когда-то нравились ему больше других. Закончив с окнами, Себастьян возвращается к Джиму, устроившему в углу гнездо из книг, сооружает лежанку и распаковывает вещи. Сегодня на ужин ничего нет. Хорошо хоть повезло найти теплое и безопасное место для ночевки. Он задевает рюкзаком стойку, и ему на голову падает книга в мягкой обложке. «Гамлет: Переведено на клингонский. С примечаниями на английском языке». Да ну, бред… Хотя какого черта! Возможно, это будет последний раз, когда кто-то прочтет пьесу Шекспира. Это даже символично — прочесть ее на вымышленном языке никогда не существовавшего народа. Себастьян усаживается рядом с Джимом и погружается в чтение. Он пролистывает несколько страниц и добирается до центральных soliloquys (монологов, клингонский), когда в тишине раздается заливистый смех. Джим держит в руках книгу с трехмерными картинками. Это Кольридж, «Сказание о старом мореходе». Себастьяну кажется, что такие штуки годятся только для совсем уж маленьких детей. Когда книга открывается, хитро вырезанные страницы складываются в объемные изображения утопленников и светящихся дьявольских рыбин. Судьба со Смертью играют в кости на палубе корабля, а рядом с ними лежит умирающий от голода Моряк. Джим совершенно очарован своей находкой. Он медленно раскрывает книгу, и покрытые морской тиной и наростами жуткие твари вздымаются над страницей, повинуясь его рукам. Поэма написана высокопарным классическим английским слогом. И едва Джим начинает читать, ритмично проговаривая слова, как у Себастьяна, не слышавшего этот язык вот уже несколько месяцев, волосы встают дыбом. Один, один, всегда один, Один среди зыбей! И нет святых, чтоб о душе Припомнили моей. Так много молодых людей Лишились бытия: А слизких тварей миллион Живет, а с ними я. Дойдя до этих строк, Джим замолкает и продолжает играться с картинками. Хихикая, он подцепляет пыльные страницы заскорузлыми грязными пальцами, и при помощи картонных механизмов оживают сценки из Сказания. Себастьян напрочь забывает о Шекспире. С заряженной винтовкой на коленях он сидит, уставясь взглядом в окно в полном оцепенении и потеряв счет времени. Вот кому понадобилось убивать Альбатроса? Джим засыпает с книгой в руках, во сне роняя ее в огонь, и та сгорает без следа. Следующие несколько недель он изъясняется только на клингонском.***
Спустя какое-то время им встречается еще одна группа выживших. Эти выглядят не так безобидно, как предыдущие. Трое здоровенных громил и изможденная женщина. Себастьян оценивающе смотрит на них и говорит «нет». Но Джим тоном, не допускающим возражений, говорит «да», напоминая Себастьяну о том времени, когда его приказы не обсуждались. И вот к нежданным визитерам уже спускается «Джим из IT» в перекошенных очках, которые случайно обнаружились в чьей-то тумбочке вместе с анальной смазкой. На нем растянутый свитер, а волосы по-мальчишески всклокочены. Он так голоден и так замерз, и он готов тащить поклажу, равную весом его собственному, лишь бы только они позволили ему присоединиться к ним.***
Спустя три дня громилы пытаются изнасиловать Джима, приставив к горлу нож. Один из них успевает сломать Джиму запястье, прежде чем вошедшая в висок пуля Себастьяна останавливает его. Себастьян тащит Джима в ближайший незапертый дом, с трудом подавив желание напоследок врезать ботинком по мордам этих мертвых ублюдков. Из пары деревянных палочек для суши и железки от контейнера с бумажными полотенцами он изготавливает шину и выуживает из кармана таблетки той девицы — жертвы передоза. Джим широко распахивает глаза и только ухмыляется — он все понял. Себастьян пользуется тем, что Джим отвлекся и резко дергает его запястье, вправляя кость. Несмотря на боль, Джим не сбивается с выбранного на сегодня русского. Да и, сказать по чести, материться на нем удобнее всего. — Еще есть? — Нет. Остальное я выкинул. Джим недоверчиво усмехается: — Ты же понимаешь, если мне приспичит, я достану. Вместо ответа Себастьян поступает очень по-взрослому: затягивает повязку чуть туже, чем нужно, и довольно скалится, когда Джим выдает новую порцию ругательств.***
Джим требует, чтобы они отправились в больницу на поиски лекарств. Идея сомнительная: когда началась Великая Паника, в первую очередь все ринулись разорять именно больницы. И Джим отлично это помнит. Но Сент-Бартс совсем рядом, только поверни за угол.***
— Знаешь, Себ, — произносит как-то Джим после двухдневного молчания, — я ведь думал, что "всех убью — один останусь" это весело. Себастьян впадает в ступор и не может поверить в услышанное. Спустя несколько часов он вдруг осознает, что Джим произнес это на своем уникальном по-гэльски напевном английском. КОНЕЦ __________________________ * Рубашка, выполненная из фактурной ткани особого плетения. Считается, что в 1800-х годах одна из популярнейших фабрик в Шотландии запустила в производство 4 принципиально разных вида тканей. Названия им были даны в честь самых престижных в мире университетов, среди которых оказался и Оксфорд (прим. переводчика).