Мышиная возня

Клетка была чудо как хороша: маленькая, ладная, ее прутья блестели, словно образцово начищенное оружие. А дверца-то, дверца! Она была на пружинках и захлопывалась не со стуком, а с едва уловимым звоном. Фриц несколько раз открывал и отпускал ее, чтобы убедиться в этом. Да! Не оставалось никаких сомнений: пружина звенела. Это была прекрасная музыка. В самый раз для короля! Фриц выменял клетку у сына птицелова на игрушечную трубу, новенькую и блестящую так же ярко, как и пружинная дверца. Он принес свое приобретение домой и поставил на ночь под дверью своей спальни, соседней со спальней Мари. Тот, кто направлялся бы к его сестре, неминуемо прошел бы мимо его комнаты. И Фриц позаботился о том, чтобы к нему непременно заглянули: положил в клетку марципановую конфетку, а дверцу оставил открытой, подперев ее палочкой. Достаточно было чуть пошатнуть клетку, чтобы палочка упала и дверца захлопнулась. Тихий звон раздался вскоре после полуночи, и сопровождался он испуганным писком. Фриц, лежавший без сна под одеялом, тотчас вскочил и зажег свечу. Что же он увидел? Дверца захлопнулась, заперев в клетке огромную мышь! Да какую: сквозь прутья высовывались, отчаянно пища, семь мордочек, уместившихся на одной шее, и каждая из голов была увенчана маленькой короной. Мышь трясла клетку, пытаясь освободиться, но куда ей было справиться с пружиной, изготовленной птицеловом! А к пойманному зверьку спешил, занося для удара обнаженную шпагу, Щелкунчик, любимец Мари. При виде него мышь зашлась в паническом писке. Фриц преградил Щелкунчику дорогу. – Стой! – воскликнул он. – Я приказываю тебе остановиться! Щелкунчик застыл, но так и не опустил свою шпагу. – Это мой пленник, – нахмурившись, объявил Фриц. – И никто, кроме меня, не вправе решать его участь! Щелкунчик мгновение медлил, но потом, наконец, убрал шпагу в ножны. Фриц наклонился над клеткой. Она была тесна для семиглавой мыши, и та почти не могла двигаться. – Ты Мышиный Король? – спросил Фриц. – Как ты посмел нападать на мою сестру? – Я не трогал твою сестру! – зашипело семь мордочек разом. – Мне только хотелось марципана! – Ты пугал ее! Отнимал у нее игрушки и лакомства! – Я не буду больше! – пискнул Король. – Не настолько я люблю марципан, чтобы ради него умирать. – Уж конечно, ты больше не будешь! – усмехнулся Фриц. – Так и быть, убивать я тебя не стану. Но завтра я попрошусь в гости к старой фрау Герц, что живет за городом, и по дороге оставлю тебя в роще. Это далеко-далеко от домов, и ты никогда не сможешь сюда вернуться. – Я же погибну там! – заволновался Король. – Я умру, оставшись совсем один. Уж лучше убей меня сразу! Фриц растерялся. Как же теперь быть? Он опустился на корточки возле клетки и через прутья осторожно провел пальцем по темной шерсти Короля. Когда разглядишь зверька вблизи, мысль о том, что его придется убить, становится тяжелой и темной, как грозовое облако, сползшее по своей прихоти с высоты и навалившееся на сердце. – Но я не могу тебя отпустить, – сказал он грустно. – Я же знаю, что ты нарушишь слово и снова вернешься, чтобы пугать мою сестренку. Король не отвечал ни слова. Зато заговорил Щелкунчик, о котором Фриц успел позабыть. – С вашего позволения, господин, – промолвил он. – Есть способ развеять чары Мышиного Короля и подчинить его себе. – Как это? – встрепенулся Фриц. – Нужно угадать, которая из его голов настоящая, – сказал Щекунчик. – Я попробовал бы сделать это сам, если бы не заклятие, наложенное на меня самого. А прекрасная госпожа Мари не пожелает, чтобы ей служило чудовище. – Откуда же ты знаешь про это колдовство? – спросил Фриц с недоверием. – Тот, кто сам заколдован, легко узнает чары на другом, – отвечал Щелкунчик. Фрицу показалось, что он вздохнул при этих словах, но как он мог быть в этом уверен – ведь перед ним стояла всего лишь деревянная игрушка! К тому же мысли Фрица уже целиком занимал Король. – Кажется, я придумал! – воскликнул он и выбежал из своей спальни, по пути бросив Щелкунчику: – Не своди с него глаз! Щелкунчик послушно застыл возле клетки. Король, отчаявшись выбраться, улегся на полу, просунув мордочки в щели между прутьями и тяжело дыша. Наконец вернулся Фриц с корзинкой в руках. Он поставил свою ношу на пол и вытащил сонного толстолапого щенка. То был один из щенков, родившихся месяц тому назад у собаки Штальбаумов, которой отвели теплый уголок за кухней. Фриц поднес щенка к клетке. Шесть маленьких носов удивленно задергались, мелко задрожали встопорщенные усы. И лишь одна голова в ужасе зажмурилась, ощерила зубы и попыталась спрятаться за остальные мордочки. Фриц расхохотался, распахнул дверцу и вытащил замершего Короля из клетки. – Видишь, как все просто! – воскликнул он. – Только настоящая голова узнала бы мышиного врага в щенке, который ненамного крупнее тебя самого. Той ночью Щелкунчик положил к ногам своей маленькой госпожи семь маленьких корон и показал ей окровавленную шпагу. Как рада была бедняжка Мари, что ей не придется больше отдавать алчному Мышиному Королю свои сокровища! Она даже не испугалась капель крови на клинке Щелкунчика. Возможно, так получилось просто потому что, в отличие от крови, малиновое варенье совсем не кажется страшным. *** Война – это пора, когда за считанные часы люди старятся на годы, безвременно отнятые у их однополчан, навсегда оставшихся на остывающих полях сражений. Вильгельм долго вглядывался в лицо обер-офицера Фридриха Штальбаума, словно пытаясь угадать, кого из погибших он вспоминает сейчас. Снаружи шумел дождь. Три дня он лил почти без перерыва, и мерный шорох, перемежаемый шлепаньем сапог по размякшей земле, уже стал привычным. В палатке царил полумрак, и только зоркие глаза Вильгельма могли разглядеть серебристые нити, прибавившиеся на висках его хозяина за последние дни. – Зажги лампу, – сказал Фридрих. – Мне нужно кое-что отдать тебе. Вильгельм, не говоря ни слова, поставил лампу на ящик, служивший столом, и зажег фитиль. Некоторое время Фридрих молча смотрел на крепнущий огонек, прежде чем заговорил снова. – Завтра мы с ними столкнемся. Опять. Их вдвое больше, и на этот раз они будут целить нам в горло. – А если они нас не догонят? – спросил Вильгельм. Фридрих повернулся к нему. В свете лампы каждая морщинка на его лице казалась вдвое глубже, чем была на самом деле. Он выглядел усталым, но в самой глубине глаз таилась странная усмешка, свойственная человеку, для которого обыграть врага важнее, чем выжить. – Ты не понял, – сказал он. – Они должны нас догнать. Потому что только это помешает им сомкнуть челюсти на более крупной добыче. – То есть, мы должны их отвлечь? – уточнил Вильгельм. – Верно. – Ясно. Это было сказано будничным, почти безжизненным тоном. На заостренном худом лице, обрамленном тусклыми темными волосами, не отразилось никаких чувств. – Я не могу требовать, чтобы ты и дальше оставался со мной, – сказал Фридрих и протянул Вильгельму руку. На ладони лежал маленький холщовый мешочек. – Вот. Вильгельм взял мешочек, закинул ногу на ногу и, откинув волосы с лица, стал развязывать тесемки. Заглянув внутрь, он замер. Несколько мгновений царило молчание. Наконец Вильгельм заговорил: – Великовато жалованье для денщика. Голос звучал все так же ровно, и все же Фридрих уловил в нем напряженные нотки. Вильгельм высыпал на ящик содержимое мешочка. Семь маленьких корон раскатились по плохо обструганным доскам. Золото, годами спавшее в темноте, стало медленно оживать, пробужденное упавшими на него отблесками света. – Откуда ты их взял? – спросил Вильгельм. – Я думал, ты отдал их сестре. – Мари попросила Щелкунчика выбросить их, – сказал Фридрих, – потому что ей было тягостно на них смотреть. Ну а я нашел короны в мусоре, вычистил их и спрятал. Бровь Вильгельма поползла вверх. – Ты рылся в мусоре? – уточнил он. Фридрих нашел в себе силы улыбнуться. – Ну да. Я подумал, что они тебе еще могут понадобиться. Вильгельм собрал обратно короны, положил обратно в мешочек и туго завязал. – Спрячь-ка обратно, – сказал он, подталкивая мешочек обратно к Фридриху. – К слову о мусоре, после этой слякоти мне придется до полуночи драить твои сапоги. *** Ночь не принесла отдыха маршалу Груши. Маленький фермерский дом должен был обеспечить ему хоть несколько часов сна – пусть и беспокойного, опутанного паутиной тревожных видений, но мыши словно подняли восстание, разозлившись на вооруженных гостей. Если бы они просто шуршали по углам! Нет, они беспрерывно пищали и вгрызались в изголовье кровати, не давая даже задремать. Проворочавшись полчаса с боку на бок, Груши в раздражении кликнул денщика. Тот долго ползал под кроватью, в потемках наугад хлопая по полу подошвой надетого на руку сапога. Все вроде бы стихло, но стоило двери затвориться за слугой, как шум возобновился с прежней силой. Казалось, что возню разом учинило не меньше полудюжины мышей. Груши свесился с кровати, потыкал сапогом в темноту, потом зажег свечу и поставил ее в изголовье. Бесполезно: проклятых тварей не смутил даже свет. Наутро денщик выгреб ворох трухи из-под кровати, а белье оказалось погрызено множеством мелких, но острых зубок. Фермер разводил руками и заверял, что мышей в его доме уже давно не водилось и он понятия не имеет, откуда они взялись. Жена фермера решила завести кота, но что от этого было проку маршалу Груши, который ехал по размокшей от дождей дороге следом за прусской армией? Из-за деревьев доносился грохот канонады, и то и дело подъезжали встревоженные офицеры, твердившие, что шум битвы слышен слишком близко, и надо поворачивать к своим. Груши тер ладонями виски, пытаясь привести в порядок путающиеся мысли. Какое сражение? Откуда? Просто какой-то случайный отряд, не могли же англичане вдруг оказаться рядом. Да и так ли близко этот шум? Усталость оглушала, и маршал не мог разобрать, насколько далеко стреляют пушки. Двухдневная бессонница мешала думать ясно, и в мире Груши лишь одно оставалось незыблемым и четким: последний полученный приказ. Преследовать пруссаков. Догнать. Разбить. И французский полк двигался дальше, так и не свернув к местечку под названием Ватерлоо. *** Надо сказать, что мыши больше не появлялись в фермерском доме, и хозяева решили, что это французы привезли треклятых тварей в своих мешках и сами же забрали их с собой. Они очень гневались из-за погрызенной кровати и загубленного белья, и кота все-таки завели – на случай, если снова нагрянет война и заявятся солдаты с мышами. *** К концу дня Вильгельм шатался от усталости. Лицо его, и без того худое, осунулось еще больше, и темные глаза лихорадочно блестели от бессонницы. Вернувшись с поля, где все еще собирали раненных, Фридрих старался стоять так, чтобы денщик не видел разодранного пулей рукава: ведь как пить дать взялся бы за иглу, хоть и едва держался на ногах. – Не спал ночью, да? – спросил Фридрих. Вильгельм вяло повел плечом. – Скажи лучше, оно того стоило? – Стоило, – эхом отозвался Фридрих. Вильгельм посмотрел на него. – Но мы ведь проиграли? – Да. Но главное сражение выиграли. Снаружи по вязкой земле тяжело шлепали сапоги: солдаты тащили носилки, на которых кто-то хрипло звал Лотту. Вильгельм помотал головой и стал тереть ладонями виски. Фридрих медленно подошел к нему. – Ты так и не ответил, – напомнил он. – Ты не спал ночью? Вильгельм пожал плечами, глядя куда-то в сторону. – Не спал, – равнодушно проронил он. Фридрих сел перед ним на корточки и заглянул ему в лицо. – Но почему? Ты же мог уйти. – Я еще сколько лет тому назад сказал тебе: я не выживу один. Фридрих молчал. – Я, пожалуй, лягу, – сказал Вильгельм. Это прозвучало скорее как просьба, чем как утверждение. – Конечно, – спохватился Фридрих. – Ложись, отдохни. И пока Вильгельм, развернув матрас, устраивался на нем в углу палатки, он полез в свой вещевой мешок и долго рылся там, пока не извлек на свет маленький кулек из посеревшей, продранной в нескольких местах бумаги. – Извини, – сказал он, подходя к Вильгельму с мятым кульком в руках. – Вид у него, конечно, неказистый… Но другого ордена у меня нету. Вильгельм, уже настроившийся задремать, приподнял голову и озадаченно уставился на кулек. И вдруг глаза его радостно сверкнули, он сел на матрасе и сжал подарок в ладонях. Рот его растягивался в улыбке, а ноздри подрагивали, уловив сквозь прорванную бумагу сладкий, чуть приторный запах марципана.