Lara Fabian – Intoxicated Lara Fabian – I Will Love Again
Джонин делает музыку громче и закрывает глаза. Обычно так начинается конец. Джонин делает первый шаг, тянет носок, переступает с ноги на ногу и распахивает руки. Он никогда не думал, что танцевать будет так больно. Каждое движение, каждое соприкосновение стопы с бетонной поверхностью крыши — это ад. Джонин задерживает дыхание и стает на цыпочки. Боль устремляется к пальцам. Она жидкая и колючая. Она яд, влитый в бутылку с шипучкой. Странное, непоэтическое сочетание, но от этого все еще острее, еще сильнее, еще отчаяннее. Джонина веселят фразы, в которых слова красивее смысла. Вырванные из книг, вырезанные из лирических песенок, они прилипают к языку так, что не отдерешь. Он сглатывает их с пресной слюной и, запрокинув голову, вертится вокруг своей оси. Он забывает термины и понятия, теряется в числах и днях недели. Иногда, просыпаясь среди ночи, он не может вспомнить собственного имени и бездумно шепчет «Джухён». Имя разлетается по комнате, эхом отражается от стен и окон, путается в занавесках и оседает на пол: бестелесное, легкое, как пыль и такое же всепроникающее. Воздух наполняется воспоминаниями. Они движутся всполошенными тенями, они реальные, они — живые. Джонин зажмуривается и перекатывается на ее сторону кровати. Обнимает подушку и пытается забыть. Забывать не получается, сколько бы раз он ни пытался это сделать. Время неумолимо перед всеми, но для него сделало исключение. Раны не исцеляются, как бы старательно он их не залечивал. Джонин убеждает себя, что он просто не нашел нужное лекарство, и пытается забыться сном. Но сны в сговоре с гребаной вечностью. Джухён снится каждую ночь. Улыбается ему, протягивает руки с этим своим ужасным, кислотным маникюром. Смеется над несмешными шутками Джонина, шепчет, уткнувшись ему в плечо носом, что больше не будет плакать. Никогда. И он обещает то же самое себе. Он не заплачет, когда утро вернет его в настоящее, когда будильник в очередной раз их разлучит. Джонин разбивает парочку, потом привыкает просыпаться без звонка. Он порывается собрать ее вещи в коробку и отправить родителям, но раз за разом откладывает это на завтра, выходные, праздники, до осени, а потом понимает, что сделает это не раньше чем в следующей жизни. Чанёль говорит, что так нельзя, что он хочет похоронить себя вместе с ней и, черт возьми, он прав. Джонин мечтает оказаться там же, где и она. Мечтает снова взять ее за руку и просто помолчать вместе. Он думает о смерти чаще, чем это можно назвать нормальным. Он болен и осознает это. Ему больно, но он боится умирать. Он хочет уйти и остается. Джонин оступается и теряет равновесие. Коленями ударяется о парапет и взмахивает руками; те путаются в шнуре от наушников. Джонин открывает глаза и понимает, что падает. До земли — десять метров, и он не успевает даже закричать, когда плеер разлетается на куски, а вместе с ним — и все в нем.***
— Ох, наконец-то! Джонин тяжело моргает. Виски ломит, во рту горько и сухо, будто он вечность пробыл в пустыне. Перед глазами пляшут пьяные сиреневые точки. Джонин снимает их движением ресниц и морщится, когда на лицо падает не то что сноп — целый стог солнечных лучей. Они настолько ослепительные, что выжигают роговицы. Джонин зажмуривается. На глазах выступают слезы. — Ох, полегче, дружочек, — говорит тот же голос. Джонин может поклясться, что никогда его не слышал. Он мягкий и круглый, как теннисный мячик, и касается его легонько, щекоча. Джонин открывает один глаз и порывается поднять руку, чтобы заслониться от света, но рука не слушается, и он открывает второй глаз. Внутри все сжимается и холодеет. Джонин смаргивает слезы и оглядывается по сторонам. Белые стены, аппаратура, которую он успел возненавидеть, когда дневал и ночевал у постели Джухён; столик, заставленный пузырьками и бутылочками. Всюду проводки и трубочки. — Ох, боже… — голос едва превышает порог слышимости. Горло дерет, а желудок бунтует и сжимается в рвотном позыве. — Тошнит, медвежонок? Джонин успевает лишь кивнуть, и сбоку от него возникает металлическое судно. Джонина рвет долго, но одним желудочным соком. От него во рту и носу все горит. Голова раскалывается; все, что ниже, кажется, онемело, но с каждым спазмом отходит. Тупая боль наполняет каждую свободную клеточку, каждый нетронутый нерв. — Выпей. Джонин не сопротивляется, когда его поют холодной кислой водой, и закрывает глаза, стоит тошноте отступить. Пытается расслабиться, но дрожь не дает. — Я тебе укольчик сделаю, хорошо? Чтобы не тошнило больше, — голос возвращается. Он наполнен теплом дозревающего на солнце абрикоса и нежностью, с которой говорят с младенцами и котятами. Джонин открывает глаза и смотрит на его обладателя. На мальчике форма медбрата. Светлые волосы падают на глаза, когда он склоняется над ним и берет за руку. Протирает участок кожи, свободный от гипса, ватной пластинкой, находит вену и делает укол. Получается у него очень ловко: Джонину совсем не больно. — Хороший мальчик, — говорит парнишка и поднимает на Джонина глаза. Улыбается ему, а Джонин сглатывает тяжело и боится моргнуть. — Теперь поспи немного, хорошо? Джонин все смотрит на него и не моргает. — Эй, что такое? — парень бросает торопливый взгляд на приборы, кладет руку Джонину на лоб. — Температуры нет, — шепчет одними губами и ладонью проводит по его волосам. — Где болит? — Везде, — говорит Джонин и закрывает глаза. — Везде, — повторяет едва слышно и понимает, что болит намного больше, чем просто везде.***
Медбрата зовут Сехуном, и его обожает вся больница. Он улыбчивый, приветливый, заботливый и бесконечно добрый. Ко всем пациентам относится с материнской нежностью, но, в то же время, и с отеческой твердостью. Джонина он называет исключительно «медвежонком», и это немного раздражает. Все, что делает Сехун, раздражает. Потому что Джонину это приятно, но признаться в этом сложно. Чанёль приходит навестить его и тоже подпадает под чары мальчишки. Джонин с угрюмым лицом слушает их разговор и мечтает о выписке. Та ему светит еще нескоро: два открытых перелома бедра, трещины на ребрах, раздробленное запястье. Джонин еще легко отделался, говорит врач, который заглядывает, чтобы в энный раз убедиться — Сехун выполняет свою работу отлично, бросить пару ободряющих слов Джонину и удалиться по своим неотложным докторским делам. Сехун всегда работает в две смены. Джонин не выдерживает и спрашивает, почему? — Это мой дом, — пожимает плечами Сехун и взбивает под Джонином подушку. — Сегодня у нас суббота, — напоминает он и, потрепав Джонина по волосам, с улыбкой отходит к окну. Джонин ненавидит субботы. Он все еще с трудом разбирается в днях недели, но этот забыть не может. Суббота в этом аду — банный день. Сам Джонин принять душ не может, отцу некогда с ним возиться, а Сехун делает это за милую душу. Он создан для этой гребаной работы, а Джонин хочет ударить его в лицо за то, что такой хороший. За то, что его улыбка действует на пациентов лучше любых лекарств, а ласковые, умелые руки способны поставить на ноги — каков каламбур! — даже самого безнадежного больного. — У тебя нет семьи? Друзей? Девушки? Как можно сутками торчать в этом дурдоме? Они все воют, ноют, стонут и жалуются. Кричат от боли и умирают. Как ты можешь называть домом место, где люди… — Никто из моих пациентов не умер, — Сехун оборачивается и смотрит на него. — Зачем ты говоришь все эти вещи? Хочешь меня уколоть? Сделать больно? Джонин закрывает рот и смотрит на Сехуна ненавидящим взглядом. Он хочет сказать ему, почему это делает, но, черт возьми, это его не касается! Джонин не хочет, чтобы Сехун знал о Джухён, о том, как она умирала в такой же палате, а все разводили руками и говорили: «На все воля Божья». — Ладно, можешь меня не любить, но… позволь делать свою работу, — Сехун говорит тихо, и впервые голос его звучит надломлено, с болью. Джонин знает, что обидел его, но ему плевать. Потому что такие, как Сехун, дали Джухён умереть. — Я хочу спать. Оставь меня, — говорит Джонин и закрывает глаза. Он хочет отвернуться, лечь на бок и, уткнувшись лицом в колени, выплакать все слезы в пижамные штаны, но гипс и бандаж не дают даже вдохнуть нормально. Сехун опускает жалюзи, проверяет уровень лекарства в единственной капельнице, которую еще не сняли, и выходит из палаты. Джонин зажмуривается и видит перед глазами укоризненное лицо Джухён. Она качает головой, и рыжие волосы падают на лоб и щеки. Она отводит их в сторону, вздыхает и исчезает. Проходит минут двадцать, и дверь в палату открывается. Джонин знает, что это Сехун вернулся. Он тихонько подходит к кровати, поправляет одеяло, склоняется над Джонином и, коснувшись его лба губами, шепчет: — Глупый, глупый медвежонок…***
Джухён перестает ему сниться, и Джонин готов кричать от отчаяния. Он думает о ней постоянно, чувствует ее в каждом ударе сердца, вдыхает ее с воздухом, и это практически то же самое, что дышать песком. Джонин боится, что время начнет действовать, и он перестанет чувствовать это тупое, саднящее, сжимающее все внутри нечто, которое он привык называть любовью. — Сегодня снимаем гипс, — говорит Сехун, войдя в палату. За окном шумит весенняя гроза, и конец фразы утопает в раскате грома. Сехун улыбается ярче любого солнца и принимается вертеть колесиком жалюзи. Стает на цыпочки и приоткрывает форточку. В комнату врывается запах мокрого асфальта и свежести. Сехун вдыхает его полной грудью и смотрит на Джонина через плечо. — Ты снова не спал, — шепчет он. — Джонин, так нельзя. — Я спал, — отрезает Джонин. Это правда. Он спал, но сны, которые ему снятся, нельзя назвать радостными. Ему снилось море, немые чайки и Сехун, который уходил все дальше и дальше от берега. Джонин кричал ему, чтобы вернулся, но не слышал собственного голоса. Пытался бежать, но путался в ногах, падал и не мог подняться. Сехун уходил, а он не знал, как его остановить. История повторялась. — Вечером дам тебе снотворное, — Сехун отходит от окна. — Будем одеваться? — Я сам. Сехун кивает. Идет к шкафу, достает из него тренировочные штаны, свежую футболку и свитер. Один носок, что всегда немного, но веселит Джонина. Складывает все на кровать так, чтобы он мог достать, и берется за баночки с лекарствами и витаминами. — Ты не выпил утреннюю порцию, — говорит хрипло; прокашливается. — Не хочу. Я задолбался глотать химию. — Джонин, надо. Это кальций, — Сехун поднимает пузырек и трясет его. Таблетки стучат о пластиковые стенки. — Тебе нужно принимать много кальция, чтобы кости окрепли. Ты хочешь снова танцевать? Если да, то нужно это пить. И не спорь со мной, пожалуйста. — Какая тебе разница, а? — Джонин стягивает пижамную рубашку и бросает ее на подушку. — Ты всего лишь медбрат. Сехуна передергивает. — Да, Джонин, я медбрат. Моя работа — следить, чтобы пациенты принимали приписанные им лекарства, ходили на процедуры и не делали глупостей. Ты мой подопечный, и я хочу, чтобы ты вышел отсюда здоровым. Но… — Сехун поджимает губы и ставит пузырек на стол, — я не могу помочь тебе, пока ты сам не захочешь. — Я хочу свалить из этой дыры и сделаю все, чтобы это случилось как можно скорее. — Тогда выпей эти гребаные таблетки! Джонин вздрагивает. Он впервые видит Сехуна таким — злым до чертиков — и понимает, что ему это не нравится. Потому что злится он из-за него. На него. Потому что Сехун из тех людей, который должны всегда улыбаться. Потому что они рождены, чтобы делать других людей счастливыми. — Просто. Выпей. Лекарство. И все, — бормочет он, и Джонин готов поклясться, что слышит в его голосе слезы. Джонин чувствует себя козлом и правильно делает, потому что ведет себя как самый последний. Он одевается и выпивает лекарства. Этот день становится первым, когда Сехун с ним не говорит. Он механически делает свою работу и уходит, как только ее заканчивает. Джонин не может уснуть. Лежит в синеватой темноте и, прижав ладонь к груди, слушает, как бьется сердце. Оно отсчитывает идеальные секунды, и каждая немного, но напоминает боль. Она глухая и тягучая и ломает его изнутри. Джонин комкает рубашку и беззвучно рыдает, потому что узнает ее.***
Джонин вычеркивает его из своей жизни. Джонин не отвечает на его звонки, сообщения и письма. Джонин меняет номер телефона и долго не может привыкнуть к тишине. Он занимается у физиотерапевта три раза в неделю и боится даже посмотреть в сторону травматологии. Он делает все, чтобы избежать Сехуна. Он делает все, чтобы его забыть. Получается откровенно плохо. Джухён больше не снится, и он думает о ней, когда на глаза попадаются ее вещи. Он не выдерживает и в одну банную субботу убирает их в большую картонную коробку. Перематывает ее клейкой лентой, пишет на крышке адрес, который так боялся забыть, и в понедельник, по дороге на работу, завозит на почту. Корочка, которой покрылась рана на сердце, отпадает. Джонин знает, что останется шрам, но с этим можно жить. С этим н у ж н о жить. Джонин боится забыть и... забывает.***
Однажды в серое воскресенье приходит Чанёль. За окном без двух минут дождь, на часах — самое время посмотреть фильм и выпить пива. Чанёль открывает пару бутылок, разваливается в кресле и первые сорок минут «Волка с Уолл-стрит» молча пялится в экран. Затем Джонин ставит на паузу и выходит в туалет. Когда возвращается, находит у себя в гостиной совершенно другого Пак Чанёля. Он смотрит на экран телефона взглядом, который Джонину совершенно не нравится. — Что-то случилось? — Джонин, прихрамывая, добредает до дивана, поправляет подушку и садится. Глаз от Чанёля не отводит. — Можно и так сказать, — тянет тот и поднимает голову, чтобы посмотреть на Джонина. — Знаешь, кто мне сейчас звонил? Джонин поджимает губы и качает головой. — О Сехун. Сердце обрывается. Джонин судорожно вдыхает, и это не укрывается от Чанёля. — Какого хрена ты это делаешь? — говорит он тихо и вкрадчиво, а взглядом испепеляет. — Я думал, вы… Я думал, ты умнее. Какого черта ты не отвечаешь на его звонки? — А почему я должен это делать? Я не хочу с ним общаться. — Ты сменил номер. Из-за него сменил? — Я не люблю навязчивых людей, а он — их король. — Ты не мог сказать ему об этом прямо? — Намеки были более чем прозрачными. — Но он… — Чанёль облизывает губы. — Я не должен говорить этого, но… твою мать, Джонин, он тебя любит! Джонин смотрит на него вечность, а затем говорит: — Да, ты прав: ты не должен был этого говорить. — Я думал, ты тоже… — С чего ты взял? — Джонин кривится. — Я люблю Джухён. Джу-хён. Запомни это. — Я помню. Хорошо помню, Джонин. Но… тебе пора понять, что ее больше нет. Практически год прошел… — Десять месяцев. — Пора двигаться дальше. Пора отпустить. Джонин, что ты делаешь? Что?! Со своей жизнью, господи! Ты… — Чанёль тяжело сглатывает и смотрит на Джонина полминуты, прежде чем продолжить: — Ты мой друг, и я не могу сидеть, сложа руки, и смотреть, как ты гробишь собственную жизнь. — Да, Чанёль, это моя жизнь, моя! И я хочу прожить ее с Джухён. Всегда хотел и всегда буду. И то, что она умерла, ничего не меняет. Слышишь? Ни-че-го. Я люблю ее, а этот мальчик… Пускай найдет кого-нибудь… — Джонин запинается, потому что горло сводит судорогой, и через боль выдавливает, — другого. — Что же ты творишь… — Чанёль качает головой. — Нет, Джонин, так не пойдет. Ты должен… попрощаться с ней. Сейчас же. — Он вскакивает, сует телефон в карман джинсов и хватает Джонина за шкирку. — Поедем, поговорим с Джухён. И ты ей расскажешь, во что собрался превратить свою жизнь. Джонин вырывается, толкается Чанёля в грудь и смотрит на него, пытаясь понять, кто из них сошел с ума. — Ты спятил?! — Меня же ты не хочешь слушать. — Ты хочешь, чтобы я поехал с тобой… на кладбище и говорил с… Джухён? Ты… ты нормальный? — Ну, уж нормальнее тебя. — Я не поеду. Я не собираюсь… ничего никому говорить и, вообще, проваливай, а? Мне не нужны советчики и… Чанёль бьет его по лицу: сильно, наотмашь. Джонин теряет равновесие и падает обратно на диван. Хватает за щеку и смотрит на друга. Спорить с ним желание отпадает. — Ты заставил меня это сделать. Это на твоей совести, — Чанёль тыкает в него пальцем. Голос его дрожит, и рука, немного, тоже. — Я никогда никого не бил, но ты… меня… достал. Своей тупостью достал. Упрямством и… Ты придурок. И ты сейчас поднимешь свою задницу и поедешь со мной на кладбище. И… будешь говорить. Потому что это помогает, — он моргает, и с ресницы срывается слеза. Он тут же стирает ее ладонью, смотрит на влажный след, оставшийся на коже, удивленно, словно не понимая, откуда он взялся, и вытирает руку о джинсы. Джонин никогда в жизни не видел Чанёля плачущим. В своей извечной жизнерадостности он до чертиков похож на Сехуна, и это делает ему еще больнее. Кажется, будто он обидел не одного человека, а сразу двух. Очень и очень ему дорогих. — Хорошо, — Джонин облизывает губы, отнимает руку от щеки и встает с дивана. Чанёль кивает и идет к двери.***
Чанёль замечает его первым и жестом заставляет Джонина остановиться. Сехун сидит на пятках в метре от могильного камня и поправляет цветы. Это белые пионы, и Джонин нервно сжимает кулаки, потому что Джухён их обожала. Откуда Сехун узнал, он понятия не имеет, но это больно. Все, что он сейчас видит, выворачивает его наизнанку. — Пускай закончит, — говорит Чанёль и сжимает плечо Джонина. — Это ты ему сказал? — спрашивает тот. Он хочет, но не может отвести взгляд от Сехуна, который, поправив последний цветок, опускает руки на колени, склоняет голову и начинает говорить. Они слишком далеко, чтобы слышать его слова, но он точно не молится. Он пришел поговорить с Джухён, и Джонин знает, о чем. — Нет. Он позвонил, спросил, не знаю ли я, где ты сейчас. Сказал, что ты номер сменил, чтобы не отвечать на его звонки. Я сказал, что ты дома. Должно быть, боялся пересечься с тобой… здесь. — Я хочу узнать, о чем он с ней говорит, — Джонин срывается с места, но Чанёль ловит его за руку и притягивает к себе. Джонин готов рыдать от отчаяния, и друг это видит. Обнимает его за плечи и говорит: — Ты знаешь, что он ей скажет. То, что я сказал тебе. Он просит у нее прощение за то, что… Джонин зажмуривается и закрывает лицо ладонями. Чанёль прижимает его к себе сильнее, и это служит сигналом. Джонин вырывается из его рук и бросается к Сехуну. — Не смей, слышишь, не смей! Сехун вздрагивает, когда Джонин хватает его за плечи и оттягивает от могильного камня. Не удерживает его и роняет на землю. Сехун, ошарашенный, падает на локти. — Не смей этого говорить, господи, зачем ты это делаешь? — Джонин падает на колени рядом с ним. — Ох, боже, зачем?.. — он всегда думал, что это сильнее его. Что это сильнее всего на свете, но, черт возьми, как он ошибался. — Прости… Прости, господи, прости… — Он валится вперед, лбом утыкается в могилу и рыдает. Ладонями водит по траве, рвет ее и захлебывается, захлебывается словами и слезами. — Прости… — повторяет как заведенный, пока губы не перестают слушаться. Тогда он лицом утыкается в землю и просто плачет. Запах пионов смешивается с запахом пыли, нагретого солнцем камня и Сехуна. Тот касается Джонина, ладонью проводит по его спине. Раз за разом, пока он не перестает дрожать. Все, что было после, Джонин помнит отрывками. Сехун обнимает его за плечи и притягивает к себе; подходит Чанёль. Они ведут его к машине, а он сжимает в кулаке кладбищенскую траву и шепчет испачканными землей губами «прости». У кого он просит прощения, не знает и сам.***
Сентябрь мало чем отличается от августа, разве что ночи становятся чуточку холоднее. Джонин помнит об этом, поэтому жарится в куртке. Деть ее некуда — руки заняты. Это глупость, думает он и смотрит на букет фиалок. Они пахнут на весь больничный двор, обращая на себя внимание пациентов, чьи визитеры явились без цветов, и полупьяного шмеля. Тот третий раз налетает на Джонина, и он уже готов прихлопнуть его злосчастным букетом, но сдерживается, вспоминая, ради чего так мучается. Сехун появляется через семь минут. Сбегает с крыльца, на ходу поправляет ремень рюкзака и, завидев Джонина, машет ему рукой. Джонин улыбается ему и идет навстречу. — Тебе, — говорит он, как только между Сехуном и букетом остается меньше полуметра. Сехун краснеет. Прижимает ладони к щекам и смотрит на Джонина осуждающе. — Не делай так больше, — говорит едва слышно и забирает букет. Прижимает его к груди как котенка и смотрит на Джонина. — Все смотрят. Джонин криво усмехается и поправляет светлую челку, что в извечном беспорядке падает Сехуну на глаза. Тот шлепает его по руке и краснеет еще гуще. — Джонин! — Я соскучился. Сехун тут же отворачивается и бурчит себе под нос нечто нечленораздельное. Джонин смеется и берет его за руку. Ладонь у Сехуна горячая и сухая. Должно быть, такие же у него и щеки. Джонин хочет их поцеловать, но людей действительно много. — Идем, иначе кексы засохнут. — Кексы? — Угу. У нас сегодня что-то вроде пикника. — Серьезно? — Сехун забывает о смущении и смотрит на Джонина глазами пятилетнего ребенка, которому сказали, что он едет в Диснейленд. Джонин кивает и тянет его за собой к воротам. Место для пикника Джонин выбрал в последний момент, но оно кажется ему вполне символичным. — Пикник на крыше? — Сехун вертит головой и рукой придерживает челку, которую ветер треплет во все стороны. — Да. — Вечером будет холодно. — Ничего, у меня есть одеяла. — Джонин подходит к нему вплотную, обнимает за пояс и губами проводит по уже изрядно обветренным губам. — Привет. Сехун подвисает, взглядом прикипая к его рту. Джонин довольно усмехается и целует его. Ветер делает поцелуй по-особенному вкусным. Джонин прижимает Сехуна к себе так, что между их телами не остается места даже солнечному свету, и целует так глубоко, что стираются губы. Сердце бьется быстрее, и Джонин чувствует его удары в кончиках пальцев, которыми гладит тонкую полоску кожи между джинсами и рубашкой Сехуна. Тот тихо стонет и разрывает поцелуй. — Так, я немного… — облизывает губы и все смотрит, смотрит на рот Джонина, — запутался: это пикник или… — Это пикник, который обещает перейти в «или». — Я явно пропустил часть с пикником, — Сехун снова смущается, а Джонин хочет исцеловать его лицо, потому что в жизни не видел ничего прекраснее этих розовых щек. — Не смотри на меня так… — Имею право, — Джонин целует его подбородок, и Сехун закрывает глаза. — Мне кажется, у тебя слишком много… на меня… прав, — говорит он, пытаясь справиться с дыханием, которое явно за то, чтобы кто-то предъявил парочку прав и на него. — Ты против? — Джонин запускает руки под рубашку и круговыми движениями поглаживает широкую спину. Кожа под пальцами покрывается пупырышками. — Нет. Мне нравится, когда ты… говоришь это. — Что «это»? — Что я… твой, — Сехун открывает глаза и ловит взгляд Джонина. — Мне тоже это нравится, — говорит он, а внутри все сжимается от пронзительного, всепоглощающего, бесконечно-прекрасного чувства. — Скажи это, — просит Сехун, и Джонин ртом прижимается к его уху, чтобы прошептать торопливое, полное нежности «Я люблю тебя». Сехун носом утыкается ему в шею, сопит горячо и чуть влажно, а Джонин улыбается, потому что это восхитительно. 24 марта, 2015