Против традиций

Две недели. Две чёртовы недели в беспокойстве, страхе и безумии. Что потеряет свою пару. Что он не успел. Что… что… Да ему нет оправдания! Перед глазами образ любимого. Волевого существа, сильно уставшего, но гордого и непреклонного перед испытаниями. Прямая спина с непосильной ношей на плечах и огромным грузом отчаяния в груди. Мягкие волосы, постоянно смешно растрёпанные, наверняка любили ловить солнечные лучи в свои сети и по-дружески играться с ними. Обманчиво хрупкие руки, маленькие ладошки. Наверное, переоденься Тсуна в женскую одежду, его бы так и приняли за девушку. Люди, конечно же, любят верить только своим глазам, постоянно их обманывающим. Но больше всего привлекают глаза. И не из-за их расцветки. Глаза — зеркало души. Так всегда было, есть и всегда будет. И пускай будет в памяти поколений имя того человека, кто впервые это отметил. И пускай даже они бывают обманчивы — самые искусные мастера своего дела умели использовать мимику в своих целях, чтобы скрыть истину в своих глубинах глаз. Умные люди умеют смотреть сквозь маски. Жаль, что таких умельцев с каждым поколением становилось всё меньше. Хотя и не ему, Реборну, судить их. Ведь он тоже не входит в их число. Но с Тсунаёши всё было как-то немного проще. Единственным жестом, маской, так сказать, была его улыбка, да и та сдавала с потрохами. А глаза всегда искренни. Всегда открыты миру. И душа обнажена вместе с ними. И он до сих пор не понимал, почему так взбычился тогда на мальчишку, когда сам о нём ничего не спрашивал? Может, он всё-таки настолько эгоистичен, что теперь не заслуживает даже прощения? Как же всё сложно. А ещё он теперь полюбил небо. Как любил его Тсуна. Он всегда удивлялся, почему так часто парень поднимает свои глаза наверх? А теперь, кажется, понял. Ведь у неба тоже есть своя душа. И сегодня оно плакало. Плакало вместе с его душой, разделяя горечь. И хотелось взлететь туда, к нему, обнять его за мрачные облака и разделить с ним боль, чтобы слёзы, чистые и по-своему хрустальные, разбивались о равнодушную землю вместе с его слезами. И это немного прекрасно. Но он, Реборн, сидит здесь, возле двери комнаты, как верная и побитая собака, ждущая своего любимого хозяина. А к его боку прижались дети, подобно уже много понимающим щенкам. Иногда скулящими, иногда плачущими, иногда шаловливыми. Но они тоже были здесь и ждали. Тсунаёши, мы все ждём твоего возвращения. *** — Житие мое, — продекламировала Ларра, смотря на три пустые бутылочки валерьянки. Откуда чистокровная француженка знает фразы из великих советских фильмов, никто не знает. Да, собственно, этим вопросом никто не задавался. По крайней мере, в последние две недели, в течение которых девушка уже исчерпала все приличные фразы и теперь честно пыталась не перейти на жаргон. Получалось плохо. Как и успокоить Реборна. Этот самый Реборн сейчас сидел в глубоком кресле и был больше похож на прибалдевшего кота, чем на гордого волка. Ну конечно, три пузырёчка валерьянки вылакать, кто бы сомневался. Это она ещё спиртное хорошенько спрятала, хотя, если этот захочет, он и до заветных бутылок доберётся. В принципе, понять его можно, но отчитываться перед его парой, почему от чёртового оборотня разит алкоголем и почему у него язва печени, не хотелось. От слова «совсем». Ей с Шамалом и этой истерички в мужском лице хватило за глаза и за уши. Ему, кстати, еще ремонт делать. Нефиг чужие стены рушить. Несчастный медик успешно закрылся с больным в комнате и, кажется, тоже пригубил. От чистого спирта. Мужики, что с них возьмёшь. Главное теперь не разбудить этого самого больного, а то Шамал не успел ещё завещание написать и заказать любимый гроб. Если ему гроб ещё понадобится, спросонья-то и в незнакомом доме. Да упаси боже, чтобы она ещё хоть кому-то давала кров, особенно под своей крышей над головой! Когда они нашли пару Реборна на том операционном столе, времени было капитально мало. Пока волк выл и убивал всё живое и в белых халатах, они успели на скорую руку перевязать особо тяжёлые раны и унести его из подвала в свою машину. Дальше оборотень всё сделал сам, и через несколько секунд дом горел прекрасным огнём, уничтожающий всё, что было связано с этим скверным местом. Впервые Реборн полюбил огонь. Потом началась гонка. Про это ещё говорят: «будто за ними гонится сама смерть». Ну или как-то так. По крайней мере, полицейские, стоящие у дороги и вылавливающие нарушителей, их скорость не оценили. То есть оценили, но по-своему. Повезло ещё, что номера были заляпаны лесной грязью, и хозяина крупной машинки, сносящей всё на своём пути при скорости сто восемьдесят километров в час, вычислить не удалось. Да и некому уже. Те полицейские явно не были прирождёнными гонщиками. Зато теперь, если они всё ещё есть, будут думать головой, а не тем местом, которое вечно просит деньги. Ребята приехали в ближайшим к ним дом, и Ларра благородно отворила свои двери (и каким образом он оказался ближе, а?), и уже сто раз прокляла свою глупость. Шамал успешно вытащил молодого оборотня буквально из того света. Со скрипом, градом пота, несколькими микроинфарктами и бесчисленными ругательствами. Но вытащил. Реборн стоял рядом, рычал, скулил, но мешать не мешал и только хватался за сердце. Он понимал, что ничего не понимает в медицине и лучше призраком постоять возле стеночки и молить неуклонную Ларру притащить ему бутылку крепкого спиртного. И всё это хорошо и смешно, но хваленая регенерация оборотня упорно не работала и плевать хотела на ворчание Шамала и беспокойство брюнета. После долгого ломания головы над внезапно возникшей проблемой причину таки нашли. Но как эту причину уничтожить — никто не знает. Всё упиралось в метку. За такое время она разрослась ветвистыми шрамами и немного взбухла, как вены. Со стороны выглядит ужасно, но это реалия жизни. И либо с этим бороться, либо смириться. Мириться не хотелось, а как бороться — не знали. О метке вообще мало что знали. Вроде как это что-то вроде ошейника, который надевали на неугодного и душили, когда хотели. То есть, только вожак мог её поставить. Как определялось, вожак или не вожак эта волосатая задница, до сих пор было непонятно. Единственное «но»: чем больше метка, тем меньше воздействие задницы на неугодного. То есть вожака на изгоя. И вроде бы это всё хорошо, но ещё никто не доживал до этого. Обычно умирали в первую же неделю. А сейчас перед ними живой пример сильной воли. Классно, конечно, но вот итог не самый хороший. Снять метку невозможно, какие только методы не придумывали светлые умы (да по этим методам можно написать энциклопедию «Миллион способов садизма»). Её нужно было пережить, потеряв тем самым некоторые привилегии, которые имели оборотни. Ну, что-то вроде регенерации. Ларра выдохнула сквозь зубы и решила навестить больного. Того уместили в единственной свободной комнате на втором этаже. Комнатка была небольшой, ничего лишнего. Бледное лицо чуть ли не сливалось с подушкой, все его раны плотно перевязаны бинтам, из правой руки тянулась трубочка и заканчивалась капельницей, стоящей рядом с кроватью. На прикроватной тумбочке гора мусора перемешалась с не меньшей горой таблеток. На полу аккуратно поставлены баночки, а у окна прикорнул их медик, явно утомлённый от взваленных проблем и глотка чистого спирта. И как ещё не спился, алкоголик несчастный? Ах да, она совсем забыла. Маленькие оборванцы. Детей они вытащили из тех же катакомб, только целыми и невредимыми. И даже накормленными. Хоть в чём-то те охотники были похожи на людей, а не на обезумевших монстров. Слава богу, что они вообще их крики услышали, а то так бы и сгорели там. Бр-р. Аж жуть берёт. Правда, психика малышей явно пошатнулась: за время пребывания в доме они не промолвили ни слова. Только частенько сидят около двери в комнату больного и печальными взглядами окидывают всех, кто входит и выходит. Рядышком иногда подсаживается Реборн и притягивает их к себе. Родственные души, чтоб их. Такое чувство, будто юный гость уже умер и вот-вот должны состояться похороны. Господи, мужчины. Хуже баб, ей-ей. Сейчас Хаято и Бьянки, кажется, так их зовут, мирно посапывают в гостиной и в ус не дуют. Но ведь она тоже беспокоится. Пускай она не знает этого паренька. Пускай Реборн принёс в жизнь много проблем, на которые пришлось поставить не один куш нервов. Но ведь у неё тоже есть душа. И всё её бесконечное ворчание, небольшие скандалы и любые другие виды выноса мозга — это всё беспокойство. Она тоже хочет, чтобы у этих двоих всё было хо-ро-шо. *** Ему казалось, что он качается на волнах неспокойного моря, и корабль его вот-вот сдастся стихии на милость. Но та бессердечна и эгоистична, и нет в ней ни капли жалости к хлипкому судну. А где-то рядом, всего лишь в миле, расположился удобный островок, и грозный ко всем ветер не касался его земли. Там была благодать, что так искренне просила истерзанная душа. Всего лишь в миле, волны сами доставят его туда, если он покинет свой плот и бросится в морские пучины. Совсем чуть-чуть, и не будет больше боли и страха. И тот мир, что казался теперь таким далёким и жестоким, больше не приходился ему по сердцу. Сейчас он не чувствовал самого себя. Все эмоции подевались куда-то, а события остались позади, в незримом прошлом, что из последних сил цеплялся за душу, вопя что-то неразборчивое, чужое. И голос его больно резал слух, набатом бил по голове, и желание разрезать последние узы всё больше возрастало в нём. Ведь там ничего нет, кроме непроглядной тьмы. Так зачем мучить себя ещё больше? Вот он, блаженный островок, чей золотой песок манил своими прекрасными переливами. И грудь что-то обожгло. Нет, не сердце. Ведь сердце — это всего лишь орган, как он может жечь? И рука сама, без какого-либо приказа, потянулась к месту, где жжение становилось каким-то нестерпимым и несколько надоедливым. Но всё существо не хотело, чтобы в руках его оказалось это. Потому что от островка веяло спокойствием и такой желанной тишиной, а это вновь принесёт во внутренний мирок ненужные беспокойство и шум. Потому что в прошлом осталось что-то важное. В руке оказался небольшой предмет, немного кольнувший его сжатую ладонь. «Этим» оказался волчий клык. Белоснежный, всё ещё необычайно острый и почему-то немного тёплый. Волчий…, а ведь он тоже волк. Пускай на одну половину его души. Но почему-то этой самой половины не было рядом с ним. Будто исчезла, сама, без предупреждения. Она не хотела плыть сюда, в этот благостный островок, и осталась где-то там, в прошлом. Так вот почему оно всё также цепляется за его душу. Стоило бы уже обрезать ненужные узы, но разве так можно, без второй половины души? Не стоит ли вернуться за ней? А кто же он сам? Он ещё раз посмотрел на островок его мечты, и почему-то показалось, что диковинные пальмы прощально махнули ему своей листвой, а буря и вовсе неожиданно утихла, будто и не было её совсем. Он, непонятно для самого себя — зачем, прощально махнул рукой, и весь былой мир рушился прямо на глазах. Душу сковал страх — первое чувство, что наконец-то ощутил он. Подобно рассыпаемой мозаике, островок разломался, раскололся. И морская волна захлестнула его обломки, а потом само стало всё больше уменьшаться на глазах, пока вовсе не высохло, оставив после себя голую землю. Он наконец-то сошёл со своего заметно потрёпанного корабля и осмотрелся. Голая земля была чем-то похожа на широкую полосу, и по обе её стороны царил хаос. По левую — вода затапливала землю, и та раскалывалась под беспокойной стихией, извергая из себя раскалённую лаву, что, при столкновении с прохладой, в какой-то миг остывала и превращалась в чёрную землю. И всё начиналось сначала. Но происходили природные и чем-то необычайные катаклизмы в полнейшей тишине, ужасающей своим мрачным и молчаливым обещанием. По правую бушевал огонь, захлёстывая в своём безжалостном пиру всё живое: деревья, зелёный покров земли, животных, а ветер лишь то подстёгивал аппетит, то утихомиривал раззадорившийся пожар. И за то время, что удерживала бесплотная стихия другую, мир успевал восстановится, развеселиться, ожить, распуститься во всей своей красе, чтобы вновь подвергнуться невозможным мукам. Но даже крики боли, паники и оглушительный треск был более притягателен его душе. — Хэй, молодой, любишь ты перепутья! — знакомый голос вызвал небывалый щенячий восторг, и он чуть не сбил с ног старого цыгана, что вновь вёл свой табор по просторным тропам. — Ну всё, всё. А я думаю, что это меня позвало. А это моя побрякушка! Вот шалунья, всё же привязалась к тебе! Волчий клык блеснул своим отсветом, приветствуя своего бывшего хозяина и наконец-то успокоила пыл. Старый цыган ни капли не изменился с их последней встречи, как и все люди, что шли позади него. Только у его ноги пристроился каштановый волк, такой родной, такой притягательный. Его половинка души! — Ты потерял? А то по дороге присоединился, что-то выл, тащил всё куда-то. Теперь, кажется, понял. Присядем? И снова всё было, как тогда. Они сидели возле костра, вокруг бегали дети, пара спокойно ворковала у повозок, мать всё кормила своего хныкающего дитя, а полноватая женщина готовила в небольшом котелке, как всегда недовольно ворча на рядом сидящего мужичка, не забывая добрым словом шугануть малышню. — Вот так бывает, — цыган задумчиво смотрел куда-то вперёд себя, изредка косясь то на него, то на волка. — Жизнь — странная штука, а её сестра — уж не помню, старшая ли, младшая — вообще любит финты ушами делать. Но знаешь, есть в мире что-то такое, что хочется в нём остаться. Только к старости, когда твоё тело физически не может позволить себе исполнить все пожелания, а всевозможные мысли переосмыслены, тогда уже хочется на покой. Так что ты, молодой, решил слишком рано уйти из жизни. Да, непросто. Да, жестоко. Да, надоедает. Но с чем-то приходится мириться. Чтобы в конце увидеть результат. А там уже решить, стоит ли оно твоего внимания. К сожалению, результат можно увидеть только тогда, когда ноги жутко болят и не хотят куда-либо идти. И тогда ты сидишь и вспоминаешь всё, что было. А тебе и вспоминать особо нечего. На борьбу за жизнь не хватает мудрости и сил, а на пристойную жизнь нет денег — понимаю. Но знаешь, лучше не иметь иногда денег, чтобы взглянуть на мир с другой точки зрения. Отказаться от хождений по клубам, чтобы ночью увидеть прекрасное ночное небо, попивая горячий напиток. Ведь зимой это согревает не меньше, чем бессмысленные, а порой и по-своему опасные танцы. И наоборот, иногда танец стоит намного больше всех звёзд на небосклоне. Но для танца нужна страсть. Жгучая, чтобы пробирало до костей, чтобы потом ни о чём не жалеть. Чтобы это было прекрасно и тягуче, а не одно мгновение с бякой во рту по утрам. И ты взглянул на небо. Понял его красоту и одинокий молчаливый крик. И ты только-только начал познавать страсть. То, что называется любовью. Не по расчёту, не по каким-то жалким традициям или детской ветрености. Ведь я буду прав, если скажу, что с тем волком ты останешься навсегда? Вот он, твой танец. Жгучий и притягательный. Танец двух жизней, что пойдут против устоявшейся системы. Против традиций. Потому что настоящая любовь всегда не такая. Она нежная в прикосновениях, но жестокая в новых открытиях. Но разве не в этом её привлекательность? Вы будете делать много ошибок. Ведь не всё приходит так сразу. Доверие. Открытость, граничащая с хитростью. Беспокойство. Желание защитить и быть всегда рядом. Вот она, длинная дорога с ямами и подводными камнями. Главное, чтобы всё это не граничило с сумасшествием. Запомни, полюбить насильно нельзя. И часто заблуждения приводят к несчастной жизни и даже смерти. Бесславной и бесчестной. И, к сожалению, взаимную любовь можно встретить не всегда. Тогда разочаровываешься в жизни. Но ты не разочаровывайся. Просто помни, что судьба любит финт ушами. Будь самим собой: добрый, немного эгоист. Несмотря ни на что благодарный тем людям, что дали тебе жизнь. Ответственный за тех, кто идёт с тобой рука об руку. Немножко ленивый, немножко целеустремлённый. И не жестокий. Не причиняй зла, молодой. Потому что судьба ещё очень любит запускать бумеранг. Ну, завтра нам опять в путь, молодой. Погрейся у костра, отдохни. И всё ещё будет. Он послушно закрыл глаза, чувствуя, как душа вновь стала единой. А вопль прошлого уже не стал столь противным. Он слышал голос любимого человека, а также тихий плач детей, и все они звали его, умоляли вернуться к ним. Снова пойдёт по пути, против традиций. И прощально, в последний раз, слабо полыхнула метка. *** Со стороны кровати послышался слабый стон, что если бы в комнате не стояла идеальная тишина, то Ларра никогда бы его не услышала. Она тут же оказалась у кровати и склонилась над больным. Тот еле разлепил веки и мутным взглядом смотрел в потолок. Одним глазом, кстати. Другой был перевязан тугой повязкой, пока рана не затянется и перестанет представлять угрозу. Обветренные губы беззвучно что-то сказали, но девушка угадала желание больного. — Хэй, алкоголик несчастный! — она решительно растолкала Шамала. — Твой пациент очнулся и хочет пить. Хэ-эй! — А? Что? Ух-ё! — до мозга информация доходила медленно, но быстро выветрила все ненужные мысли на пару с похмельем. — Принеси немного воды. Женщина вышла из комнаты, а тёплая рука мужчины коснулась его лба. Из горла невольно вырвался предупреждающий рык, но это не отпугнуло Шамала: он только выставил свободную руку раскрытой ладонью, показывая, что вреда причинять не собирается. Пациент упрямо поджал губы, но сдаться на милость пришлось. Всё тело слилось в единый комочек боли, и ни одна конечность не собиралась подчиняться приказам истеричного разума. За дверью послышался шум, приглушённое ворчание, и дверь резко открылась, оглушительно наткнувшись в конце пути на стену. Но Тсунаёши было важно не это. Возле его кровати прыгали счастливые дети, чуть ли не снося всё на своём пути. А на край кровати скромно присел брюнет. Его губы растянулись в прекрасной и какой-то виноватой улыбке, волосы стояли чуть ли не дыбом, вокруг витал едва уловимый и чем-то знакомый запах, под глазами пролегли тени, но аметистовые глаза светились радостью напополам с раскаянием. Сердце бешено стучало о побаливающие ребра, отдаваясь в висках, Тсуна не мог оторвать взгляда от лица любимого. — Прости меня, — бархатный шёпот ласкал слух, кончиками пальцев Реборн провёл по щеке того, кто украл его сердце. — Я такой идиот, не понимаю до сих пор, что на меня тогда нашло. Будто помутнение. Я вернулся в тот же день, но кроме огня не застал более ничего. Потом пошёл по твоему следу, но наткнулся на ту лужицу… Я думал, что свихнусь. Особенно, когда нашёл тебя там, на том столе… Кажется, в живых там никого не осталось. Прости… Я понимаю, что не заслуживаю прощения. И пойму, если… Его пальцы как раз дошли до уголков губ, и Тсунаёши, уличив момент, легонько куснул самые их кончики. Рука дрогнула, но осталась на месте. Аметистовые глаза, во время исповеди смотрящие куда угодно, только не на лицо больного, наконец-то наткнулись на карамельный взгляд с озорными искорками и таким родным теплом. «…взаимную любовь можно встретить не всегда» - так, кажется? Но я-то встретил, и теперь ты никуда от меня не уйдёшь, дорогой, » — проскочила шальная мысль и осталась где-то на задворках сознания, чтобы вновь выскочить в нужный момент. И действительно, зачем бежать от подарка судьбы? Тем более, если сам подарок не против остаться. Красоту момента нарушили представившиеся перед гостем Шамал и Ларра, которые отправили всех мешавших осмотру людей и нелюдей за дверь, и вокруг Тсуны завертелись два осторожных ураганчика. Всё, что делали с ним охотники, в большинстве своём оказалось фантазией его отравленного наркотиком сознания, хотя и без этого хватало много проблем. Его органы действительно хотели продать на чёрном рынке, но профпригодность навскидку многие из них не прошли — сказались метка и полуголодная жизнь в трущобах. Шрам у глаза, на удивление, исчез быстрее всех, вслед за ним, прямо на глазах, ещё несколько пренеприятных ран, оставив самые тяжёлые напоследок, и медик, заинтересовавшийся этим феноменом, решил проверить метку. На его ошарашенный вопль вновь примчался Реборн, ещё более взбудораженный, и испуганно посмотрел на парочку у кровати его пары. Чуть подвинув Ларру, буквально светящейся ещё большим счастьем и глуповатой улыбкой. Он склонился над местом, куда буквально не тыкал пальцем его друг и тоже застыл памятником самому себе. По лицу вновь расползлась улыбка, на глазах выступили слёзы радости, колени подогнулись, и брюнет оперся рукой о кровать, пряча своё лицо в каштановой макушке. Единственным, кто был немного раздражён из-за незнания того, что, собственно, происходит, — это Тсунаёши. Горло хрипело и шипело, но издавать хоть один человеческий звук после нескольких дней молчания не собиралось. Дыхание Реборна в макушку немного успокаивало нервы и щекотало кожу. Но сейчас шатену казалось, что он помрёт прямо здесь и сейчас, но уже от любопытства. «Твой путь ещё не окончен, но ты уже нашёл дом, куда захочешь вернуться раз за разом. Это мой тебе подарок. Ты принял правильное решение, так живи же счастливо. Заслужил. А клык я забрал обратно, он уже исполнил свой долг. Прощай, молодой, и не бойся ошибок, которые можно исправить…» — голос цыгана затихал в голове, а потом и вовсе исчез, и будто едва ощущаемая ниточка с облегчённым вздохом оборвалась. — Тсуна, метка… Она исчезла! — первым в себя пришёл медик, и, издав ещё один радостный вопль, от которого немного заложило уши, вышел из комнаты. Детские ножки протопали в комнату, и два счастливых личика появились в видимости шатена. Дети осторожно прижались к его груди, плача от счастья, а потом их всех сжали в тёплых объятиях. Губы легонько коснулись виска Тсунаёши, после чего Реборн прижался щекой к его лбу. — У меня тут есть домик, — начал брюнет, хитро смотря на своё новоявленное счастье, — предлагаю переехать туда. Там места много, да и свой дом всё же лучше… — А мы тётю и дядечку с собой возьмём? — тут же спросила Бьянки, поудобнее устроившись под боком оборотня. Хаято прилёг возле шатена, осматривая своим наивным взглядом взрослых. — Конечно возьмёт! Нечего чужие дома ломать! — послышался из-за двери возмущённый голос. Реборн сдавленно хихикнул, и вновь утонул в карамельных глазах Тсунаёши. Любовь, семья, друзья и дом. Теперь у них есть всё для счастья. И всё будет хо-ро-шо.