Снохождение

Глава VII Она растёрла тентушь меж пальцами. Самое главное — правильно подвести глаза. Остальное приложится. Этому, конечно же, обучают в Сидне. Как хорошо одеться, как привести себя в порядок, как выглядеть достойно. И всё такое. Всё такое. Закрыв глаза, она застыла, поигрывая когтями в воздухе. Всё так странно. Целый пять сотен. Ваал ты мой, я напрочь спятила, насовсем. И невесть когда смогу отдать такие деньжищи сестре-Хильзе. Добрая подруга, слишком ты добра ко мне. Что, красива я? Ой-ёй, ведь красива. Миланэ смотрится в большое зеркало, и самое время предаться самоизучению-самолюбованию, высматриванию собственных недостатков, предаться созерцанию достоинств. Что, эгоизм? А как иначе? Как львице без этого? Это очень даже важные вопросы. Слишком важные, чтобы о них молчать. Чем пленяются самцы, чем поражаются, что находят в её облике привлекательным? Итак, зачем ждать: можно пройтись, сверху донизу или снизу вверх — без разницы. Пусть будет сверху вниз. Уши хорошие, маленькие и округлые, чёрная кайма, и нету той большой проблемы, когда они обрастают шерстью изнутри и снаружи, а для многих львиц — это хлопоты. Окрас шерсти? Чуть темнее андарианского, видимо где-то как-то всплыло чьё-то наследство, тусклый янтарь, тёмноянтарь; самое главное — ровный окрас, без пятен и переходов. Смотрим дальше, встречаемся с нею взглядом; что видим в глазах — каковы они? Сказать можно много, а тем более о глазах всякой Ашаи-Китрах, но в первую очередь в сознание приходит вот что — внимательные. Серо-зелёные, они внимают миру вокруг, оттого взгляд Миланэ всегда чуть-чуть серьёзнее, чем ожидаешь увидеть у молодой львицы. Будь они большими, так никто бы не смог избежать её взгляда; но нет, они вполне обычны. Классическим каноном красоты, которым может похвастаться любая львица северной Сунгкомнаасы (а они и так много чем могут похвастаться), являются уголки глаз чуть кверху, их даже нарочно так подводят тентушью, «ставят стрелы», как говорится меж львицами; она не соответствует сему канону, внешние уголки её внимательных и чуть печальных глаз стремятся-стремятся вверх, но в самом конце словно устают, и сходят вниз. Впалые скулы, которых она некогда стыдилась, потом перестала. Тёмный нос, с узкой переносицей, здесь острые черты; вообще, и вроде бы как вполне андарианка, и на мать весьма похожа, и во внешности множество этих округлых андарианских черт — но нет-нет, но проскочит нечто чужое, своевольное, своё. Никаких проблем с усами, никогда не ведала и не знала, что это такое, а от них не избавляются разве что старые нишани, которым уж нет дела до красоты. Губы тонкие, рот небольшой, зубы ровные-здоровые, но от природы желтоватого оттенка, поэтому Миланэ крайне редко улыбается во все тридцать и всё пытается отбеливать их зубным мелом, весьма малоуспешно. Забавная деталь — длинный язык; в детстве Миланэ всех смешила, что запросто могла облизать не только нос, но и достать до переносицы; но этого, слов нет, теперь никому знать не надо. Подбородок? О, здесь самцам понравится. Маленький, точёный, тонкий, но — хвала андарианской крови! — ни одного острого угла. С глазами закончено. Миланэ отставила тентушь и тончайшую кисточку, сбросила большую шаль с длинными-длинными оторочками, которой прикрылась, чтобы было уютнее-теплее, встала, и вес на правой лапе, а левая чуть подогнута; больше на ней не было ничего. Неширокие плечи, руки тонкие, несколько, по её мнению, недостатков: маленький шрам на левом плече (поранилась, попав на кухонный нож, когда дурачилась с Арасси), слишком явственные ключицы, намекающие на излишнюю худощавость, а она уместна только для совсем юных львиц. Грудь? Ещё один недостаток. И вроде есть, но... хм. Давай-ка сложим ладони на талии и спустимся ниже — оценим достоинства. Всё тот же ровный окрас тусклого янтаря, чуть светлее на животе, темнее по бокам. Талия хорошая, выразительная; нет, всё-таки отличная талия, есть чем хвастаться, всё на ней хорошо сидит: пояса, пласисы, свиры, простые платья, любое исподнее, если его подпоясать чем угодно, и без ничего она хороша. Но в том-то и дело, что она не слишком-то тонка, и благодарить надо вовсе не тонкость, а то, что её очень подчёркивает — кровь и отличие всякой андарианки — выразительные, широкие, круглые бёдра, придающие цельность всей фигуре. Да, здесь точно львам нравится. Повернулась в профиль, чуть опустила голову, всматриваясь в игры светотени на своём теле. Хвост средний, без большой кисточки, такой себе — им она никогда до конца не довольна. Но что хорошо — очень гибкий, его можно изящно закрутить кверху и ни о чём не беспокоиться. Лапы недлинные, всё хотелось бы чуть длиннее, но ровные, правильные, как на картинке из анатомического атласа или атласа красоты. Кстати, об атласах красоты. «Никак нельзя исключить, что он приглашает к себе ради этого. Соглашаться или нет, если предложит? Хм... Раньше я всё отказывала. Теперь посмотрим». Ах да, вот ещё что. «А может, Тансарр прослышал о моей стальсе? Маловероятно, но у меня и так столько смутных догадок, что все они — маловероятны». Её умение в массаже-стальсе известно, многие визитёры Сидны многое бы отдали, чтобы каждую неделю ходить с нею в термы. «Но не стоит забегать вперёд». Большой коготь на лапах невыразителен, как и запястная подушечка. Нижнее запястье, этот переход между голенью и собственно лапой с подушечками — тонко, на нём не очень хорошо держатся кнемиды, гетры, и гамаши, и шнуры обуви вроде сандалий, что незаменимы в дальней дороге (иначе подушечки во кровь сотрёшь). Нижние когти она, конечно, не подстригает и не стачивает, это удел совсем уж изнеженных маасси-бездельниц, которые только ходят от кровати к столу, от стола в сад, и обратно в кровать. Но, слов нет, старается за ними смотреть. Симпатичные лапы, некрупные. Улыбнулась себе с зеркале. А что, красива, ей ведь красива. Тонкочувственна в движении, всегда плавна, как всякая хорошая дочь Сидны, сдержанная, во многом даже застенчивая; но что-то всегда есть в её движениях, позах, в её сдержанности, нечто строптивое да неручное. Потом шемиза, потом пласис, пояс да всё к нему: стамп, кошель, сирна. Поискала у себя, что бы взять из эфирных масел, выбрала смесь сандала с розой. И Ваалу-Миланэ-Белсарра как раз завязывала пояс пласиса, как вошла Хильзе. — Как я? — спросила Миланэ, не глядя. — Шик-блеск, — подошла сзади подруга. — Который час? — Пятый-шестой примерно. Миланэ пригладила уши, дотронулась к щекам. — Хильзе. Молчание. — Хильзе? — Тихо! Кто-то приехал! Только сейчас Миланэ обратила внимание на цокот копыт, который тут же стих. — Кто? — всё ещё глядя на себя в зеркале, спросила Миланэ. — Не знаю. Пойду гляну. Сидя тише мыши, она слушала: — Есть ли сиятельная Ваалу-Миланэ-Белсарра? — прозвучал низкий самцовый голос в прихожей. — Да, есть, — отвечала хозяйка-Хильзе. — Мне поручено сопроводить её к дому сенатора Тансарра Сайстиллари. — Она занята, но сейчас выйдет. Льва не затруднит ожидание? — Конечно нет. Я могу ждать сколько потребуется. — Спасибо. Двери закрылись и Хильзе влетела в свою комнату, в которой приводилась в порядок и красоту Миланэ. Собственно, всё было готово, но подруга жестом пригласила присесть дочь Андарии на кровать. — Ещё посидеть? — спросила Миланэ. — А то. Миланэ умолкла, сложив руки накрест. Хильзе встала у окна. — Это Синга всё подстроил. — Думаешь? — молвила через плечо Миланэ, чуть прижав уши. — Скорее всего. — Тогда зачем всё так сложно? Хильзе пожала плечами и бросила трепать занавесь. — У патрициев свои причуды. — Насколько поняла, его род не принадлежал к высокому сословию. Так, богатые дельцы, — Миланэ начала пристально осматривать когти. — Но отличие патриция дают всякому, кто стал сенатором. Да не в этом суть. Это нечто вроде жеста, знаешь: «Глянь, какой я влиятельный». Ужин с отцом-сенатором. ещё какой-то сюрприз. И ещё, пока ты не растаешь. — И как же мне себя повести, Хильзи? — Да как хочешь, — с тяжёлым вздохом сказала Хильзе. — Если всё будет хорошо, так почему бы и нет. Диковинная штука эта жизнь, подумалось Хильзе. Иные так добиваются хоть малейшей благосклонности рока, ищут окольные пути и сражаются за шанс, другие удивлённо хлопают глазами, получая очередной подарок от доброй судьбы, да ещё сомневаются: брать или не брать... Когти сами расцарапали занавесь. Хильзе неслышно выругалась. — Лучше бы Синга сам пришёл, куда-то пригласил. Так было бы честно и красиво, по-моему, — тем временем говорила Миланэ. — Ну, смотри сама. — Может мы зря истратили пять сотен? — Моя мать говорила, что лучше обрести каплю опыта, чем море золота. — Преувеличение, конечно. — Как сказать. Неожиданно слушать такой ответ от Хильзе, которая всегда казалась весьма практичной особой. — Побывать на ужине у сенатора никому не помешает, и оно того стоит. Это лишь кажется, что никто не заметит. — Ладно. Пора. — Посиди ещё, для важности. — Не могу уже. Миланэ встала, подошла к подруге. Та продолжала осматривать её, мерить взглядом, что-то прикидывать в уме. — Расскажешь потом, что там как. — Конечно, сестра, — Ну, ясных глаз, чутких ушей. — Тихого вечера, Хильзе. Они поцеловали друг друга в щёку, обнялись. Затем Миланэ вышла спокойно, неспешно, и села в предложенное ландо. — Прошу, сиятельная. — Моя благодарность. За нею приехал совершенно незнакомый лев, хмурый и без симпатии, в длинном, не по погоде, плаще, с длинными усами. Он сидит молча, постоянно потирая правую ладонь большим пальцем, со смутным недовольством разглядывая окружающее, иногда зорко поглядывая на неё, как строгий и ответственный сторожевой, которому должно уберечь хозяйское добро. — Чудесная погода, не правда ли? — чудовищная банальность от неё, но лев ответил исчерпывающе-необычным образом: — Кости ломит. Миланэ заметила, что едут они по уже знакомой дороге; но потом свернули, но Миланэ поняла: дом сенатора должен быть вот здесь, в этом богатом районе, возле Императорских садов. «Мда, пояс этого пласиса держит осанку получше иных корсетов». Тряхнула браслетом на левой руке. Старая привычка успокаивает. Мимо проплывали дома, что утопали в зелени. Поездка не была утомительной, несмотря на гробовое молчание её компаньона-хранителя. Дом сенатора оказался не таким большим, как представляла себе Миланэ. Она ожидала некоей вычурности, роскоши и неумеренности, а оказалось, что это обычный дом зажиточного марнского гражданина: длинный одноэтажный прямоугольник строгой архитектуры. Двери были открыты настежь, веяло пустотой. Миланэ ожидала, что будет полно приглашенных, что будет шум и гам светского повечерья, но ничего такого не наблюдалось и помине. «Ваал мой, что я помню из патрицианского этикета?..» Она не раз была на званых ужинах и пирах у богатых особ, главным образом в Сармане, ближайшем крупном городе возле Сидны, но в провинции нравы и манеры соблюдаются не так строго. Но как будет здесь? Закатные лучи освещали холл. — Приветствую, благородная гостья дома Сайстиллари. Смею узнать имя? — встретил её лев-управитель. — Ваалу-Миланэ-Белсарра имеет честь войти в дом Сайстиллари, — незамедлительно ответила дочь Сидны. Пол — холодный мрамор. На стенах — фрески. — Прошу в гостевую комнату. Тщательно омыть лапы, сначала в первом, потом... Ах да, патрицианский обычай — тебе омывают лапы, ты не делаешь этого сама. Львица-прислужница, железные кольца в ушах (дхаарка, не-Сунга, малоправная) очень тщательно проделывает это, перебирая каждый нижний коготь, а потом ещё чем-то смазывает лапу. — Спасибо. Львица посмотрела на Миланэ с каким-то болезненным удивлением, словно та не поблагодарила, а оскорбила. Чувствуя неловкость, Миланэ не стала задерживаться в гостевой комнате и лишь мельком посмотрелась в зеркало. — Попрошу пройти за мной. Сир Тансарр с нетерпением ждёт львицу, — вёл её дальше лев-управитель; дальше — громко сказано: с десяток шагов, и он растворил двери атриума и тут же отошёл в сторону. Там уже ждал, стоя посредине, лев в длинно-белой драпированной тоге. Так, Милани, теперь знакомство по всем правилам. Не спеши. «Я первая». — Ваалу-Миланэ-Белсарра из рода Нарзаи приветствует его мужество. — Я ждал слышащую Ваала. Тансарр, из рода Сайстиллари, — он непринуждённо поцеловал её руку, причём с соблюдением тонкого правила: у Ашаи-Китрах принято целовать левую, а не правую руку, именно там, где серебряное кольцо. «Эй, он не обязан этого делать», — вспыхнуло в её сознании. Любой патриций может этого не делать. — Душа моя рада знакомству. — Пусть слышащая Ваала разрешит обращаться «Ваалу-Миланэ». — Не смею разрешать, но смею тепло принимать такое обращение. Он увёл её за собой по длинному коридору, прочь из атриума. — Мне хотелось побеседовать в непринужденной, близкой обстановке, без излишних формальностей. Потому пригласил слышащую Ваала на наш скромный семейный ужин. — Это большая честь для меня. — Ваалу-Миланэ достойна великой благодарности за отправку души моего брата по крови в Нахейм, — степенно говорил сенатор Тансарр, похожий на постаревшего, потяжелевшего и окрепшего Сингу. — Вынужден признать, что он не был украшением нашего рода, и я долгое время не поддерживал с ним отношений, а потому предпочел не явиться на сожжение. Возможно, это решение расходится с добрыми обычаями верных Сунгов, но я поступил именно так, — совершал он широкие жесты. Вопреки собственному обычаю наблюдать за всем и подмечать всё, Миланэ вовсю прислушивалась к нему, навострив уши и не обращая внимания на остальное. — У благородного льва, уверена, были свои причины. — Тем не менее, по зову рода, я искренне признателен, что сиятельная слышащая Ваала нашла время и возможности для печальной церемонии в Ночь Героев. Не могу не восхититься такой отверженностью. — Ашаи-Китрах назначены служить духу Сунгов. Они вошли в небольшой обеденный зал, окна которого выходили на запад; светлые, изумительно красивые лучи освещали его. Миланэ сразу поняла, что трапеза не будет поминальной, и никакого траура в доме не соблюдается. По нраву патрициев, большой, но низкий столик с мраморной столешницей окружали три огромных, широких дивана с сонмом подушек, на которых вовсе не предполагалось сидеть, но возлегать. При поминальных трапезах все сидят на твёрдых скамьях; семья, которая блюдет траур, всегда завтракает, обедает и ужинает только сидя — это строгий обычай во всей Империи. На столе, кроме фруктов на огромном подносе, высокого сосуда и двух серебряных кубков, больше ничего не было. Выглядело это немного странно. Всё же её пригласили, как хозяйку траурного обряда, и стоило соблюсти некие формальности. Но, похоже, хозяин дома не заботился об этом. Начинало проясняться: дело либо в Синге, либо в каком-то личном вопросе самого сенатора. Ну да, ну да, скорее всего — атлас красоты. «Внимай. Попробуй поймать его душу». Он разлёгся. Напротив, соблюдая все строгости, возлегла и Миланэ; левая рука держит правое запястье, правая ладонь обращена вниз: знак сдержанности, замкнутости, желания объяснений. — Пожалуй, Ваалу-Миланэ увидит некую странность в том, — грузно пошевелился он, — что я не убит горем. Не хочу лицемерить и скажу, что с братом порвал очень давно, и показную скорбь считаю себя недостойной. Брат не отличался ни умом, ни честью, и я всё бы ему простил, но не гнусный проигрыш отцовского дела в карты. Грустная история рода, — развёл он руками. Миланэ промолчала. Помолчал и Тансарр, вероятно, выжидая её слова. — Но всё же, отдавая дань Ваалу, почтим его память, — предложил Тансарр, и они вместе взяли со столика кубки, встали. «Почтим», — кивнула Миланэ. Они сели обратно. Знак хорошего расположения: сам хозяин подлил ей вина. Так патриции делают только для почетных гостей, обычно питьё наливают слуги. Это Миланэ прекрасно знала, и немало тому удивилась; настораживало, что она успела заработать здесь такой почёт. — Пусть он вступит в свой Нахейм, — молвила Миланэ, осторожно поставив кубок. Ай-яй. Бесподобное вино. — Пусть, — равнодушно согласился Тансарр. Они возлегли снова. Миланэ локтем оперлась о большую подушку и приложила палец к подбородку. Тансарр внимательно смотрел на неё, безо всякого смущения изучая взглядом; Миланэ глядела ему в глаза, старалась поймать взгляд, ухватить. Наконец, Тансарр, утёршись, хлопнул два раза в ладоши. — Позови Сингу и Ксаалу, — сказал он быстро подошедшему слуге,что возник словно из ниоткуда. Слуга ушёл, а они остались. — Я любил его, — внезапно изрёк он. — Кого мы любим, на тех возлагаем надежды… — …а надежды часто не оправдываются… — подхватил Тансарр известное изречение. — …и тогда любовь исходит в прах… — …а вместо приходит ненависть. «Ненависть» он прибавил сам», — подумала Миланэ. А вот и вошел Синга, виновник всего, а с ним — незнакомая, высокая львица, в чём-то похожая на Хильзе, но уже возраста силы. — Рад видеть снова прекрасную дочь Сидны, — вежливо и обходительно поцеловал Синга её руку, сразу направившись к дочери Сидны, улыбаясь. — Взаимно, Синга, благородный сын Тансарра, — ответила Миланэ, вставая для знакомства. — Ксаала из рода Сайстиллари, супруга сира Тансарра, — первой начала его супруга, довольно скромно и без лишней вычурности. — Ваалу-Миланэ-Белсарра из рода Нарзаи приветствует её светлость. Все разместились вокруг столика, и три прислужника начали расставлять яства: огромные, раскормленные донельзя жареные куры; не меньше пяти графинов с холодным питьём: разведённым шеришем, хересом, лимонной водой и просто водой; южные орехи — огромные, крепкие, с белой сердцевиной и жидкостью внутри них; ассорти из красной и белой рыбы; перепелиные и соловьиные яйца. Но всё это было ерундой и эпатажем для Миланэ по сравнению с отличной курицей с любимым имбирём. Но вот Синга взял себе яблоко, обычно-банальное яблоко и начал грызть. — Начни с основательного, Синга, — сказала ему мать, аккуратно открывающая ножку у большой куры. — Да, дельная мысль, почему бы не отведать... — поддержал Тансарр. — Нет, папа, я ем яблоко и я съем яблоко. Отец с усмешкой посмотрел на него, потом как-то слишком тяжело вздохнул. — Плохо ты себя ведёшь. — Может быть, — шевелил хвостом Синга, развалясь. — Я бунтарь, папа. Бунтарь духа, понимаешь? Мне так положено. — Твой бунт в том, чтобы кушать яблоко в начале трапезы? — И в этом тоже. — Ты прямо как эти хальсиды из Гельсии. Мелочный протест без всякого смысла. — Всё-то ты, отец, сумеешь перевести на политику, и прямо с самого начала, — засмеялся Синга. — Мда, тебе смешно, — закивал Тансарр и перевёл взгляд на Ашаи. — А мы сегодня рассматривали этот вопрос в Сенате самым внимательным образом, должен признать. — И к чему пришли? — насмешливо спросил Синга, поигрывая огрызком яблока. — Он так избалован, — сказал сенатор своей супруге, словно говоря о совершенно чужой особе, забавно указывая пальцем на Сингу. Ответа не последовало. Лишь неопределенный кивок — мать кушала ножку. — Отец, знаешь, ты забываешь о нашей гостье, — отметил Синга, взяв себе ещё простого яблока. — Пожалуй, даже ты иногда бываешь прав. — Нет, пусть лев продолжает. Мне интересно, что там с хальсидами. Не сильна в делах политики, но желается услышать о ней от её вершителя, — молвила Миланэ. — Я бы не назвал себя вершителем, — Тансарр небрежно налил себе вина, без тени улыбки. — По крайней мере, есть ещё двадцать три таких, как я. Дело это не столько политическое, сколько результат столкновения разных мировоззрений: варварского и нашего. Здесь даже затронуты вопросы веры, я бы сказал. — Вот как. Каким образом? — Как бы попроще изложить... У хальсидов появился некий… герой… дутый, конечно. «Пророк», как они его величают; он был реальной личностью, но его наделили невероятными способностями. Нёс он некое вероучение, какую-то глупость, в которую я даже не хотел вникать. Всё бы ничего, но этот их герой, к несчастью, умер. — Что с ним случилось? — Его казнили, по делу убийства гражданина Империи, некоего колесного мастера, что на старости лет осел в Гельсии. — А зачем он совершил убийство? — Мотивы совершенно неясны. Подробностей не знаю. — Папа, его просто убрали наши. Скажи по-честному, зачем нам слушать сказки? Избавились. Чах — и всё, — Синга приставил руки к горлу и посмотрел на Миланэ. Она тут же посмотрела на Тансарра, но тот не обратил никакого внимания на сына, и смотрел только на Ашаи-Китрах. — Его дело — между нами говоря — не было подставным. Судили его настолько честно, насколько вообще можно судить варвара. Тем более, что его хотели казнить очень мягко: дать снотворного, смешанного с ядом. Но он отверг такой способ и его последней волей было то, чтобы его сожгли. На казни были присяжные, всё как положено. Это не было устрашением, вовсе нет. Просто свершилось правосудие. Но хальсиды раздули из этого что-то невероятное. Они оплакивали своего героя-преступника, этого обычного сумасшедшего голодранца. Они отказывались работать. Начали сбиваться по ночам в кучки, что-то бормоча. Понятно, местные власти принялись наводить порядок, но это вызвало волнения по всей провинции. В результате — небольшое восстание, которое случилось на днях, его быстро подавили, и — как вам это нравится — хальсиды тут же выдали своих зачинщиков-вожаков, мило улыбаясь. Впрочем, и сами эти зачинщики улыбались тоже. — Добровольно взяли и выдали? — удивилась Миланэ. — Да, добровольно. — Они сильно струсили, правильно я сужу? — Дело здесь не в трусости. Я бы сказал, скорее, в слабоумной храбрости, которая, впрочем, скорее слабоумная, чем храбрость. Зачинщикам было объявлено, что за мятеж их ждёт казнь, на что хальсиды ответили, что они ищут мучительной смерти на огне. Они хотели, чтобы их тоже сожгли. — О Ваал, зачем? — нахмурилась Миланэ. — Они так захотели, ещё раз говорю. Это у хальсидов стало добродетелью — сжигать себя во имя своего учения. Совершенно непонятного, должен сказать. — Вот дурни, — заметил Синга, продолжая вертеть огрызок яблока за хвостик. Молчание. — Если учение поддерживается горением его поклонников, то это — плохое учение. Чума духа, что косит души и губит жизни, — наконец, уверенно молвила дочь Сидны. Согласно кивнув, Тансарр развёл руками: — Короче говоря, они искренне полагают, что если сгореть за свои убеждения, то это придаст истинности их учению. Но я очень сомневаюсь, что страдание и мученичество могут стать предвестием истины. — Так их тоже сожгли? — Сожгли. Они сами захотели такую казнь, а законы Империи требуют соблюдать последнее желание осуждённого на смерть. Супруга Тансарра молчала, глядя в окно. — Какие всё это глупости... Не надо гореть на костре ради учения. Из твоего внутреннего огня должно изойти учение! — вдруг убеждённо сказала она, словно обращаясь к кому-то невидимому. — Либо из твоего учения должно изойти пламя, — Миланэ подняла ладонь перед собой. Синга довольно засмеялся и хлопнул несколько раз в ладоши, Тансарр улыбнулся. — Так Ваалу-Миланэ — из Сидны? — Да. Я — ученица у порога Приятия. — О, так значит Ваалу-Миланэ вскоре станет сестрой-Ашаи? — Миланэ надеется на это. Осталось меньше двух лун моей надежде. — А как так случилось, что слышащая Ваала пошла на сожжение Оттара? Какое дело привело Ваалу-Миланэ в Марну? — Пап, Миланэ приехала в библиотеку, — встрял Синга. — Ваалу-Миланэ, сын. Проявляй уважение. — Нет, всё хорошо, мы ещё раньше условились обходиться без излишних формальностей. В библиотеку Марны, по поручению наставниц Сидны. — Надолго? — поинтересовался Тансарр. — Завтра мне назначено уехать, — ответила Миланэ. — А прибыла я три дня назад. Тансарр отпил из кубка и закрыл глаза. — А ещё, пап, Миланэ родом из Андарии. — В самом деле? — Да. — Откуда именно? — Небольшой посёлок, недалеко от Ходниана. — О небо, да я ведь родом из Кнасиса! Это совсем рядом. Льенов сорок от Ходниана! Най-най, но не слыхаю от Ваалу-Миланэ нашего родного говора, — вдруг заговорил он, как настоящий андарианец, растягивая гласные и смягчая «л». — Втай же, как и я от сенатора, — улыбнулась Миланэ, сделав традиционное андарианское просторечное ударение на предпоследний слог. Этот говор, по сути — язык посёлков и маленьких городков Андарии. Миланэ даже стеснялась в дисципларии в первое время, если вдруг он нечаянно проскакивал. Странно, что такая знатная особа, патриций, не гнушается его. «Подтрунивает?..», — чуть сжалась изнутри Миланэ. — И что ж, у отца Миланэ есть какое-то дело в посёлке? — спросил Тансарр. — Не совсем понимаю льва. — Чем занимается, я имею в виду. — Он торговец. Как и мать. — О, и чем он торгует? Миланэ хотела сказать это ни быстро, ни медленно. Обычно, короче говоря. Но, как всегда, не слишком-то получилось: — Скотом. А мать — тканями, которые сама же тчёт. Тансарр повернулся к супруге с очень довольной улыбкой: — Только у нас в Андарии, милая, могут сказать: ткань тчётся. Львица тчёт ткань. Она изотчала целый локоть, — вздохнул и посмотрел на Миланэ. Ксаала закивала с дежурной радостью, мол, о конечно, это очень интересно, невероятная деталь, а потом спросила Миланэ: — Как тебе Марна? — Каковой может быть столица нашей Империи? Только прекрасной. Я в восторге от Императорских садов. — О, ты уже успела в них побывать? — Нет, — почувствовала Миланэ дикий конфуз. — Только проходила рядом. — Папа, а зачем хальсиды придумали себе новое вероучение? — внезапно вернулся к старой теме Синга. — У них ведь вроде было что-то там. Что, теперь Гельсия будет вся в бунте? — Прайд хальсидов — лишь часть Гельсии. И то, лишь второй по величине. Все остальные продолжают верить в великую богиню-мать. Впрочем, что я рассказываю, наверняка Ваалу-Миланэ может поведать об этих вещах куда лучше и больше. — Не так уж лучше и ненамного больше, — улыбнулась Миланэ, пожимая плечами. — В дисциплариях мы не слишком заостряем внимание на варварском вздоре. Именно так положено говорить: «варварский вздор». Это не её слова, она должна так говорить, ибо только такое небрежение чужими взглядами согласуется с аамсуной. — Я удивлена, что нечто подобное произошло в Гельсии. Обычно у них очень спокойные верования и ровное отношение к миру; тем более, что среди их аристократии принято тянуться в нашей вере, хотя она им недоступна. Сжечь себя ради своих иллюзий — это, скорее, нечто в духе Востока. — А что, на Востоке тоже такое есть? — удивлённо вскинул брови Тансарр и даже смахнул прочь прядь гривы. — Нет, именно о таком не слыхала, но это вполне в их духе, вот те же сумасшедшие шамхаты с реки Нкан... Почти каждый прайд имеет сонм своих богов, сложных мифов, сказок, поверий. Там можно совсем голову потерять; некоторые светские учёные любят в этом покопаться, но это недостойно Ашаи. — Да какая разница, во что они верят, в конце концов? — махнул рукой Синга. — Их веры бессильны, они могут до скончания времён верить, что происходят от бога грозы, но бросаться молниями так и не научатся. — Во-первых: кто знает? — улыбнулась Миланэ, поворачивая в ладонях кубок. — Во-вторых, их верования для нас ничтожны, но на их жизнь влияют самым решительным образом. Так что иногда полезно знать такие особенности — они могут идти нам на пользу. — Например? Ашаи-Китрах никогда не должна заминаться в разговоре, стесняться речи, мямлить; Миланэ ничего не оставалось, как вмиг что-нибудь придумать или вспомнить, что на ум придёт. — У меня был случай на Востоке... — Сиятельная была на Востоке? — почти в унисон спросили супруг с женой. — Мммм... Да. — О, я не знал, что дисциплар отсылают на Восток! — Тансарр изумлённо смотрел на Ксаалу. Та кивнула, мол, ещё как отсылают. — Я не могла увильнуть от этого служения, — сказала Миланэ, словно оправдываясь за плохой поступок. — Ашаи-Китрах не увиливают. Да и мне предполагалось там быть в первую очередь: я знаю траурный церемониал, неплохая игнимара, фармация... Шансов избежать не было. — И сколько Ваалу-Миланэ там провела? — Четыре луны. — Так а что за случай? — заинтересовался Синга. — Однажды наш легион отправил обоз в тыл, взять припасов. В лесу на него напали драаги. И... одна львица, что была в обозе, в самом начале боя убила их вожака стрелой в шею. Драаги сразу убежали, и поначалу я не знала, почему. — Струсили они, да? — Отнюдь. Это те ещё... — Миланэ не сразу подобрала эпитета. — Те ещё звери. Дело в том, что львица для них — нечто достойное и презрения, и сожаления одновременно; самка — это нечто очень жалкое по их мнению, даже неодушевлённое, пригодное только для охоты и рождения; погибнуть от рук львицы для воина-драага примерно то самое, что... хм, идти по лесу, споткнуться о сук и разбить всмерть голову о пенёк. Если бог войны допускает смерть вожака от такой нелепости, то дело явно не сладилось, нужно разворачиваться, а богу стоит принести жертву побольше. — Как занимательно... — Тансарр очень оживился, бросив и еду, и вина, вовсю начав внимать дисципларе. — А что сиятельная думает о войне на Востоке? — Как таковой войны я не застала. Полагаю, что там многое изменилось за эти три года... — Тансарр... Не сейчас, — властно подняла ладонь Ксаала и, кашлянув, поглядела на Сингу. Тот с явной неохотой встал, бросил подушку и подошёл к дочери Сидны: — Спасибо за ужин. Меня ещё ждут неотложные дела. Ваалу-Миланэ, — приложил он руку к груди. — Отец, мама. Простите. Тансарр три раза похлопал в ладоши. Вошёл лев, но не прислужник из дхааров (а Миланэ заметила, что в доме прислуживают именно они), а управляющий, который ранее встретил её. Он подошёл к сенатору и торжественно протянул какую-то вещицу, больше всего похожую на кошель. И сразу удалился. «Это ещё что? Снова они за своё! Говорила же: не возьму! Да что им до этих денег, всё ими не измеришь-то! Так, идёт ко мне…». Но далее всё произошло, как во сне. Тансарр отдал супруге эту вещицу, подошёл к Миланэ, близко-близко, и его тога дотрагивалась к её колену, и во взгляде у него было нечто странное: то ли печальная надежда, то ли тихая решительность. Вдруг он — как понимать? — встал на колено и протянул к ней руку смелым жестом, а Миланэ невольно подхватила от неожиданности подол пласиса, навострила ушки, а рот чуть приоткрылся от удивления. А ещё Миланэ замечает всевидящим глазом самки, что супруга Тансарра поднялась с места, с неким многозначительным вздохом, играя вещицей-кошелем, и проходит к большим окнам, что напротив; она смотрит на огни фонарей на улице, где почти ночь. Всё успела передумать Миланэ, всё предположить, удивляясь странным поступкам четы патрициев; от неожиданности забыла изобразить хоть какой-то жест, да и так сидела, держа правой рукой пласис. — Посмотри на меня, дочерь Ваала, обращаюсь к тебе, искра Ваала, выслушай слово, львица Ваала, — глухим голосом молвил ей сенатор Тансарр. Изумлённая, Миланэ всё ещё покоилась, а сенатор продолжал стоять перед нею в преклонении, твёрдо глядя прямо в глаза. Она поняла, что происходит. «Ладонь навстречу, скорей!». — Взгляд мой к тебе, верный сын Сунгов, обратился ты верно, смелый сын Сунгов, для тебя мои уши, добрый сын Сунгов, — поднимаясь, дала она ему хрупкую ладонь, а потом вторую. Голос не дрогнул, потому что Миланэ повторяла эти слова бесчисленное множество раз. Но до этого они были только пустышкой, упражнением, просто речью безо всякой силы. Тансарр сжал её ладони, поднялся и уверенно повёл к окнам, где спокойно стояла Ксаала. Короткий, совсем маленький миг для неё, и нужно успеть решиться: да или нет? Хочет ли Миланэ, чтобы Тансарр из рода Сайстиллари стал её патроном? Она ещё может отказать. А может согласиться. Выбор за нею. «Выбор за мною. О Ваал, я думала что угодно, я думала он хочет или поблагодарить, или атлас красоты, или просто вежливость, или ещё небо весть что, но я ему нужна как львица-Ашаи, ему нужны дары моего духа, ему нужны мои умения, ему нужна моя преданность; хочет он стать патроном моим — но что же увидел во мне сенатор Империи? Отчего обязана я, Сидны дисциплара, дочерь Андарии, да ещё не сестра, такой чести? Сенатор-патрон. О, мой Ваал». Тансарр взял с рук Ксаалы вещицу — Дар Обращения. Кошель, туго перемотанный верёвкой, не большой, но и не маленький. — Прими мою почесть, дочерь Ваала, скажи своё слово, львица Ваала, — спокойно, но торжественно, как и подобает сенатору, произнес Тансарр. Ксаала нетерпеливо покосилась на него. Миланэ ждала, чувствуя, как бегает холод по спине да сдавило горло тихим волнением. Ещё не всё. Не все слова… — Ведь желаю силы Ашаи, что Сунгам во вечности служит. Да? Нет? Да или нет? Миланэ, Милани, решайся. Дочь Сидны. Будущая сестра Ашаи-Китрах. Почти сестра Ашаи-Китрах. Гордость матери. Да. Счастливая звезда всегда неожиданна — не стоит отвергать подарки судьбы. Конечно же, да. — Принимаю я почесть, верный сын Сунгов… — Миланэ, чувствуя жгучую неловкость и умело скрывая её, берёт Дар Обращения. Двумя руками держи Дар, двумя. Строже взгляд. — …я согласна служить, смелый сын Сунгов… Миланэ склонила голову в легком книксене. — …желания сбудутся, родной мне сын Сунгов. Её левая рука ненадолго дотронулась к его правому плечу. В воздухе повисла тишина. Миланэ слышала своё дыхание и сердце. В конце зала открылись двери — негромко, но в пленительной тишине звук раздался жалобно и назойливо. Кто-то из прислужников удивительным образом не знал о строжайшем запрете хозяина тревожить, пока дом не покинет Ашаи-Китрах. Гневный взгляд и сжатые скулы были красноречивее всяких слов — нарушитель спокойствия мгновенно прикрыл двери. — Прошу меня извинить, но сейчас в моём долгу покинуть вас. Тотчас покинув свой гнев, Тансарр с удивлением посмотрел на Миланэ. Ксаала, зоркая, молчащая, заметила это и поняла, что супруг так и не смог запомнить всех нюансов. — Конечно. Мы понимаем, Ваалу-Миланэ. Я провожу слышащую Ваала. Миланэ присела, приложив правую руку к сердцу, пожелала хорошей ночи и поблагодарила за гостеприимство. Ксаала повела её обратно, к гостевой комнате; в доме было удивительно тихо и пусто, и они пока не проронили ни слова, думая о своём. В гостевой она подошла к зеркалу, рассмотрелась, поправила складки пласиса, перевязала пояс; вздохнув, опёрлась ладонями на столик перед зеркалом, и так смотрела на себя с добрую минуту. Осмотрелась вокруг. «Теперь этот дом имеет ко мне отношение. Ну надо же». Вышла, очутилась в коридоре. Что ж, пора прощаться и уходить. — Ваалу-Миланэ, волею судьбы мы стали ближе друг другу. — Благодарна доброй судьбе. — Раз уж так, то мы можем перейти на близкое общение? — Почту за честь, — кивнула Ксаале Миланэ. — Насколько я помню, ты должна завтра уехать в Сидну, верно? Миланэ сразу уловила чутьём, безмолвно поймала, что Ксаала много общалась с Ашаи-Китрах. Это чувствовалось по непосредственной, лёгкой манере. — Да. — Завтра утром к тебе заглянет посыльный. Возьмешь от него письмо патроната. «О небо, я чуть не забыла о нём!». Такие письма составляются патроном для новой подопечной, чтобы поспособствовать скорейшему переходу Ашаи под его крыло и влияние. Если Ашаи ещё учится в дисципларии, то патрон обращается к наставницам и амарах с просьбой не назначать ей места служения; если Ашаи где-то служит, то патрон просит отпустить её. Такое письмо от патриция почти всегда гарантирует беспрепятственный уход с прежнего места и свободу от места служения. — После Приятия не торопись в Марну. Пребывай в Сидне или ещё где столько, сколько посчитаешь нужным. Можешь съездить домой, в Андарию. Мы будем ждать и подготовимся к твоему переезду. — Я не намерена слишком задерживаться после Приятия. — Славно. Мы подготовимся. Итак… Не будем ломать обычай: не стану сегодня обращаться к тебе, как к Ашаи рода. По давней традиции, патронат вступает в силу лишь на рассвете следующего дня, а не сразу после согласия Ашаи. Но вообще, Миланэ удивилась, насколько Ксаала хорошо разбиралась во всех тонкостях, и надо было признать, что супруга сенатора отлично подготовилась к Церемонии Обращения. — Красивой ночи, Ваалу-Миланэ. — Тихой ночи, Ксаала. «Ксаала готовилась. Они готовились. Это не было спонтанным решением. И Синга здесь ни при чём», — подумала Миланэ, садясь в ландо. А ещё она с досадой подумала, что прощание получилось чересчур простым.