Это как ангелы роняют чернила

Солнце взошло не так высоко над горизонтом. Одна его половина уже принялась за работу, освещая небо и город с высоты, а вторая ещё пряталась где-то за невысокими домами Итальянского городка. Я был здесь потому, что здесь был Кураха. А Кураха был здесь потому, что тут у нас было задание. Ну и ещё некоторые дела, о которых, по сути, я говорить не должен. Это в моих же интересах. Я стоял в тени здания перед чертой, отделяющей меня от чего-то страшного и неизвестного. Я стоял в тени, и ровно через 10 сантиметров впереди тень заканчивалось. Дальше солнце слабо освещало асфальт. На самом деле – слабый солнечный свет – это вещь опасная, если ты не в состоянии выбраться из-под него. Яркий свет убивает вампира мгновенно. Кожа, мышцы, внутренности, кости – всё сгорает за долю секунды. Похоже на действие щёлочи, которой, соединив её предварительно с водой, можно устроить химический ожог. Но в случае со мной этот ожог нейтрализует тебя полностью. А слабый свет – он как пытка. Если ты не можешь уйти в тень или закрыться от него, то он сжигает тебя долго, мучительно. Как если бы на тебя по грамму высыпать щёлочь. Как если бы тебя окунуть в горячую кипящую воду. Окунать медленно или по частям. Несколько секунд под таким солнцем – и носки придётся снимать уже вместе со ступнями. Варёная кожа на руках прилипнет к первому же предмету, к которому ты прикоснёшься, и снимется так же легко, как перчатка. Организм пытается спасти себя сам, сгоняя жидкость к месту ожога, чтобы остудить жар. Ты обливаешься потом; обезвоживание происходит быстрее, чем при самой тяжёлой рвоте. При такой обширной потере жидкости кровяное давление падает. С тобой случается шок. Все жизненно важные органы начинают отказывать один за другим. Вот что значит для вампира стоять под лучами восходящего солнца. После, когда на тебе уже нет ни одежды, ни кожи, прожигаются мышцы. После мышц мясо – твоя собственная плоть оголяется до костей. Кости чаще всего остаются или обгорают до состояния песчинок и пепла. В любом случае потом от тебя остаётся лишь это. Я стою перед границей. Перед линией, что отделяет меня от света. На моём лице нет повязки, и солнечный свет неприятно бьёт в глаза. Пусть он и слабый, но без повязки это уже неприятно. В уголках глаз собираются слёзы. Нет, я не плачу. Просто это свет так действует на глазное яблоко и заставляет жидкость собираться в уголках глаз. — Ангелы буду ронять свои чернила на тебя сверху…как на лист бумаги. – Кураха стоит позади меня. Я не смотрю в его сторону и стараюсь не слушать то, что он говорит. — Писать и выводить символы, которые я сам пожелаю. – В последнее время он всё чаще несёт бред. Или просто старается казаться умным. Неплохо получается, я должен заметить. Он говорит всегда тихо, особенно когда со мной. Буквально шепчет на ухо, словно боится, что нас кто-то слышит. Но в это время в этом месте не может быть никого, кроме нас двоих и этого чёртового солнца. — Ты придурок… — Рычу я сквозь стиснутые зубы, скалю клыки и закрываю глаза, чтобы не видеть света. Когда я это делаю, слёзы начинают стекать по щекам. Но я не плачу. Это только потому, что я закрыл глаз и там, в уголках глаз, собралось слишком много слёз. — Ты соображаешь, что ты творишь?! – Этот придурошный мечник. Он держит меня крепко, заломив мои руки за спину. Ему достаточно лишь чуть подтолкнуть меня и я переступлю границу. А он будет стоять в тени и крепко держать меня. — Ты задаёшь много ненужных вопросов… — Его голос всё ещё звучит спокойно. Чёрт возьми, в чём я провинился?! Я опускаю голову, так что чёлка занавешивает лицо, но от реальности не спасает. Если бы не моё положение, то клянусь, я бы обложил этого вампира трёхэтажным матом. Он отводит мою левую руку в сторону и надевает на неё что-то. Поверх бинтов. Что-то холодное и металлическое. Я поднимаю голову и чуть поворачиваю её в сторону, глядя на свою руку. Этот предмет похож на перчатку. Металлическую перчатку, накрывающую мою руку до кисти. В центре, прямо на тыльной стороне, вырезан символ. Этот символ…только я и Кураха знают, что он обозначает. Потому что это наш символ. Нашей группы. Нас двоих. Металл не проводит ни тепла, ни света. А вот на том месте, где вырезан рисунок…можно взглянуть и сквозь него увидеть мои белые бинты, которые я повязываю на руки. Свет пройдёт только по контурам рисунка. Я, наверное, понял то, чего пытается добиться Кураха. Мечник сжимает мою руку крепко, второй свободной рукой всё ещё держит меня и вытягивает руку с перчаткой вперёд на свет. Сейчас она пересечёт границу между тенью и солнечным утренним светом. Я начинаю понимать. На моей руке останется шрам. На моей руке будет ожог. Этот самый рисунок, вырисованный красным – моей собственной кровью и плотью. Там будет этот рисунок, который никогда уже не заживёт и его невозможно будет стереть. Этот рисунок – место, на котором не будет кожи. Так чётко выгравированный раскалённым углём на тыльной стороне моей ладони. Кураха вытягивает мою руку вперёд на свет, сжимает её крепко и крепче держит меня. На самом деле, я раньше никогда не попадал под солнечный свет. И Кураха это знает. — Ты запомнишь это… — А я уже ничего не говорю. Я не могу. С губ срывается крик. Я бы попросил напарника прекратить, но просить я не умею. Моя рука дрожит от боли. Солнечные лучи медленно прожигают кожу. — Не дёргай рукой, иначе всё смажется. – Не дёргай рукой – легко сказать! А этот идиот по-прежнему так же холоден и спокоен. Я не пытаюсь вырваться из его рук, просто тело само куда-то дёргается. На свежо выгравированном рисунке проступает кровь. Глубокая линия контура, как если, рисуя на бумаге, надавить на ручку очень сильно и та прорежет хрупкую материю. Мой голос уже охрип, и я перестал слышать сам себя. Перестал слышать то, что шепчет Кураха. Да и по фиг всё равно. Что бы он там ни говорил. Время летит мучительно медленно. Но всему есть свой конец, и мечник снова заводит мою руку в тень, сжимает не так крепко. Рука всё ещё дрожит. Боль не прошла. Кураха снимает металлическую перчатку и разматывает бинты. Но снимает не все, а только с ладони. — И не повязывай больше бинты на эту ладонь… — Я лишь киваю, тихо всхлипываю. Я не плачу, нет. Просто давлюсь слезами. Они текут сами по себе.