Мой государь

Ночь пришла. Промозглая, ветреная, осенняя ночь, буйство, вихри, завывания. Слобода окутана. Чем? Неведомо. Наверное, осенним дымом, листьями, стеной из бордовых кленовых листьев, которые запёкшейся кровью виднеются на слякотной чёрной земле. Терема. Тёмного камня, с наглухо закрытыми ставнями, они такие же, как эта осенняя ночь - глухие, слепые, тёмные. Не передать того не то ужаса, не то дымного, сжимающего горло благоговения, которое испытывают здесь просто пришлые люди. А те, кто живут тут, дышат тут, убивают тут, те, кто ходят в чёрных рясах и пуще скоморохов пляшут на пирах, сами пропитались багрянцем осенних листьев и пролитой крови. Подклети темны, но не тихи. Там перемежаются стоны плачем, крики - вздохами. Там свирепствует пёсья опричная сущность. Там тяжело дышать от дума раскалённых щипцов, пролитой крови, запах горящего мяса и трупной духоты. Мало кто пережил эти застенки. Терема также. Темны они, дай Бог найдётся пару свеч на все горницы, да только не тихо там, в эту ночь, как и в прешедшия ночи, полнятся горницы звуками. Иными. И дышать там нечем не от трупного запаха да гари золистой, по иной причине. Царская горница неосвещена, пару свеч догорающих можно найти только, да и свет там ноне не нужен. Не то действо там сейчас творится. Фёдор наг, стоит, прислонённый спиной к резному столбику кровати, и врезаются узорочья ему в спину, и больно это, и сладко. От царя веет жаром, истомой, духотой. Тем, чем никогда, ни с кем иным не веет от государя. Басманов единственный видит таким Иоанна, таким живым, таким живущим. И, греха таить не станем, сам Фёдор открывается таким собой, таким единым собой только государю и только в такие часы, ночные, жаркие, воспрещённые и греховные часы, сладостью разливающиеся по чреслам. Фёдора бросает Иоанн на постель. Не опускает бережно, бросает, рывком поворачивая на живот. Басманов покладист, как тряпичная кукла, и наслаждается этим, пока даёт государь возможность. Царь жесток, это никуда не деть, никуда не спрятать, и кто такой Фёдор, чтоб стать исключением в государевых замашках? Нельзя же и оспорить, будто не нравится кравчему сие положение дел. Слишком многое ему дано взамен на эти минуты боли, чтобы оспаривать, отказывать, гневить Иоанна. Лобзания их всегда болью отдаются Басманову и наслаждением царю. Грозный, он грозен и в опочивальне и, царапая длинными ногтями сию минуту бёдра кравчего, резким единым движением входит в тело под собою, вскрикивает Фёдор, распаляя государя тем паче, блестят тёмные глаза Иоанна в полутьме горницы, в чадящем дыму догорающих свеч. Он двигается резко, обрывая всякие попытки Басманова перевернуться, забирая себе его вскрики, всхлипы, брызнувшие из глаз слёзы. Фёдору не должно быть больно, ему и не больно вовсе, просто получается так, так любит государь. Царь резкими своими движениями сбивается, сбивается чаще, бесповоротнее, изливается в полюбовника, течёт по бёдрам Басманова царёво семя, примешиваясь к его собственной, Фёдора, крови, отчего-то всякий раз выступающей. Царь лежит на спине, царь дышит глубоко, обрывно. Иоанн доволен, да и чем ему быть недовольным. Басманов, завернувшись в расшитую шаль, засвечивает новую свечу, подходит с ней к окну, за которым темень осенняя, ни зги не видно, воет ветер и длинными плетьми хлещет дождь. Кто он, Фёдор, ели не сиюминутная царёва прихоть? Прихоти надоедают, и Басманову даже думать не хочется, что с ним случится, когда он надоест царю. Он - государев первый опричник, он - пёс государев, он службу свою знает и непоколебимой верностию её несёт. Путь царя залит кровью, она мажет сафьян, она пачкает дамаст, а Иоанн чист, Иоанн незапятнан, вся кровь на нём, на Федьке, на Малюте, на Ваське, на Афоньке. Захочет царь избавиться от крови, отправит их в застенок, и дело с концом. Не так разве? Но это после. Пока он - первый царский кравчий, пока он - первый у трона, пока он за правым плечом. Он недосягаем, он хозяин. Он поднимает царёву золочёную шапку из лужи крови, он отирает её батистом своей рубахи и надевает её, чистую, на государеву голову. Он, Басманов, идёт по залитому кровью пути к царскому трону вослед за царём и, чтоб не испачкать кровью горностаеву мантию, несёт её полы в руках.