Милая

Устоявшаяся теплота столовой тонет в звонком смехе и бряцании. — Сирил! — вовремя одернутый парнишка прячет руки за спину. — Сколько раз тебе повторять: не кидайся кашей в соседей. Мальчик с нерасчесанными волосами реагирует на слово «каша» протяжно-утробным «буэээ», словно бы показывая: эта дрянь лишь на снаряды и годится, а есть — ни за что. Комковатая масса в тарелках, одинаковая на этом столе и последующих, отсвечивает жемчужно-бежевым. Она уже подостыла, но вполне съедобна. Ада демонстрирует это, поднося свою ложку ко рту. — Ну же, Сирил, не будь привередой. Подумай о том, что десятки бездомных детей лишены и этого. — Я-то домный, — угрюмо возражает мальчик. — Просто тут на время. Добрая сотня таких же «временных» ссорится, смеется и горланит сбоку, сбоку и вокруг. Папаша Сирила глушит горькую под очередным забором. Деревянный крест над спящей матерью прогнил и рассыпался. От волос паренька до сих пор тянет дегтярным мылом; у него были вши, что, впрочем, дело совсем привычное. — А я ведь хотела запускать с тобой воздушного змея, — доверительно сообщает Ада. — Но ты не ешь, и совсем слабый, и не удержишь веревку. Пшш — улетит наш змей, один след останется. — Да пожалуйста. Мальчишка лукавит, и вспыхивающие его глаза, раскосые, рысьи, перемежают «хочу поиграть» и «уговори». — Половинку, Сирил, — Ада — само милосердие. — Тогда сможешь нарисовать змею глаза и зубы. Он жует, будто делает одолжение. Втайне считает это выгодной сделкой. Ада же не считает ничем. Она давно уже не спорит и не сражается. По утрам она встает рано, в час, когда еще само солнце спит. Две минуты, чтобы заправить кровать, пять — чтобы умыться, и привычный ритм еще десяти-тринадцати — прическа, платье, молитва-импровизация: за ушедших, за оставшихся, за потерянных и пропавших, за пустующие койки лазарета, сытые желудки воспитанников и надежду, одинаково нужную Аде и им. Выход «в свет» — из дортуара работниц к главному двухэтажному зданию. Собраться кучкой, поздороваться, пошутить насчет чего-то обыденного. В ожидании раннего завтрака как раз нужно успеть к перекличке, чтобы получить сегодняшнее расписание дел у сестры Долорес. — Ты — как принцесса. Или графиня, — восьмилетняя Грейс гладит ей померанцевые пряди волос. — Ты не знала такого? Теперь будешь. То-то же! К Аде давно уже не применяют обращение «леди». Глухие платья под горло, пуговица за пуговицей, одинаковые своим покроем и цветом и в жару, и в холод, грубые башмаки на шнуровке, простые хлопковые сорочки, улыбки детям, объятия самым маленьким, уговоры, просьбы, утешения. И — влажной тряпкой по столам после каждого пиршества (сколь странное это здесь слово), по полу веником, мусор в ведро; тонкие, красивые, натруженные руки, покрасневшие и твердые от волдырей и мозолей, выполняют всю работу так, будто занимались ею с рождения. Помочь вывесить простыни, только постиранные, свеже-влажные, словно набросить на протянутые веревки утомившиеся паруса сейчас стоящих на приколе судов; разместить там же рубашки и брюки, юбки и платьица — они, как флаги, трепещут по ветру, шепча о странствиях никогда не странствовавшим. Ада вслушивается, но ветер не несет вестей из Бездны. Выколотить пыль из вынесенных для просушки матрасов. Собрать уже высохшее и отнести в прачечную, где в боковом закутке стоит доска для глажки и небольшой чугунный утюжок. Он из того старушечьего поколения, когда все утюги наполняли углями — Ада приносит их из растопленной печки в котельной, которая пышет и летом, потому что воду для кухни и ванных нужно согревать круглый год: спускаясь в подвал на те сорок четыре ступеньки, что своим скрипом всегда воскрешают в памяти совсем идентичные, ведущие на чердак в старом родительском особняке, и непременно громко стучась. Томас, истопник, почти полностью глух. Прогладить белье через плотный слой марли, чтобы не испачкать его в случайной саже и не прожечь, и разложить на полочках здесь же стоящего шкафа, каждая из которых подписана: «наволочки», «пододеяльники», «одежда верхняя - комната №6», «банные полотенца». На детской одежде всегда есть нашивки, напоминающие имя своего владельца и комнату, в которой он или она обитает — во избежание путаницы. Утюг скользит ровно и методично, братский в своей размеренности стежкам швейной машинки. Однажды он оставил на руке Ады, чуть повыше предплечья, треугольник красноватого шрама — она еще была совсем неловкой и нерасторопной, но уже тогда не проронила ни слезы, только вздрогнула и поморщилась, смазав после место ожога жирной мазью из аптечки. Терпеливо подождать у ворот, чтобы, наконец заслышав нерезкое буханье лошадиных копыт по пыли, принять у зеленщика корзины со свежими овощами и с помощью таких же, как она, работниц отнести их на кухню. Перебрать картофелины, иные из которых причудливы, похожи на лица или фигуры, вылущить горох и фасоль, почистить морковь, вымыть редис и репу. Помочь сестре Долорес в ответах на корреспонденцию — у Ады красивый почерк, и она очень хорошо умеет умасливать недовольных задержавшейся оплатой швей и плотников; составить благодарственное письмо пожертвовавшему для приюта дюжину одеял. И — Ада, просто Ада, Ада улыбчивая, солнечно-золотящаяся, с крошечными кистями рук и малахитовыми глазами колдуньи, понимающая и выручающая, словно бы никогда и не спящая, чтобы быть везде, сразу и всегда, Ада в строгих платьях полутраура, но веселая, Ада-сказочница, Ада-сестренка. Всеобщая любимица. Первая влюбленность многих мальчишек. Играющая в салки и в чехарду, нарочно медлящая, чтобы ее могли запятнать, обогнать, без труда найти в игре в прятки. Рассказывающая на ночь истории и поющая колыбельные песни. Не спящая. Не спящая. Сон оставил ей еле-еле пять часов себя, когда она получила первое письмо. Тонкая стопка на столе начальницы пробуждает мысли, почти необоснованные, о наличии в ней адресованного лично. Ада, новенькая, только завершившая свою первую рабочую неделю и за нее отчитавшаяся, косится на прямоугольники, проштампованные знаком королевской почты. Она впервые увидела, что приют, на непривычный взгляд такой самодостаточно-застенный, связан с внешним миром не одними товарно-денежными договоренностями. Сестра Долорес знает, что она там ищет. — Тщетны надежды. Все вы — без обратного адреса. Тут счета от каменщиков и мясника, да еще всякие благотворительные объявления. Кстати, твоя фамилия... Безариус, кажется, — сестра шуршит регистрационным журналом — толстой кипой листов в линейку, сшитых с картонной обложкой суровыми нитками. — Безариус... Все хотела спросить. Ты не дальняя родственница тому самому дому... помнишь, наверное, полгода назад — низложение герцогов? Ада удивлена, что отрешенная седая монахиня в курсе политических бурь, и качает головой, наверное, слишком поспешно. — Нет, сестра Долорес. Я дочь крестьянки и пекаря. Ореховые глаза с прожилками, как темный сточенный янтарь, снова смотрят на ее руки. Нежные, гладкие, до этого не знавшие тяжелой работы, они уже покрылись трещинами и волдырями, но все еще выдают. Поздно прятать их в передник, но сестра слишком деликатна, чтобы выявить ложь или хотя бы иронично пройтись насчет ухоженности, довольно странной в крестьянской среде. — Впрочем, это не имеет значения. Здесь мы — часть большой бесфамильной семьи, посвятившей себя заботе о детях. Ты хорошо справляешься. Возвращайся теперь к себе и ложись спать пораньше. Мы с детьми с утра собираемся в городской парк... Только не забудь завтра надеть парадное. Немного праздника в майский день лишним не будет. Монахиня перебирает темные конвертики, складывая их в обратном порядке. На некоторых светятся ярлыки марок — издалека, видно, послания. — Пятнадцатое число, должно вроде быть, как говорил... вот оно, тут. Хорошо. Последнее в стопке письмо не имеет обратного адреса. Вместо него и имени отправителя стоит черный крест. Крест и увившая его подножие синяя роза — так и не ушедшая Ада вздрагивает. — Сестра Долорес, — Ада с трудом размыкает пересохшие губы, потому что вся влага ударяет в глаза. — Скажите, от кого это? — Один из новых благотворителей. Второй раз за неделю присылает нам чек. Я, правда, его еще не видела. Должно быть, наследник еще одного из бывших высоких домов, Найтрей, потому что я помню такой герб и такие розы. Все они были напыщенные и презрительные, проносящиеся мимо в наглухо задрапированных каретах, якшались с преступниками, да и сами, им подобно... теперь, видно, пытаются замолить грехи. Думаю, это средства от продажи их фамильного дома. Там школа открылась, после того, как муниципалитет выкупил здание... «Это Гил, — думает Ада. — Который живет теперь на чердаке-мансарде доходного дома на столичной окраине». «Это Винсент, — кричит ее сердце. — Который узнал, где я». У самого дортуара, куда в сметенных чувствах несут ее ноги, то оскальзываясь на траве, то спотыкаясь, взрыхляя землю, Аду поджидает маленькая Грейс. Она мнется на месте, довольная поводом для вечерней прогулки и обещающейся защитой своей обожаемой покровительницы, если кто-либо из других работников вздумает ругаться. — У меня для тебя кое-что есть. В кулачке письмо — такое же, с крестом и розой. Детские пальцы держат его, словно хрупкий бутон. — Один человек дал его мне. Сказал: для мисс Ады. Он — твой рыцарь? Глухое копошение сердечной муки меняется на свет, бьющий и струящийся. — Ну что за чепуха, солнце. Рыцарь бывает только у благородных дам. А я — крестьянка. Наверное, кто-то из старых друзей шлет мне весточку... — Он сказал, что еще придет. Сказал, это тайна. Я никому не выдам, Ада, честно! Только можно мне... тоже глазком посмотреть? Руки дрожат, когда Ада разрывает конверт. — Ой, сколько букв, — сокрушается Грейс. — Я думала, будут рисунки. Ада слишком замутнена горьким счастьем, чтобы спросить, как тот человек выглядел. Он пишет ей и будто в никуда — о дорогах, по которым ходит, о малиновых закатных облаках и холмах, в траве которых под сенью деревьев дремлет в полуденный зной. Не обращается поименно — даже нет «здравствуй» и подписи. Отрывки, схожие скорее с записями из дневника, Ада вытискивает за оборотной стороной своих век, читая и повторяя, пока язык не начинает болеть, а глаза — слезиться. Не пишет лишь о тех, кого ищет, и никогда не задает вопросов. Все его письма — только повествование. Монолог, что не желает ответа. Без-обратно-адресный. «На протяжении десяти миль к югу я вижу у троп норы, прорытые сусликами. Иногда они выбираются, чтобы погреться на солнце, и выглядят настолько глупыми и неповоротливыми, что, кажется, можно поймать одной левой. Но эти зверьки шустрые и боязливые, я проверял. Обманчивая бестолковость. Людей, которые так умеют, называют хитрецами». «Кленовый лист начинает краснеть по краям. Во всяком случае, тут, где у людей другой разрез глаз. Он наливается алым, как повязка на ране, и, кажется, тяжелеет. Такие листья красивы только на земле и на дереве. Возьмешь в руки — жгутся». «Я и не знал, что отрекшийся король ушел в монастырь. Видел его сегодня — в оранжевой тоге, голова обрита. Он кормил птиц в саду, а, когда я попросил немного воды, пригласил меня за общий стол, уже приготовленный к ужину, и не признал, хотя еще в бытность, когда был жив приемный папаша, раза три-четыре видел на своих приемах. Устранился вместе с четырьмя герцогами, и правильно: одно расстройство от этой власти. После ужина я помог ему повесить кормушку на кедр. Переночевал в отдельно стоящем строении, кельи которого на этой горе специально берегут для утомившихся путников, потом пошел дальше. Король помахал мне вслед. Счастливый». «Волны вынесли на берег моря тушу дельфина. Он белый, похожий на нерастаявший лед. Босоногая рыбачка, глядя на него, плакала. Просто прошел мимо, хотя сердце захолонуло». «Мне больно смотреть на светловолосых детей». «Говоря себе, что привязан лишь к одному, я вижу рядом с его силуэтом второй. Не может ли сердце раздваиваться. Или же это обычное для него дело: раздвоение, растроение, расчетверение, а я — не в курсе». Двенадцать недель она читает о дорогах и мостах, о деревьях, что цветут над ними, о звоне лесных колокольчиков, рыбьем плеске в реке и о почти явном для нее «скучаю». Но тот человек, что сказал ей — «я не смогу дать тебе счастья», никогда не выглядел способным на откровенность, которая горит сейчас между строк. Он так изменился? Он ли это? Она спрашивает Грейс, о чем человек говорит ей, когда приходит, но девочка твердит одно: — Он дает мне письмо, потом исчезает. Я даже не знаю, как его звать. Ада пробует писать ответ — «Это ты?», но Грейс приносит ее лист обратно. — Он не берет, он только отдает. Сказал — так надо. Боясь спугнуть, она хочет выследить. — Но я не знаю, где он появится, Ада. Где и когда. Он — словно призрак! Здорово, что у тебя есть такой рыцарь. Но я не буду хвастать, я же пообещала... На тонких страницах отцветают магнолии и поднимаются цепью вершин, заснеженных сверху, будто засахаренных, неизвестные далекие горы, реют орлы, чей эхо-клекот Ада слышит так же четко, как голоса подружек, и над ущельями горит кольцо радуги, и бьется о скалы море... стучит звуком пульса, который ускоряется, когда она вскрывает очередной конверт. Природа их мира — такая красивая. Ада любит ее, потому что природа добра к дорогому для нее человеку. В минуты, редкие от работы, она нервно расхаживает по двору у изгороди, вздрагивая на любой шорох и скрип, бросаясь то туда, то обратно. Однажды она замечает, как сестра Долорес наблюдает за ней из полуоткрытого окна. — Наши посетители приходят через главные ворота, — мягко говорит ей монахиня, встретив в коридоре. – Или у тебя какой-то не совсем обычный? — Слишком стеснительный, — Ада смущается. — Мой двоюродный брат. Она стаптывает подошвы ботинок, и задники уже начинают стирать кожу до крови, потому что в этом маятниковом шатании Ада не вспоминает о времени, пока ее не окликнут работницы, чтобы позвать к швабрам и половикам. Грейс заговорщически шепчет, что сегодня рыцарь скинул ей письмо со старого платана, сложив его, как бумажную птицу. — Скажи ему, когда он придет снова: я не стану больше читать и порву все письма, если он сам мне не покажется. Через четыре дня Грейс бежит к ней, запыхавшаяся. Несет очередное послание и очередной ответ, устный. — Он ответил, что знает: ты так не сделаешь. Он отказался. — Скажи ему, что скоро я выхожу замуж. — Ада, нет! Это будет обман! — Скажи. Еще через четыре дня Грейс говорит, и он обещает встретиться. В старом сарае, помимо тяпок и граблей, хранятся пустые мешки. Плотную ткань так удобно царапать ногтями — она не прорывается, только треплется, когда от волнения, сопутствующего ожиданию, вся внутренность помещения уже исхожена раз двести и не остается ничего иного, как сесть и терпеть. Ада нарушила не один только распорядок, предписывающий в это время уже отойти ко сну — она стащила ключ от сарая из стола отсутствующей Долорес. Совесть будет есть Аду потом. Как и слово — «воровка». Задержавшийся на полчаса силуэт на пороге, который ночь обтекает, не трогая, молчаливо ждет, кто из них первым начнет — разговор, полуфразу, касание. В темноте не видно, загорел ли он, похудел, потому как поставил условие: не зажигать света, но, может, это и к лучшему. Не было бы ничего мучительней, чем увидеть вдруг оставленные на нем чем-то шрамы. Или улыбку — жестокую. — Счастливая ты невеста, — ядовито роняет он наконец. — Но я не приму приглашение, потому что... ах да, должно быть, эти — последние. Конверты сыпятся на колени. Их десять. Он, наверно, все четыре дня писал без остановки. — Ты делал это, чтобы я знала, что ты жив? Он издает смешок. — Я буду жить и после того, как пройдет столетие. — Тогда зачем? — Чтобы ты недоумевала, спрашивая. Люблю я изводить людей... Но что ты от меня хотела? Я не могу дать тебе ничего. Ничего большего, чем письма. Должно быть понятно. — Тогда бы ты не пришел. — Это прощание, не обещание. — Зачем же ты закрываешь дверь? — Дует. Там ветрено. Ада отодвигается, освобождая для него место на наваленных пустых мешках. Воровать, так у всех. Воровать — с чувством. Пальцы саднят, стертые о заостренные скулы. Он не зовет ее по имени, он говорит — «милая», сплевывая слово под ноги, как потерявший вкус жевательный табак. Неописательно-долгое заканчивается очень просто: — Милая. Твой будущий муж будет не особо доволен. — А его и нет. Я тебе соврала. Винсент одевается, шумно возясь, ища в темноте свои рубашку и брюки, заброшенные, как оказывается, в угол тяпок и граблей. Они висят там, в антураже сельско-крестьянском, как заготовка под будущее пугало, соседствуя с платьем о полторы сотни пуговиц. — Я больше не приду, — предупреждает он. — И в этот раз не следовало бы. Но ты меня ловко поймала — на нежелании отдавать другому считающееся своим... Где выучилась такому? Ну, ладно. Смотри, чтобы не вышло боком. — Я не боюсь. Я знаю. Но я все равно буду ждать. — Ждать чего? — он резко и неприятно смеется. — Третьего пришествия Джека? Чего можешь ждать ты здесь, от всего отрекшаяся, среди детских ползунков и невычищенных горшков... Кто тебя тут найдет? — Ты. — Но я не приду. — Я знаю. — Упрямство во плоти. Глупая девочка. Ада целует его в щеку, но он разворачивается, чтобы губы пришлись к губам. — Теперь же прощайте, Ада. Леди Ада, оставшаяся... маленькая обманщица. Совсем я, видно, не понимаю женщин, хотя всегда считал иначе. Она придерживает джутовую ткань, намотанную вокруг себя, как одеяло, чтобы выйти на порог и проводить. В безлунной сырой ночи — «До встречи» (поправляет она уходящего). Он не оборачивается. Воспитанников у них теперь больше, потому что обвал над крытыми рядами рынка, произошедший полмесяца назад, оставил многих детей сиротами. Над раковиной, полной немытой посуды, Аду тошнит, будто она съела несвежее. Сестра Долорес смотрит на нее с порога моечной. Ада чувствует чужой взгляд и оборачивается — но в нем нет ни презрения, ни осуждения, одна только скорбь, смутно говорящая о том, что таких вот, как она, монахиня уже не раз видала. Где, когда? А, может, сама... — Ничего, милая. Мы и его вырастим. — Возможно, ее, — шепчет Ада. — Время покажет. Грейс тычется ей под руку. — Он не приносит письмо. Почему? С платана падают первые листья.