Фантом

Он открывает глаза. Его зовут Сасаки Хайсе. Перед ним расстилается лабиринт, похожий на заброшенный европейский замок. Возможно, когда-то он действительно тут был — огромный, с тяжелыми резными воротами и взлетающими ввысь узкими башнями. Он полнился золотом, богатым шелком и несмолкающим смехом. Но спустя годы все разорилось и замок опустел, а его обломки покрылись пылью и заросли плющом. Хайсе нервно оглядывается. Вокруг — никого, и стоит та тишина, которую иначе как гробовой не назовешь. Ни свиста ветра, ни шелеста листьев, ничего. И его это устраивает. Потому что часть прежних обитателей не покинула замок. В чем-то их можно понять: лабиринт страшен и отвратителен; небо над ним серое, монотонное, и походит на отлитую из металла прочную стену. Посмотришь наверх и сразу чувствуешь себя жуком, запертым в банке. Когда Хайсе оказался тут впервые, то перепугался до смерти. Бегал по коридорам, изучал обветшалые своды и сбивал кулаки об камень. Искал выход, не находил и злился, почти теряя надежду. Был абсолютно беспомощен, как слепой котенок, тыкающийся в каждый угол. Хайсе вздыхает и поправляет воротник. Даже вспоминать об этом неприятно. Неожиданно место оживает и начинает низко, еле слышно гудеть. Как встревоженное насекомое. Хайсе мелко вздрагивает. Такой звук — вестник неприятностей. Крупных неприятностей. В глубине лабиринта раздается вопль. Дикий, безумный, лишенный страха и отчаяния, но полный ярости. И Хайсе не может совладать с собой — срывается в позорное бегство. Перед взглядом только и мелькают повороты, проржавевшие трубы и плющ. Будь Хайсе хоть трижды следователь по гулям, встречи с той тварью он боится больше всего. Крики звучат все ближе. Хайсе почти тонет и растворяется в ужасе. Сердце заходится переполошенной птицей и, кажется, бьется прямо об ребра, как об прутья клетки. Хайсе бросается от стены к стене, ощупывает их шероховатую поверхность и отодвигает плющ. Пальцы дрожат и срываются, путаясь в твердых стеблях. В заброшенном замке остались залы и комнаты, но теперь они надежно скрыты переплетением лиан. И постоянно перемещаются. Потому запоминать их расположение — бессмысленная трата времени. Если бы только они оставались на своих местах; если бы только замок был прежним… Хайсе точно не знает, что было бы. Но в его душе зреет уверенность, что замок встречал посетителей куда приветливее. Когда становится слышна поступь преследователя — гулкая, дробная, — Хайсе, наконец, натыкается на небольшую дверь в стене. Ему некогда обдумывать, что там. Хайсе просто открывает дверь и шагает вперед. За ней — просторное и светлое помещение, заставленное рядами узких стеллажей и столов, как в читальном зале; уютно горят лампы и пахнет чем-то приятным. Хайсе переводит дух, обтирает об брюки вспотевшие ладони и поспешно плюхается за ближайший стол. Ему повезло: комната безопасная и тихая, даже есть книги, чтобы не заскучать. В лабиринте сложно наткнуться на такие места. «Главное, чтобы он не добрался и сюда» — невесело думает Хайсе и проводит пальцем по лакированной столешнице. Чистая поверхность отзывается еле слышным скрипом. — Ты не мама, — тонко говорит кто-то за спиной. Хайсе подскакивает, оборачивается и замечает маленького мальчика — темноволосого, в сером свитере крупной вязки и с книжкой в руках. На его спокойном лице виднеется налет грусти. Хайсе встречает его впервые, хотя был уверен, что знает здесь всех. — Я ждал маму. А ты кого ждешь? — напоминает о себе мальчик. Хайсе смеется, чтобы прикрыть собственный испуг. — Я… Я, наверное, никого не жду. В лабиринте он точно никого не ждет: местные жители редко отличаются дружелюбием. Мальчик подходит к столу, кладет на него книгу и поворачивается к Хайсе. В его голосе сквозит удивление: — Так бывает? Хайсе неопределенно пожимает плечами. — Тогда, мы можем подождать маму вместе, — говорит мальчик и садится напротив. — Она будет не против. Он какое-то время смотрит на Хайсе, а потом, очевидно, потеряв интерес, открывает книгу. Наблюдая за ним украдкой, Хайсе чувствует запах типографской краски и слышит хруст впервые переворачиваемых страниц: книга определенно новая. На вид мальчику не больше шести-семи лет. В таком возрасте дети не знают серьезности, лишь подражают и потому выглядят забавно. Но этот вчитывается в текст слишком сосредоточенно, и, поджимая губы, хмурится — совсем не по-детски. Такой вот маленький мальчик со взрослым лицом. Хайсе склоняется над столом и мягко спрашивает: — Как тебя зовут? Мальчик поднимает голову: — Кен. Короткое, звучное и жесткое имя. Хайсе морщится: его окатывает ощущением чего-то знакомого. — А тебя? — Хайсе. — Странное имя, — вдруг качает головой Кен и складывает руки в замок. — Тебе оно правда нравится? Хайсе теряется и вновь давит из себя улыбку. — Снова улыбаешься, — продолжает Кен. В детском голосе проскальзывает еле слышный укор: — Прячешь за ней смятение, испуг, и неуверенность, — все, с чем не можешь справиться. — Что? — Почему я стал таким? Ведь я хотел во всем походить на маму... В дверь стучат. Раз-два-три. Раз-два-три. Словно кто-то выбивает тайный шифр или пароль. Хайсе застывает. Стук повторяется. — Он тоже пришел? — задумчиво выдает Кен и поворачивается к Хайсе. — Кажется, ты ему не нравишься. — Не нравлюсь? — нервно смеется Хайсе. Похоже, сегодня он только и может, что задавать глупые вопросы. — Ему, конечно, — кивает Кен. — Он странный, но тоже добрый. Был. — Был, — эхом повторяет Хайсе. — А мне не нравится это «был». — И мне не нравится. Даже ему не нравится, — вздыхает Кен. — Никому не нравится, но ничего не поделать. Ты ведь взрослый, сам должен знать. Стук превращается в грохот. Хайсе видит, как дверь трясет от мощных ударов. — Тут есть еще выход? — Один, и он тебе известен, — спокойно отвечает Кен, словно его не беспокоит ломящийся к ним психопат. А потом дверь разрывает на обломки и мелкие щепки. В проеме появляется седой, жилистый парень в потрепанной одежде и цепях. Вместе с ним в помещение вплывает густая тьма, рвет пространство остриями ржавых решеток и затхлым запахом. — Тысяча минус семь? — вкрадчиво спрашивает гость. Хайсе примерзает к стулу. Он чувствует себя кроликом, на которого вот-вот накинется удав. Лампы гаснут одна за другой. Потухают, как спички, от дуновения ветра. — Тысяча минус семь? — Какого черта тебе нужно? — отрывисто выдает Хайсе, оборачивается и замечает, что Кен пропал. И не только он. На небольшом пятачке света нет ни Кена, ни столов, ни книг. Лишь потрескавшаяся черно-белая плитка. — Тысяча минус семь? Голос повторяется и скрипит, как на заезженной пластинке. Кассете, которую зажевало. Хайсе дергается и тут же понимает, что крепко связан цепями. А тьма хищно скалится, дышит смрадом и смеется ему в лицо. На горле смыкаются мертвецки холодные руки. — Ты так жалок. Хайсе хрипит, пытается вырваться и кубарем падает с кровати. От удара немного саднят локти. Хайсе щурится: он валяется на прогретом солнцем полу, рядом рассыпаны документы по делу о Торсо; в коридоре слышен голос Ширазу. За окном видны безоблачное небо и росчерки силуэтов пролетающих птиц. Хайсе понимает, что уснул посреди дня за чтением информации по текущему делу. Дверь, грохоча, открывается, — Хайсе испуганно вздрагивает, — и в комнату на ураганной скорости влетает Ширазу. — Сас-сан, что-то случилось? Сас-сан, все в порядке? Хайсе виновато улыбается, поднимается и почесывает подбородок: — Ширазу-кун, я просто задремал ненадолго. — О-о, — тянет Ширазу. — Вот оно как! Такой жуткий шум был, вот я и подумал, мало ли чего… Пусть Ширазу дразнят акулой за широкие некрасивые зубы, по мнению Хайсе, он куда больше похож на самый настоящий ураган: оглушающе громкий, быстрый, сносящий все на своем пути. — Кстати, у вас бумаги в беспорядке, — замечает Ширазу, тыкает в них пальцем и чуть не задевает Хайсе, — ой, извините, — и он строит смешную рожицу. Хайсе фыркает и отмахивается: — Спасибо, Ширазу-кун, скоро соберу. — А! Это… Сас-сан, кто вас так за шею-то? — тушуется Ширазу. — Шею? О чем ты? — недоуменно переспрашивает Хайсе. — Сас-сан, сами посмотрите, что ли… В настенном зеркале отражается его собственное бледное лицо. Хайсе оттягивает ворот футболки и морщится, заметив отчетливо проступающие синяки. Следы чужих пальцев. «Ничего удивительного» — думает он. Он почти свыкся. Все начинается, когда под его руководство попадают куинксы. Хайсе листает папки с личными делами, читает данные психосоматических и физиологических обследований, выписки из Академии. В медкартах — результаты осмотров перед операцией, реакция на вживленные RC-клетки и график их роста. До контроля кагуне и какугана дело еще не дошло, но в папке есть пустой бланк. Заполнять его будет сам Хайсе при помощи главврача Шибы, отвечающего за эксперимент. В самом конце оказывается лист с подписями о добровольном участии в эксперименте. Хайсе не сразу понимает, что происходит. Он словно окунается с головой в затхлую воду — не хватает воздуха, болезненно сдавливает ребра и темнеет перед глазами. «Добровольно». В этом слове что-то не так. Оно звучит ужасно неправильно. За спиной что-то лязгает — Хайсе не видит, но уверен, что так звенят цепи. Кто-то хрипло смеется за его плечом: — Выродки, не правда ли? И тут же, следом, по щеке проходится язык. Хайсе подскакивает и ударяется коленями об стол. Краткая, незначительная боль приводит его в чувство. Кабинет пуст, тут некому звенеть цепями и шептать на ухо. Тревожную тишину разбивает телефонный звонок. Хайсе косится на металлически поблескивающий бок мобильного, поднимает его и принимает вызов. — Следователь Сасаки, — звучит грубоватый мужской голос, который, как вспоминает Хайсе, принадлежит доктору Шиба. — Вы можете навестить куинксов. Их состояние стабилизировалось. — Когда начнется время посещений? — На такой особый случай правила не распространяются, — кашлянув, произносит доктор Шиба. В обтекаемой формулировке читается намек на положение самого Хайсе. Такая вот тонкая шпилька. Повисает неловкая пауза. — Спасибо, Шиба-сан, — сдержанно благодарит Хайсе и поспешно заканчивает разговор. Он давно привык к такому обращению. Куда тяжелее не думать о том, что после наваждения остался вполне реальный и ощутимый влажный след на щеке. Лаборатория — сеть коридоров, пропахших хлоркой и спиртом, — вызывает глухое, неясное раздражение. В новом, недавно построенном, медицинском блоке становится чуть легче дышать: кто-то додумался добавить в интерьер спокойных светлых красок и цветы в кадках. Доктор Шиба встречает Хайсе в холле, возле операционных палат. Он выглядит обычным — доктор как доктор, в белом халате, уже в возрасте и с седой головой, — но внутри Хайсе что-то екает. Сродни дежа вю или даже прескевю. — Следователь Сасаки? Хайсе моргает, потом расплывается в широкой улыбке: — Ах да, простите, задумался. — Все четверо ребят хорошо перенесли операцию, — повторяет Шиба. — Были некоторые проблемы у Муцуки Тоору, но, кажется, все позади. — Четверо? — переспрашивает Хайсе. — Разве на проект куинксов отобрали не шестерых? Шиба замирает и отводит взгляд: — Один отказался. Ну, а другой не справился. Не справился — значит, похоронят тихо и без шума. Останется только приписка «пошел на добровольную жертву» в личном деле. Хайсе поджимает губы. Его вновь — всего на мгновение — окатывает тем странным ощущением. Во рту горчит от привкуса тухлой воды, в ушах стоит звон цепей. — Вы в порядке, следователь Сасаки? Выглядите уставшим, — переводит тему Шиба. — А вот и двенадцатая палата, тут лежат куинксы. Из-за двери доносится громкий смех, следом — грохот. — Как всегда, — удрученно качает головой Шиба и открывает дверь. — Ширазу стоит десятерых, по меньшей мере. Как только они переступают порог, палата замолкает. Хайсе рассматривает помещение: просторное, чистое, в котором явно ощущалось, что проект куинксов получил хорошее финансирование. В первую очередь он замечает рослого парня с копной ярких волос, потому что тот стоит посреди палаты с перекошенным лицом и вскинутыми вверх руками. «Ширазу Гинши» — вспоминает и соотносит с фотографиями из личных дел Хайсе. Ширазу проблемный парень по всем понятиям: плохо учился в академии, склонен к хулиганству, почти неуправляем. — Ширазу пытался активировать кагуне, — говорит другой парень с постным лицом. Голос у него настолько холоден, что Хайсе невольно представляет себя посреди арктических льдов. Доносчика зовут Урие Куки, и в противовес Ширазу, он образец для подражания: высшие баллы по всем предметам в Академии и прилежное поведение. — О-он просто дурачился, — робко вступается Муцуки Тоору. На первый взгляд он — или все-таки она? — выглядит проще всех, но короткая пометка в личном деле «в связи с гендерной дисфорией пол изменен на мужской» заставляет Хайсе приглядываться. Последней появляется Сайко; если точнее, из-под одеяла высовывается ее сонная мордашка. — Что, уже утро? — спрашивает она и мужественным усилием подавляет зевок. — Вообще-то, полдень, — сообщает Шиба и поправляет очки. — Познакомьтесь, рядом со мной — следователь первого класса Сасаки Хайсе, ваш будущий наставник. Хайсе улыбается и приподнимает руку в знак приветствия. Поначалу все четверо замирают: на лицах Муцуки и Ширазу проявляются почтение, у Сайко — откровенная скука, и только Урие безразлично, глухо роняет: — Этот клоун? — Эй, Урие! — хором одергивают его Муцуки и Ширазу. — Урие-кун, такое поведение совершенно неприемлемо, — строго говорит Шиба. «Ничего странного, — думает Хайсе и давится кривой улыбкой. — У следователя-монстра с отшибленной памятью обязательно должны быть в подчинении детишки-монстры с отшибленными мозгами». Ведь только они могли согласиться на такой эксперимент. Добровольно. С тех пор Хайсе постоянно видит сон о лабиринте. Бродит там — то в одном, то в другом месте, — встречает разных людей и не людей, чьих лиц совсем не помнит. А чаще всего — уродливую седую тварь с клыкастыми ухмылками и горящим красным глазом. Он меняет глазные повязки, манеру поведения и, кто бы он ни был, без сомнений, он конченый псих. Хайсе про себя называет его Сколопендрой. Сам же лабиринт остается неизменно блеклым и тоскливым, как декорации из постапокалиптического фильма. Он живет своей жизнью внутри Хайсе, как опухоль или паразит. Или же наоборот? Хайсе чихает. Комната похожа на складское помещение: тесное, сумрачное, заваленное коробками и книгами. Жилой вид ей придают только задернутые шторы и валяющийся на полу ярко-зеленый рюкзак. Пыли так много, что, кажется, Хайсе чувствует ее запах. В углу комнаты, сжавшись, сидит парень со знакомой копной темных волос. Он прикрывает лицо раскрытой книгой и не шевелится, но по фигуре и манере движений в нем безошибочно угадывается тот самый маленький Кен. — Привет, — обращается к нему Хайсе. Он немного сбит с толку, но рад видеть мальчика вновь, пусть и при виде него, повзрослевшего, болезненно щемит в груди. — Уходи, — ломким, надтреснутым голосом отвечает Кен. — Уходи! Не хочу знать тебя, я не знаю тебя… — Не хочешь знать или знаешь? — уточняет Хайсе. — Я жду Хидэ, — невпопад заявляет Кен. — И больше никого не знаю. Дверь резко распахивается, и в комнату влетает рыжеволосый паренек. Он размахивает руками, улыбается, смеется и трясет Кена с требованием куда-то пойти вместе. То, что он и есть Хидэ, очевидно. Хайсе отходит в сторону: смотреть на Хидэ почему-то больно до такой степени, что глаза слезятся. — Трогательно, правда? Хайсе вздрагивает: голос звучит у самого уха; на плече появляется тяжесть чьей-то руки. Настолько знакомо и предсказуемо, что даже без въедливого затхлого запаха можно догадаться, кто заглянул к ним в гости. Хидэ и Кен продолжают болтать, ничего не замечая. Сколопендра широко ухмыляется и подмигивает своим жутким глазом: — Что, не думаешь так? Его холодные пальцы начинают отбивать незамысловатый ритм на плече Хайсе. Раз-два-три. Раз-два-три. Тот самый ритм, которым он выносил двери в комнату маленького Кена. — Руки убери, — чеканит Хайсе. — Да ладно тебе, — тягуче произносит Сколопендра и панибратски хлопает Хайсе по плечу. — Хватит дуться, не ты в обиде должен быть, а я. Хайсе открывает рот, чтобы послать его к черту, но перед взором все мутнеет, а через пару секунд он приходит в себя посреди зала. Как и все в лабиринте, он разрушен. Как и все в замке, он, возможно, когда-то выглядел красиво и богато. В центре стоит огромный обеденный стол, накрытый белоснежной скатертью. Он почти пуст: только пара зажженных свечей и начищенное до блеска накрытое блюдо. Чистый и целый, стол выглядит лишним, чужеродным пятном на фоне обломков и пыли. Седая тварь, торжественно повязав себе подранный серый галстук, складывает руки в традиционном жесте: — Приятного аппетита! И поднимает баранчик. Хайсе отшатывается и зажимает рот рукой. К горлу подкатывает желчь. Сколопендра улыбается — жутко и весело, словно только что провел детский утренник для подрастающих маньяков и садистов. Хайсе многое повидал — работа следователя не для слабонервных, — но все равно едва сдерживает крик. На блюде лежит голова Хидэ, украшенная веточками зелени. Сколопендра берет нож и вилку, стучит ими по тарелке и спрашивает: — Как тебе, нравится? Вкусно выглядит? Что тебе отрезать — ухо? Нос? А может, ты любишь глаза? Говорят, глаза — зеркало души. Съесть зеркало души, просто с ума сойти… Хайсе бьет крупная дрожь. Он ничего не может ответить: ему настолько страшно, что голова идет кругом. Его вот-вот стошнит. — Ой, да ладно, не строй тут из себя святошу, — презрительно кривится Сколопендра и, вооружившись ножом, делает надрез на загорелой коже. — Ведь мы сожрали и его. На тарелку стекает густая, вязкая кровь. — Нет, так неудобно. Лучше по старинке, да, Хайсе? Сколопендра отбрасывает в сторону нож и вгрызается в голову зубами. Раздается хруст, треск и довольное рычание. Хайсе бросается наутек, не разбирая ничего перед собой, и врезается в косяк. Правый бок и локоть начинают саднить от сильного удара. Хайсе съезжает по стенке и рассеянно оглядывается. Перед глазами все плывет, словно он смотрит на мир через призрачную заслонку. Собственная комната угадывается по нечетким очертаниям и приглушенным тонам. Сердце бешено колотится и, кажется, отстукивает знакомый ритм: раз-два-три, раз-два-три. И он вдруг понимает: глаза застилают слезы. Хайсе постукивает костяшками пальцев по столу. Перед ним аккуратно разложены листы из дела о Торсо. Вот показания свидетелей, вот список подозреваемых, вот результаты вскрытия жертв от судмедэксперта. Записка с ровными, убористыми столбцами иероглифов — напоминание Мадо Акиры о тридцати днях, за которые нужно установить личность Торсо. Дело, как и все предыдущие, идет наперекосяк: Хайсе не может нормально управлять отрядом и постоянно влипает в неловкие ситуации. Еще и заявление Акиры, что он способен найти Торсо за тридцать дней и обогнать команду Шимогучи... — Сас-сан, я вам завидую! Постоянно в делах, мне бы ваш энтузиазм! — восклицает проходящий мимо Ширазу. Хайсе скользит по нему взглядом. Ширазу и самому с лихвой хватает энтузиазма. Недостает лишь терпения и усидчивости. Или же — цели. Хайсе действительно выкладывается на полную. Тренируется — до гудящей в мышцах усталости, работает — допоздна, читает отчеты — до темных кругов перед глазами. Вежливо улыбается, никому не отказывает в помощи и говорит, что любит свою работу. И никогда не признается, что просто боится остаться один на один с самим собой. — Не нра-а-вится тебе? Правда глаза колет? Хайсе ежится: он стоит на ледяном ветру, одетый в тонкую рубашку. Но куда хуже наблюдать за текучими, плавными движениями беловолосой твари. Они находятся в узкой, темной бойнице. Хайсе не знает точной высоты, но подозревает, что она достаточная. В широких окнах видно лишь плоское серое небо. Сколопендра, осклабившись, перезаряжает ружье и прицеливается. — Убегаешь от самого себя, — приговаривает он. — От своей сущности. Скажи, тебе ведь нравится убивать? Чувствовать, как лишаешь кого-то жизни. — Что ты делаешь? — перебивает Хайсе. Он не любит быть серьезным, но в таком месте теряет напускную дурашливость. — Да ладно, не делай вид, что не понимаешь, — спокойно говорит Сколопендра. В такие моменты его лицо, похожее на страшную застывшую маску, выглядит знакомым. Хайсе подходит к окну, выглядывает и отшатывается. Вдоль коридоров цепочкой выстроились люди —и взрослые, и помладше, и совсем дети. Их лиц не разобрать, но Хайсе чувствует: он знал их. Всех вместе и каждого в отдельности. — Ты ведь знаешь, кто виноват, — говорит Сколопендра и стреляет, даже не вздрогнув от отдачи. Грохочет выстрел. По черно-белой плитке расплываются пятна крови, похожие на причудливые цветы. — Пока ты слаб, они умирают. И люди, и гули. И всё это — твоя вина. Кто-то падает замертво — издалека не понять, но Хайсе отчего-то ясно видит, как заряд рвет одежду и грудную клетку. Видит обнажившуюся кожу. И осколки ребер. — В кого ты выстрелил? — рявкает Хайсе. — Кого ты убил? Кена? Он цепляется за каменную кладку бойницы так, что белеют костяшки пальцев. Этот фальшивый мир оставляет вполне настоящие боль и раны. Может, где-то эти люди умирают на самом деле. Или умирали. Сколопендра фыркает: — Зачем? Я и есть Кен. — Какой, к черту, Кен? — не выдержав, взрывается Хайсе. — Может, еще и я — Кен? Сколопендра заходится странным, булькающим смехом: — Откуда мне знать? Может, весь этот мир — и есть Кен? — Ты больной. — Вот незадача. Если я больной, — Сколопендра кривится, вновь перезаряжает ружье и наводит его прямо между глаз Хайсе, — то ты — тоже. Выстрел ослепляет и оглушает. Пробирается острой колючей проволокой под череп и дробит его на части. Хайсе просыпается, выпутывается из одеяла и жадно хватает ртом воздух. Ночной влажный сумрак обволакивает его, скользит по вискам холодом, успокаивая. Но боль в переносице настолько отчетлива, что Хайсе вскидывает руки и ощупывает лицо. Нет ни ран, ни царапин, абсолютно ничего. Всего лишь фантомная боль. Осадок сна. Хайсе выдыхает и валится обратно на подушку. В гостиной он натыкается на Муцуки — тот сидит на диване, поджав ноги и уткнувшись в книгу. У него чисто девичья поза. И манеры, и внешность, и голос — как бы Муцуки не скрывался за своим «орэ», за парня сходит с натяжкой. Хайсе тщательно скрывает улыбку и интересуется: — Что читаешь? — Добрый день, Сасаки-сенсей! — моментально вскидывает голову Муцуки и серьезно произносит, будто отчитывается по расследованию: — Книга по мотивам йомихона о восьми псах Сатоми. — И как тебе? Муцуки пододвигается, чтобы он смог сесть рядом. Хайсе находит зарытый под подушку пульт и включает телевизор. — Захватывающе, — немного смущенно делится эмоциями Муцуки. — И грустно. Они встали на защиту людей, но их возненавидели. Потому, что они были наполовину псами, наполовину людьми. Думаю, похоже на нас… — Правда? — тянет Хайсе, взлохмачивая себе волосы. И задумчиво добавляет: — Хоть кто-то задумался об этом... Муцуки удивленно переводит на него взгляд. — Ну, с нами ведь не будет ничего плохого? Мы люди, пусть и с вживленными куинке. — Но когда в мире не будет гулей, мы останемся единственными чудовищами, и все такое, — прикрывает глаза Хайсе. — Хотя мне, конечно, не хочется думать о подобном. — Сасаки-сан, вы не хотите думать о нас как о чудовищах или о том, что гули могут перестать существовать? Хайсе фыркает, треплет Муцуки по голове и поспешно меняет тему: — А где Ширазу-кун и Урие-кун? Он больше не хочет разговаривать о легендарных псах-воинах. Очевидно же, что его ответ — и то, и другое. — А, они, — кивает Муцуки. — Ушли вдвоем, как и всегда. Надеюсь, не подрались… Всеобщие вечерние посиделки за столом — редкая роскошь. За окном плещутся сумерки и стонет ветер, а они сидят в теплой и уютной кухне. Хайсе подпирает кулаком щеку и молча наблюдает за подопечными. В его кружке остывает кофе. Ширазу громко смеется и цепляется к Урие, а тот цедит сквозь зубы что-то, пока Муцуки пытается их успокоить. Сайко уплетает булочки, хлещет чай и смотрит в их сторону, как на цирковое представление. На ее коленях валяется игровая приставка. Хайсе не понимает, чего им не хватает. Но постоянно думает об этом. Куинксы — каждый по отдельности талантливый и способный — вместе превращаются в жуткий, разладившийся механизм, из которого то и дело, больно щелкая по носу, выстреливают пружины. Урие резко встает из-за стола и одаряет Ширазу злым взглядом. — Я просто шутил, какого черта! — орет тот в ответ. Отряд рассыпается на глазах, как карточный домик. — Пожалуйста, не ссорьтесь! — просит Муцуки и хватается за Ширазу. — Извинись перед ним! Сайко так увлекается зрелищем, что прихлебывает чай из чужой кружки. Ей не хватает разве что попкорна в руках. Вскоре все разбегаются, и Хайсе остается на опустевшей кухне один. Он почему-то отчетливо осознает простую мысль: никто ничего не знает. Куинксы прячутся под своими масками и не желают ничего знать друг о друге. Действуют в одиночку — и прилежный Муцуки, и, порой, даже ленивая Сайко. И он, Сасаки Хайсе, наставник и глава отряда, самый худший из них. Он ничего не знает даже о себе. Хайсе задыхается. Он слышит дикий смех за спиной и, почти не чувствуя ног, бежит на предельной скорости, такой, что легкие выжигает недостаток кислорода. Бесконечная черно-белая плитка трескается, крошится, разваливается. Хайсе еле удерживает равновесие и цепляется за стены, но они оказываются мягкими, как тающее масло. Шаги преследователя отмеряют знакомый ритм: раз-два-три. Он отзывается в сознании Хайсе, как колокольный звон. А потом ноги, руки и все тело проваливаются вниз, в звенящую свистящую пустоту. Хайсе оказывается на заброшенной стройке. Балки и арматуры скрипят на сильном ветру, вдалеке влажно поблескивают лужи. Перед самой стройкой, на пятачке холодного лунного света, стоит девушка с изящно сложенными на груди руками. Она невероятно красива — как сказочная дева, сошедшая со старых средневековых гравюр. — Давно не виделись, Канеки-кун. И короткая фраза вонзается, как острый нож, прямо между лопаток Хайсе. Он застывает — потрясенный, разбитый и растоптанный. — Неужели ты все забыл, а, Канеки-кун? В ее глазах — глубина морского дна; в линии ее опущенных плеч — кротость и покорность; в её голосе — нежность убийцы, сжимающего пальцы на шее жертвы. Хайсе знает, что ей нельзя поддаваться, — в сумраке ее обещаний гниют надежды. Но когда она оказывается позади, кладет свои прохладные руки ему на плечи, он уже не может побороть оцепенение. Он не должен, но он произносит ее имя — пустое и горькое, ставшее его ключом к новому миру: — Ризе-сан. Она прижимается плотнее, дышит холодом на ухо и — Хайсе чувствует кожей, — растягивает губы в улыбке. — Канеки-кун, останься тут. Слова оседают в воздухе, мягкие и легкие, как шерстяные нити. Они оплетают шею, руки, все тело. И не дают свободно вздохнуть. Хайсе вырывается из кольца обвивших его рук и медленно, тяжело, как пьяный, уходит. Ризе остается ни с чем, но на ее лице блуждает тень улыбки. Напоследок она шепчет: — Канеки-кун, неужели вам так понравилась мысль, что внутри каждого может быть своя комната? Хайсе прикрывает глаза. Он помнит тот злополучный сборник Кафки. Он помнит строчки наизусть, словно они въелись в память. «Внутри каждого есть своя комната». «Ночью, в полной тишине, можно услышать, как стучат по ветру ставни окон». Кто-то может похвастаться небольшой и уютной комнатой, кто-то — яркой, полной цветов, кто-то предпочитает порядок и строгость. Внутри Хайсе — целый лабиринт. И он сам его создал. — Ну как? Ты тоже Кен? В лабиринте Хайсе поджидает он сам — седой, озлобленный, гремящий цепями на манер призрака из третьесортного ужастика. И его лицо больше не кажется уродливым. Скорее, знакомым и родным. — Что будешь делать дальше? — расспрашивает Кен. — Останешься со следователями? Лабиринт ворчит на разные голоса. Гремит, стучит и кипит. Сейчас он перестраивается на новый уровень: в стенах ворочаются огромные шестерни, к небу взмывают строительные опоры. Замок восстает из пепла. Он признает своего демиурга. Хайсе садится на пол и закидывает руки за голову. Воспоминания — еще мутные — клубятся в нем расплывчатым дымом и складываются воедино, как паззл. И почему-то нет ни боли, ни отчаяния, ни страха. Кен льнет к нему слитным, ласковым движением и прижимается всем телом. — Это еще что такое? — хмурится Хайсе. — Быстро убери руки. — Да ладно, все еще дуешься? — округляет глаза тот и, опасно прищурившись, щелкает пальцем. — Для тебя, между прочим, старался! — Я оценил, — заверяет Хайсе. — И вообще, ты сам во всем виноват. Бросил меня в одиночестве, еще и в нагрузку оставил живой сломанный лабиринт. — Еще поплачь тут. Кен пихает его острым худым локтем в бок. — Подстилка для человечины! Хайсе не остается в долгу: — Чокнутая зверюшка. Лабиринт затихает. Детали перестают скрипеть и шуршать, встав на свои положенные места. Больше нет развалин и плюща. Повсюду чистые стальные блоки — каждому воспоминанию свое место. Хайсе и Кен тут же перестают дурачиться. — Кажется, пришло время, — говорит Кен и поворачивается к Хайсе. — Стать одним целым. Под веками вспыхивает пятнами солнечный свет. Тело кажется тяжелой, неподъемной плитой. — Сас-сан, вставайте, а то все проспите! — Ширазу-кун, не трогай Сасаки-сенсея! Он впервые так долго спит! Чужое имя режет слух. — Но даже Сайко уже встала… — Ширазу-кун, не будь упрямым! Ты же видел, каким усталым в последнее время был Сасаки-сенсей. Пересохшее горло сдавливает спазмом — он бы возразил им, но не может. Он открывает глаза. Его зовут Канеки Кен.