а в душе я кричу

рукою нежною по жизни был ведом, держал её в своей ладони крепко. не знаю, то ли чёрт попутал, то ли бог, но вырывался будто бы из плена. и светлый взгляд её наполнился бедой, всё говоря мне: от света не иди, постой! а я глухой — безумия отродье, не иначе — смеялся гневно, боль давя в груди. о матерь, что теперь мне тюрьмы стены, коль некому сказать сыновьего «прости»? я сын её, теперь я знаю точно... такою болью можно в клочья рвать, вот только на черта нужна свобода, когда тепло её руки мне не видать? когда кричать, срывая глотку можно, а после ждать сиротски, на пороге, её шагов, которых такт впечатался под рёбра и не дождаться ничего, окромя тишины. о матерь, если б знал я только, что йотуна строптивая душа нас приведёт к такому страшному из самых страшных дней, я не посмел бы, видит небо, пойти против отца, что боли самой злей. я верным псом — душа, клянусь! — стерёг бы двери дома, берёг теплее солнца руки, очи всех милей. что брат мне: в тени его величия я пребывал бы и горя б не знавал. трон — пустой звук, пусть забирает смело — златая мантия не по моим плечам. пускай, моя родная, злые ветры, меня бы били больно: ну и что ж? я защищал бы её жизнь, свою сложив бы. не пожалел бы, в груди узрев клинок. о матерь, если бы я мог! родная, помнишь как в детстве ты мне говорила: «я боль твою, мой сын, почувствую за тридевять земель, мольбу услышу — ветром обернусь и подниму тебя на ноги. услышу крик твой — птицей наземь рухну, но защищу, вобрав всё худшее себе. я грудью встану — нипочем мне раны, коль за дитя любовь моя дана». кричу я неустанно теперь, мама, и рук твоих не чувствую тепла. сыны твои и живы, и здоровы, но в них осталась только п у с т о т а. Тор плачет раскатом страшным грома, а я же плачу, магией крича.