Уродцы

Эс воет уже третий час. Страшно, больно, на одной надрывной ноте. Прерывается, чтобы хватануть воздуха — и снова лицом в потолок, ногтями в простыни. У Эса ломка по вчерашнему дню. Наверное, после такого приходит смерть. Нет, после такого прихожу я. Прихожу, сажусь в продавленное кресло на кривых ножках и просто смотрю. Потому что если сейчас влезть, потом будешь выть вместе с Эсом. Эс настоящий мастер устраивать хор воплей. Пружины скрипят, ножки разъезжаются сильнее, когда я с ногами забираюсь в кресло. Обычно Эсу такое не нравится — он любит эту рухлядь времен Первой войны. Чистит по воскресеньям, зашивает дыры в обшивке, украшает какими-то кружавчиками. Но сейчас Эс просто поворачивает голову и сморит мокрыми черными глазами. Это жутко, когда он поворачивает голову вот так — на сто восемьдесят, не двигая телом. Кажется, еще полградуса — и хрустнут позвонки. Они и хрустят. Когда Эс раззявливает широкий безобразный рот, у него что-то щелкает под челюстью и в затылке. Эс замирает и глядит, не моргая. Я улыбаюсь так беззаботно, как только могу. — Грязно тут у тебя, — говорю я, болтая ногами. Случайно задеваю сапогом какую-то вышитую дрянь, и та легко планирует на пол. Бесполезная дырявая вещица — у Эса страсть ко всяким бессмысленным странностям. Эс следит за ней блестящим вороньим взглядом и гулко сглатывает. — Зачем ты приш... — дергается кадык, — ла? Это не вопрос, это приветствие такое странное. Просто все обычное мы с Эсом уже перепробовали. — Мне скучно, — отвечаю, продолжая болтать ногами. — А тебе плохо. Давай поможем друг другу. Эс молчит, но в его глазах скачет страшное. Черт знает, чего он нализался в этом Сейрейтее, но вид у него и правда дерьмовый: расцарапанные руки, обломанные ногти, синие просвечивающие вены — если присмотреться, можно увидеть, как в жилах на запястье толкается кровь. Эс выглядит хуже, чем обычно. Хотя он и обычно далеко не фонтан. — Совсем плохо? — спрашиваю, поднимаясь с кресла. Эс вскидывает руку и тут же падает на кровать, выгибаясь и подвывая на вдохе. И можно было бы начинать бояться, но это же Эс, с ним всегда так. Ночью, во сне он бормочет такое, что мертвые спать не могут. Я знаю, я спрашивал — не могут. И мне потом не дают. Поэтому я пока не волнуюсь. Только пересаживаюсь на край кровати и прижимаюсь боком к ледяному металлу изголовья. Эс ворочается, глухо бормочет что-то, наконец устраивается лицом вверх и затихает. Говорит убитым голосом: — Они там все мертвые, представляешь? Все, до единого. И я теперь мертвый, вот здесь, — он бьет кулаком в грудь, костяшки пальцев звонко ударяют о медальон. — И оно бесится. Оно зовет своего, мертвого, говорит, что хозяин. Я молчу. Когда Эс рассказывает про битвы, лучше молчать. Потому что его так красиво накрывает, что хоть книги пиши. Про войну, про рыцарей, про ненависть, про то, как правильно делать лоботомию. Вообще, можно бы и ответить, и поспорить, и раскрутить на осознанный диалог, но в этот раз Эс меня с собой не взял. Пожалел. Испугался. Вот этот двухметровый страшила на ножках — и испугался. За меня. Потому что в последней вылазке в Уэко меня задело сильнее, чем его — чуть пополам не перебило. Эс отделался разбитым носом и почему-то решил, что во всем виноват. Я не стал его переубеждать, мне нравится, когда Эс боится меня потерять. Это... вдохновляет, что ли. Правда, сейчас вдохновлять нужно самого Эса, потому что еще немного — и его снесет на разговоры о вечном. Ищи его потом в этих трущобах подсознания. — Ну и что — мертвые? — говорю, когда Эс открывает рот, чтобы снова заорать. — Мертвые — они не страшные. Что они могут? Вот мои мертвые могут все. Но это мои, у них есть я. Что так впечатлило Эса, я понять не могу. Но у Эса такое лицо, словно он узрел этого своего Иисуса, сидящего на берегу Нила и курящего неопознанную египетскую травку. У Эса конец света в глазах. — Они ненавидят нас, — говорит он так тихо, что почти не разобрать за шлепаньем губ. — Знаешь, за что? — За то, что мы их бьем? — За то, что мы живые. Мы — живые, а они не могут с этим смириться. Мы дышим, смеемся, рожаем детей, воспитываем их, отдаем в школы. А они умеют только ходить строем и убивать тех, кто не попадает в ногу. — У них тоже есть живые, — возражаю я. — Живой. Мальчишка, рыжий такой. Он так орал — до сюда долетало. — Мальчишка. Рыжий, — повторяет Эс, и глаза его пустеют. — Живой. Ты считаешь, он еще живой? Они же не оставят его так просто. Пока не изведут, пока не сделают таким, как они. У них однажды почти получилось, они попробуют еще. Уэко, Мир живых, наш мир — они будут затыкать мальчишкой все дыры, пока не получат из него то, что им нужно. Эс так вдохновлен этим диалогом с потолком, что мне становится немного обидно. — Думаешь, не выживет? — Без шансов. Он уже плохо помнит, каково это — просто ходить по земле. Тараканы в башке Эса достигают таких размеров, что впору травить их дихлофосом. Дихлофос на Эса не действует. Я проверял. Проверяю еще раз. Трясу баллончик и пшикаю несколько раз Эсу в лицо. Тот морщится, отворачивается, пряча лицо в подушке. — Мне не нравится запах, — говорит он обиженно и оттого немного гнусаво. Глядит Эс не на баллон, а куда-то в себя, словно что-то там ищет. И это тоже обидно, потому что — вот он я, рядом, а у Эса дела и внутренние конфликты. Именно поэтому я встряхиваю флакон и нажимаю на колпачок еще раз. Эс перехватывает мою руку и смотрит прямо в глаза. — Мне. Не. Нравится. Запах. — А я? Эс молчит. Глаза меняют цвет с черного на абсолютный ноль. Эс, не выпуская запястье, тянет меня к себе. Баллончик падает на пол. — Они уничтожат всех, — шепчет Эс, забираясь ладонями ко мне под китель. — Жадные, злые, жестокие. Они не трогают людей, потому что для людей они — боги. Им нравится быть богами. А для нас они просто дичь. И это их бесит. Что мы не кланяемся, не возводим для них храмы. — Заткнись, — шепчу, впиваясь зубами в длинную нижнюю губу. — Заткнись, меня бесят твои разговоры. О, я как никто знаю, насколько это бесполезно. Если Эс говорит о боге, заставить его замолчать — практически нереально. Базз Би когда-то рассек ему рот от уха до уха. Эс тогда утер подбородок рукавом, договорил и только потом ударил в ответ. Меня бесит быть вторым после бога. Черт, да это даже звучит глупо! Эс прогибается, когда я беру в ладони его медальон и впиваюсь пальцами в гладкую прохладную поверхность. — Больно? Эс улыбается огромным рассеченным ртом и закатывает глаза. — Еще. Оно там, внутри. Мертвое. Оно воет. Это ты воешь, Эс. Кто бы донес до тебя эту простую мысль. С тех пор, как вернулся из-за тех белых стен — воешь. — Смотри на меня, — говорю четко, Эс распахивает глаза и действительно смотрит. Огромный черный ад, в котором кипит бездна ужаса. Эс судорожно вцепляется в плечи, притягивает меня к груди, шепчет влажно и горячо: — Они заберут всех. Всех. В этой битве не будет победителей. Только голое выжженное небо. И под ним — бестолковые слабые люди. На небе не останется никого. Только боги и демоны, остальные проиграют. — Давай мы поговорим после секса, ты нарушаешь порядок, Эс, — отвечаю я тихо, между словами трогая губами его шею. — Остальные проиграют... — повторяет Эс отголоском и добавляет без перехода: — Похоть — грех. О, точно, это мы проходили. Точно проходили, уже давно. Куда тебя понесло, Эс? Возвращайся на землю, не забудь выключить свет там, наверху. И дверь закрой, а то мне кажется, тебя продувает насквозь. — Я знаю, — говорю я. — И гордыня — грех, и зависть — грех, и похоть, и чревоугодие, и... Сколько я там всего нарушил? — Ты упадешь на самое дно, — говорит Эс, не сводя с меня взгляда. Да, смотри на меня, не отводи взгляд, забудь на секунду о своем боге. — Ты упадешь со мной? — Только богу позволено это решать. — Но ты не бог. — Но я не бог, — соглашается Эс. И мы, наконец, целуемся. Эс гладит меня по спине своими огромными горячими ладонями, тепло, нежно, ласково. Он умеет быть ласковым. Вся эта охапка ужасов умеет любить — меня. Это волнует. Это радует. Это бьет по ребрам так, что дышать становится невозможно. Я снимаю с Эса медальон и выбрасываю в кресло. И Эс вздыхает. Глубоко, полно, словно я не цепочку снял, а ребра ему вправил. Прижимает крепко, раздевает быстро, целует в висок и трет между ягодиц. Под ребрами заходится сердце, на губах лопаются стоны, во взгляде прорезается нежность, такая черная, такая густая, что не выбраться. А Эс уже переворачивает под себя, вжимается между ног, выдыхает свистящим шепотом: — Ты совсем, совсем не красивая. — На себя посмотри, — усмехаюсь, и смех надламывается от боли и восторга, когда Эс делает первый осторожный толчок. Мне все равно, что он несет. Потому что за столько лет я смог привыкнуть к ней — к его ошеломляющей правде. Потому что в самый первый раз он точно так же прижал меня к груди и шепнул на ухо: «Ты совсем не красивая». А потом добавил: «И почему я променял бога на тебя?» Потому что Эс видит во мне женщину — и тогда, и сейчас. Один из всех. Даже ощущая под ладонями сухие мужские мышцы и плоскую худую грудь, даже слыша, как ломается на невыносимой высоте грубый голос, даже обхватывая ладонью член и растирая влажную тугую головку. Все равно — видит. Хотя и не смотрит почти. Вбивается торопливыми толчками, раскатывая под собой, вжимая в себя, насквозь. Эс верит в бога, в жизнь после смерти и в любовь — за последнее я несу полную ответственность. Я кончаю, когда Эс откидывает голову, открывая исполосованное шрамами горло, и кричит в потолок. Громко. Надрывно. Как кричал три часа до этого — всем перепуганным сердцем. В мешанине звуков я различаю свое имя. В следующий раз он снова не берет меня с собой. Боится. Оберегает. Не берет. И это так выбешивает! Бамбиетта, сочувственно глянув через плечо, усмехается и закрывает за собой и Эсом дверь. Они возвращаются за белые стены отбирать чужое и возвращать свое. Я остаюсь ждать. Это приказ Его Величества. Бестолковый приказ я выполняю ровно на две трети: я остаюсь. Ждать все равно некого. После этой войны не останется ни живых, ни мертвых. Даже демонов прикопают за компанию, чтобы два раза не вставать. Останутся только боги. А Эс не бог.