Шах и мат

Король никогда не проявлял особого таланта к шахматам, в чем Ришелье снова имел честь убедиться сегодня. Людовик XIII передвигал фигуры наугад, безо всякой стратегии, заметил Ришелье с нескрываемым самодовольством. В отличие от короля, он четко представлял ходы, взвешивал выгоды и слабости, рассчитывал потери, думал над ответными ходами своего визави. Это было для короля оскорблением его интеллекта, даже если он никогда не говорил об этом. Королю крупно повезло, что кардинал был на его стороне. Ришелье сдержал улыбку. Да, королю повезло. Повезло, что он, Ришелье, заменит его в ближайшее время. И он со своим планом будет таким же сокрушающим, как в каждой шахматной партии, что они играли друг против друга. Он перевел взгляд с лица монарха на доску, не изучая на этот раз ряды его противников — уничтожение их не займет много времени, они были слабы и безнадежно ему уступали. Черный ферзь угрожал белоснежному королю Людовика и уже во второй раз за партию загнал его в почти безнадежную ситуацию. Он устранил все фигуры, которые некогда защищали короля, и оставил за собой след разрушения. Миледи де Винтер, ферзь его плана, — смертоносная, точная и столь же значительная, о чем Ришелье успел пожалеть. Да, она была важна и полезна, более того — она была пока незаменима. Миледи предаст его, он осознавал это в полной мере; Ришелье устранит ее, как только воссядет на престол Франции. Конечно, она попытается скрыться от его руки, но от этого не будет никакой пользы. Он найдет ее и позволит умереть жалкой смертью, которой она заслуживает. Мысль о том, сколь болезненными способами миледи может расстаться с жизнью, всегда вызывала у кардинала улыбку. Когда Людовик, вместо того, чтобы вывести короля из-под шаха, попытался отвлечь удар на другие фигуры, кардинал с трудом подавил тяжкий вздох. Одним плавным движением он сбил белого слона чернильно-черным конем, что еще больше усугубило серьезность ситуации короля. Больше всего Ришелье хотел посмотреть в глаза Людовика, насладиться его разочарованием и беспомощностью, однако взгляд противника оставался прикованным к коню. Черная ночь гибели окружила белых солдат, чистых и непорочных, как восход солнца. Такой же прозрачной еще оставалась и душа короля. Мрачная ирония заключалась в том, что Ришелье руководил черными фигурами — такого же цвета была его душа. Он убивал не сам, а посредством приказов. Это по его слову несчастные дураки, которые имели глупость встать у него на пути, лишались жизни. Он не чувствовал сожаления — они не были этого достойны. Ришелье лично не лишал их жизни, нет. Он смотрел на черного коня в окружении врагов и все же чувствовал странную уверенность, что не потеряет просто так этого своего воина — слишком мелок был его противник. Рошфор. Это имя мелькнуло у него в голове, и Ришелье больше не сдерживал улыбки — этого, наверное, ему уже не удалось бы сделать. Рошфор, капитан его гвардии и его правая рука, его меч, его палач, который приходил к тем, кто не был согласен с волей кардинала. Его ангел смерти. Как часто граф уже обагрял руки кровью, как часто обнажал клинок в служении ему, без сострадания отнимая жизнь согласно приказу? Рошфор, человек столь же уникальный, как фигура коня в шахматах. Его диапазон движения был большим, но особенным, — как и сам граф. Слепой на один глаз, но все еще лучший среди самых умелых фехтовальщиков страны, с дисциплиной ледяной, как зимнее море, и навыками, которые пропадали даром. В последние годы он был ближайшим наперсником Ришелье, ни разу не поставил под сомнение ни одно из его решений, ни разу не возразил ему — Рошфор вообще не был словоохотлив, ни слова не сказал о своих потерянных навыках. Он был опасен, мог убить — и делал это, только получив приказ. Уже при первой встрече с графом кардинал чувствовал холод, который окружал того, словно аура. Уверенность в себе, холоднее, чем ледяной дождь, спокойствие скалы в шторм. Аура такого парализующего холода, от которого у его партнеров часто застревали слова в горле. Однако Ришелье сомневался поначалу, включать ли одноглазого в состав охраны. Он неоднократно спрашивал себя, желая устранить все сомнения, нужен ли этот сумасшедший калека в списках его людей, поэтому решил выставить против него четверых фехтовальщиков. Затем кардинал изучал каждое движение графа, все замечал и запоминал. Мелькнувшее в глазах удивление, с сомнением приподнятая бровь, когда он узнал о внезапном вызове. Гвардейцы подошли ближе, он слегка повернул голову к противникам, заслышав стук их каблуков. И снова была она, эта ледяная аура. Уверенность в себе, такая холодная, что лицо графа тут же стало бесстрастным. Он больше не удостоил кардинала взглядом, только повернулся и сделал полшага навстречу своим противникам. Гвардейцы казались неуверенными, ведь перед ними стоял человек, не отличавшийся хорошим зрением. Ришелье знал, что гвардейцы сомневались в справедливости его приказа напасть на этого человека, но никто не осмеливался высказать свои сомнения по этому поводу. Одного его взгляда было достаточно, чтобы они обнажили оружие, автоматически смещаясь в левую сторону поля зрения своего противника — ту сторону, которую он видеть не будет. Граф, однако, ничего не предпринял. Он стоял неподвижно, с левой рукой на рукояти шпаги, и холод, который окружал Рошфора, как светящаяся броня, был почти осязаем. Вдруг он повернул голову, немного, но этого было достаточно, чтобы следить за движениями гвардейцев. — Осторожно! Слово было адресовано гвардейцам, стоявшим с левого края от него, всего в одном шаге, и он побежал на одну из серых фигур. Гвардеец непроизвольно шагнул вперед, прежде чем понял, что Рошфор только что сделал. Граф даже не посмотрел на него, для этого надо было бы сильнее повернуть голову. Удивление было написано на лице гвардейца, и Ришелье видел по его глазам, что справиться с этим человеком будет сложнее, чем они полагали вначале. Если граф узнал о противнике неожиданно, он этого не показал. Слишком плавным движением, позволяющим угадать опытного бойца, он обхватил пальцами правой руки рукоять шпаги и с резким металлическим звуком вытащил блестящий клинок. Он приветствовал нападающих коротким взмахом клинка, прежде чем гвардейцы успели принять исходную позицию. Левая рука за спиной, шпага слегка направлена вперед, к сердцам противников. Отрешенности на его лице как ни бывало, она сменилась почти веселым блеском карего глаза, уголок рта насмешливо дернулся, и, оставаясь в той же позиции, граф опустил клинок, пока тот со звоном не встретился с каменным полом. Глаза Ришелье недовольно сузились — холодная аура этого человека казалась еще сильнее, он увидел тонкую, сочащуюся презрением улыбку на лице Рошфора. И когда гвардейцы через несколько мгновений навалились на графа, он засомневался в исходе. Первым ударом Рошфор обрушился на гвардейца, стоявшего от него крайним слева, и не глядя разоружил его тем же движением, потом обернулся к гвардейцу, который подкрался к нему сзади, и насмешливо поприветствовал его щелчком лезвия, демонстрируя неизбежность поражения. Теперь Ришелье увидел наконец улыбку графа. Больше не тонкая, но теперь очевидно присутствующая на его губах, она явно подчеркивала его превосходство и предрекала гвардейцам поражение. Опять сталь зазвенела о сталь, снова смертельно запели в комнате блестящие клинки; улыбка Рошфора становилась все заметнее. Клинок второго гвардейца был отброшен к потолку, а владелец оружия — повержен, и Рошфор повернулся к двоим оставшимся противникам, которые невольно отшатнулись от него. Разоружение двух первых гвардейцев заняло не более десяти секунд, не больше требовалось и для остальных. Острие шпаги Рошфора снова со звоном коснулось земли, что послужило для гвардейцев сигналом. Теперь, когда его клинок был обращен к земле, ему потребуется больше времени, чтобы отреагировать — так, вероятно, они думали. Однако это было их ошибкой, и довольно серьезной. Слишком поздно гвардейцы поняли, что граф хотел получить больше, хотел отразить удары противников только для того, чтобы борьба была немного острее, немного сложнее, немного опаснее. Такое отношение свидетельствовало о непоколебимой уверенности в себе, и последние сомнения, которые еще, возможно, оставались у Ришелье, рассеялись, как дым. Гвардейцы, как и раньше, бросились на графа, оружие которого лишь едва заметно подрагивало, прежде чем он перехватил удар, и смертельный танец под песню стали не начался снова. Рошфор двигался бесшумно, быстро и с абсолютной точностью, никаких лишних движений, но в их скупости была хищная элегантность, и гвардейцы продержались против него не более десяти секунд. Громкий звон стали о камень заставил Рошфора измениться. Улыбка исчезла под маской серьезности, холодная аура стала постепенно возвращаться, чтобы снова растаять, когда появится такая возможность. Не говоря ни слова, граф загнал шпагу обратно в ножны и ответил удивленным и впечатленным поражением гвардейцам немигающим взглядом. Ришелье молча смотрел — что он вообще должен был сказать? Мог сказать? Хотел сказать? У него не было слов, чтобы описать это зрелище. Смертельный, точный, элегантный и танцующий. Кардинал вдруг понял, что он поднялся, и граф и его соперник посмотрели на него в ожидании его приказа. Несколько мгновений взгляд Ришелье переходил с одного гвардейца на другого, пока, наконец, не остановился на Рошфоре. Кивком он отпустил гвардейцев, которые, казалось, были более чем счастливы наконец выйти из этой комнаты. Слабый звук захлопывающейся двери еще несколько раз прозвучал в большой комнате, прежде чем снова наступила полная тишина. Рошфор медленно обернулся и ответил на взгляд Ришелье — левая рука снова на рукояти шпаги, лицо неподвижно. Ришелье медленно обошел стол, не отводя взгляда от фехтовальщика, стоявшего перед ним. Взгляд Рошфора следовал за кардиналом, пока тот не встал напротив. — Впечатляет, — Ришелье бегло оглядел графа и указал на его отсутствующий глаз. — Я полагаю, это вам не мешает. Это не прозвучало как вопрос, но тем не менее Рошфор ответил: — Нисколько, ваше высокопреосвященство. Если бы это было так, меня бы здесь не было. Голос Рошфора был хриплым, как будто он нечасто им пользовался — только в те моменты, когда считал это необходимым. Он был человеком, за которого говорил его клинок. Ришелье ответил коротким кивком. — Люди, против которых вы только что сражались, теперь в вашем подчинении, — с этими словами он повернулся к фехтовальщику спиной и вернулся за стол. Оказавшись там, он снова встретился с темным взглядом своего визави, и улыбка появилась на его лице — эта элегантность, точность и ледяная самоуверенность принадлежали отныне ему. — Я полагаю, вы знаете, чего я ожидаю от вас? Его слова прозвучали резко, но Рошфора это, казалось, не беспокоило. К удивлению Ришелье, он даже улыбнулся, холод полностью иссяк, и в тот момент он был таким же человеком, как и любой другой. — Конечно, ваше высокопреосвященство. Рошфора всегда окутывала в бою эта холодная аура, но в присутствии его гвардейцев и Ришелье она исчезала, как будто ее никогда и не было, и кардиналу было известно, почему. Рошфор доверял ему, хотя и знал, что кардинал мог отнять его жизнь одним своим словом. Он предложил Ришелье свои услуги и свою жизнь и не отступится от своего слова — черта, которую Ришелье крайне ценил. Он уже замечал, что мастер фехтования начал чаще нарушать молчание в его присутствии. Заходит ли его доверие достаточно далеко? Людовик попытался использовать другую фигуру для защиты своего короля, но снова на его пути встал конь Ришелье. Следующий ход наконец вывел короля из-под атаки ферзя, как Ришелье и рассчитывал. Этот ход имел колоссальное значение для него и его будущего. Конь и ферзь окружили белоснежного короля, ночь окружила день с безжалостной жестокостью, лишив возможности двигаться. Слова пришли сами собой, и Ришелье очень понравился звук, понравилось удивление в глазах оппонента. Он получал удовольствие от разочарования короля, его потерянности и беспомощности. Снова он понял, как же сильно ждет того дня, когда сможет сказать эти слова не в игре. Дня, который скрепит печатью его судьбу. — Шах и мат.