Кудри твои - ежевики чернь

В слободе наступало утро. Наступало не спеша, лениво, кралось еле-еле, словно сытый сметаной белый кот. Дымка тумана не рассеивалась, утренняя прохлада забивалась в прикрытые ставни, сочилась меж слюдяных пластинок невысоких окон. Слобода ещё спала. Не гудели колокола, не шныряли туда-сюда сонные опричники, не полнился простыми утренними звуками воздух. Суббота. Службы утренней сегодня быть не должно, вот и спит слобода, покуда позволено. Не спят только двое в верхней горнице, в царской опочивальне. Ставни там были уже распахнуты - не хотелось жечь свечей. А посему было прохладно, утренний белёсый холод, ленивый кот, гулял по полу, тёрся о ноги, вертелся вокруг ножек кровати и лавок. Басманов спрыгнул было с постели, прошёл пару шагов да метнулся обратно - студёно. А царь смеётся. - Что ж ты, надёжа-государь, потешаешься надо мной? Вот встань сам да пройдись по полу, поймёшь, что вельми прохладно, - Федька сидел, завернувшись в расшитую широкую шаль, подобрал колени к подбородку, надув обиженно губы. - Экий ты изнеженный! - В голосе царя не было ни упрёка, ни насмешки. Только одобрение сквозь смех, смех его какой-то юркий, неуловимый, такой молодой, такой звонкий смех, что и представить было не можно у такого человека такой смех, если самому не услышать. - А вот погляди-ка! - Царь спустился высокой кровати и, словно бы не чувствовал ничего, так же, босиком прошёл до конца горницы. Зачем? Фёдор стал приглядываться, ибо в том конце опочивальни ставни были закрыты, утро в своём зыбком, белёсом свете восходящего солнца не пробивалось туда. Иоанн уже шёл обратно с миской, в которой лежали горкой ягоды ежевики. Обида улетучилась мигом. Федька заинтересованно следил и за государем, и за ягодами в его руках. А царь, заметив горящий взгляд кравчего, снова расхохотался. Басманов мог бы опять обидеться, но было сейчас поинтереснее дело. Царь взошёл на постель, стараясь не опрокинуть миску и не запачкать ягодным соком простыни. Сел поудобнее, накрылся покрывалом. Взял ягоду, какая покрупнее, снова поднял на Федьку взгляд. Басманов сидел, весь - само ожидание. Нельзя было не улыбнуться, увидев такое детское, такое непосредственное выражение на его красивом лице. Не было там сейчас ни соблазна, ни греховной страсти - только любопытство да неотягощённое думами желание попробовать наконец ежевики. Федька приоткрыл рот, Иоанн, чуть оттянув пальцем нижнюю губу Басманова, положил ягоду тому на язык. Кравчий блаженно прикрыл глаза, ощущая перекатную кислинку переспевшей ягоды, а потом отнял у царя миску, с наслаждением отправляя себе в ром одну за другой крупные, сочные ягоды. Государь наблюдал за ним, так по-детски радующимся каждой ягоде, испачкавшим соком все пальцы и губы, и улыбался, и смеялся, и так легко было у царя на душе, как после исповеди не бывает. Миска была поставлена на покрывало, пустая, а Федька с удовольствием откинулся на подушки. - Экий ты веселый! А вот как сейчас она опрокинется, миска-то твоя, и все простыни тут перемажет! В ответ Басманов только улыбнулся, приподнявшись, подался вперёд и пальцем, испачканным в ягодном соке, провёл по губам Иоанна, сначала по нижней, потом по верхней. Федька улыбался. Царь притянул к себе кравчего, положив его голову себе на плечо, и накручивал прядь густых чёрных кудрей на палец. - Ты сам, свет мой, что сок ягодный, сладок. Кудри твои шёлковые что чернь ежевичная. Государь уткнулся носом в макушку Федьки, а тот выдохнул, блаженно прикрыв глаза. Утренний холод, ленивый белый кот, уходил, прятался в подклеть, засыпая. Солнце, рыжий хитрый лис, ухмыляясь, слепило глаза, преломлялось в слюдяном многоцветье окон. В воздухе появлялись звуки, запахи. В слободу в полной силе своей приходил новый день.