С тобой слишком безопасно

Все происходит совсем не так, как в фильмах. Ну, на случай, если Митч еще не успел окончательно убедиться в том, что между фильмами и жизнью в принципе огромная пропасть под названием «реальность». Никаких «ему не было больно», «он сейчас в лучшем из миров», «все закончилось быстро» и даже «он бы хотел, чтобы вы оставались сильным». Митч не слышит ни одной подобной фразы – он лишь получает суховатый имейл. Мистер Грасси, похороны назначены на субботу. 9:30, Калвари. Приходите, если захочется. Митч всегда подозревал, что мать Скотта недолюбливает его, но письмо все равно бьет гарпуном между ребер, раздражая и без того беспрестанно болящую рану в грудной клетке. Митч был знаком со Скоттом еще до того, как научился нормально ходить; кто же тогда он, этот чертов мистер Грасси? Ему не предлагают прочитать речь над гробом, его не приглашают присоединиться к толпе скорбящих и не просят помочь с формальностями – вместо всего этого между строк Митч читает желание, надежду на то, что он вообще не придет. У Митча есть костюм. Не для такого случая, конечно: кто покупает костюм, мечтая однажды надеть его на похороны лучшего друга? Митч надеялся, что сможет пойти в нем на свадьбу. Свою. Или Скотта. Или свою со Скоттом. Однако, как выясняется, у судьбы были свои собственные планы и на Скотта, и на Митча, и на костюм. Митч снимает пиджак – черный, в лучших традициях беспрестанно оплакивающей кого-то западной культуры – с вешалки, рассеянно проводит пальцами по рукаву и внезапно вспоминает, что сегодня пятница. Без двух минут суббота. Митч достает с полки изрядно помятую рубашку и ловит себя на том, что гадает, кто – или что, может, джинн из лампы, – заставил семью Скотта переступить через собственные гордость, боль и неприятие и отправить ему три холодно-отчужденных предложения, которые до сих пор колют ему веки льдом своей нереальной реальности. Митч берет утюг, перекидывая через руку пиджак, рубашку и штаны. Мусолить глаза нежелающим тебя видеть нужно при полном параде. А спать все равно – все еще – не получается. Комната давно, уже часов с восьми, серо-пастельным вихрем кружилась перед глазами – достаточно быстро, чтобы в голове помутнело и стало совсем хорошо. Митч полулежал на полу, опершись спиной о диван, и наблюдал за тем, как Скотт, чесавший за ухом Уайтта, медленно выплывает из тумана и вновь исчезает в нем. Чем-то новым в этой привычно-домашней картине – Скотт и Уайтт – стала материализовавшаяся словно из ниоткуда Бейонсе, запевшая 7/11, хотя Митч был абсолютно уверен, что еще пять минут назад та спокойно сидела в висевшей над диваном картине. – Я тебе не доверяю, – внезапно сообщил Скотт, откидывая голову назад и пьяно хихикая. Количество маргарит в организме Митча уже давно превышало норму, поэтому изобразить оскорбленное достоинство оказалось легко. Слишком легко. – Я возмущен и обижен, – словно сквозь вату донеслись до него собственные слова. Может, они и в самом деле прозвучали нечетко, потому что Скотт спустил с колен кота, который тут же исчез где-то в тумане комнаты, и придвинулся ближе. – Сам посуди, – Скотт протянул руку и ткнул Митча в коленку, будто убеждаясь, что тот настоящий. – Ты похож на все, о чем я только мог молить бога. Какой смысл мне тебе доверять? Слова продолжали сливаться в одно, тянулись, как густой кисель, поэтому Митч решил, что подумает над услышанным завтра, когда мысли перестанут кружиться в ритме безумной ярмарочной карусели. Пока он ограничился тем, что похлопал продолжавшего хихикать Скотта по щеке: – Ты тоже ничего, когда я в стельку, – доверительно сказал он. Да и на трезвую голову тоже. Когда Митч возвращается с похорон, в квартире до странного тихо. Ни шипения чайника, ни струящейся из колонок музыки, ни стука клавиатуры, ни тихого пения из дальней комнаты – только работающий холодильник, урчание которого превращается в белый шум, не пройдя и половины пути до ушей Митча. Холодильник и черная дыра в комнате Скотта. После похорон Митч чувствует себя грязным. Никто не сказал ни слова, заметив его на кладбище, но и взглядов – обвиняющих, осуждающих, порицающих – оказалось более чем достаточно. Достаточно, чтобы у Митча сложилось впечатление, что, если бы не он, если бы не его присутствие в этом мире, этой жизни, вселенной, Скотт остался бы жив. В момент своей смерти Скотт был один. Митч не смог бы помочь, даже если бы захотел. И только Бог знает, насколько сильно он хотел. Митч залезает в душ, проводит ладонями по плечам, закрывает глаза. Обида, боль, непонимание, оставшиеся – усилившиеся? – после сорока минут на похоронах, медленно стекают вниз, окрашивая воду в буро-коричневый цвет кладбищенской земли; однако вода выглядит возмутительно чистой, стоит Митчу открыть глаза. Скотт бы сказал, что пора перестать смотреть ужастики на ночь, но до нелепого кошмарные фильмы являются единственным напоминанием о том, что он сам не застрял в одном из них. Страшилки кишат зомби, вампирами, наркоманами, серийными убийцами, а в реальности Митчу нужно сражаться всего с одним мертвецом – и то битва происходит только в его памяти. Он проводит слишком много времени в душе, словно надеясь, что горячая, почти обжигающая вода вылечит начавшие гноиться невидимые раны, а стоящий перед глазами пар поможет избавиться от заволокшего разум несуществующего – в реальности – тумана. Когда Митч выходит, в квартире по–прежнему тихо. Он невольно дергается, стоит чему-то мягкому коснуться его ноги. Уайтт вопросительно смотрит на него снизу вверх, и Митч по привычке наклоняется, чтобы погладить его. Довольно мяукнув, он направляется дальше по своим кошачьим делам, и Митч с удивлением понимает, что на какое-то время забыл, что у него на руках осталось живое существо. Существо, которое наверняка до сих пор считает, что второй хозяин просто вышел за мясом и молоком. Путешествие в магазин длиной в неделю. Десять дней? Две недели? Митч перестал считать дни через девяносто восемь секунд после первого звонка. Он идет на кухню, потому что где-то в глубине сознания у него вертятся слова Скотта, предупреждающего, что Уайтт раздерет когтями всю мебель, если наткнется на пустую миску возле холодильника. Митч успевает спасти стол от ярости голодного животного и смотрит на стремительно исчезающую еду в кошачьей миске. Нормально есть он перестал после второго звонка, потому что в шкафу до сих пор стоит коробка недоеденных «Lucky Charms», а в холодильнике ровно в два раза больше яиц, чем он сможет съесть до истечения срока годности. Скотт сказал бы, что это все чепуха. Хлопья везде хлопья, и яйцам совсем несложно найти применение. И улыбнулся бы. У Скотта много улыбок, и у Митча есть название для каждой из них. «Солнечное утро», когда все еще сонный Скотт в буквальном смысле вываливается из своей комнаты, щурясь на блики на полу и чуть улыбаясь. «Не смей переключать песню», когда он сидит за ноутбуком и барабанит пальцами по столу в ритм, по–прежнему погруженный в работу, но все равно наслаждающийся музыкой. «Пицца в пути», когда Митч приходит домой после смены в первом часу ночи, и эта понимающе-спокойная улыбка является первым, что он видит. Сейчас бы в ход пошла «за что мне в жизни такой идиот» – преувеличенно-осуждающая, преувеличенно-усталая, с искорками веселья в глазах и слишком очевидно поднятыми уголками губ. Митч осознает, что ни разу в жизни не видел, чтобы Скотт улыбался так кому–то, кроме него. Внезапно на него накатывает панический страх забыть. Забыть улыбки, забыть яркие искорки, забыть морщинки вокруг глаз, забыть растрепанные волосы, забыть длинные пальцы и вечно зауженные джинсы – мелочи ведь всегда забываются первыми. На холодильнике висит блокнот на магните, где они по очереди записывали список покупок (и где на первом листе до сих пор написано «Купи жидкость для мытья посуды. – Сам купи.»), и Митч хватает ручку, торопясь перенести слова на бумагу, боясь, что скоро память станет далеким от надежного местом хранения драгоценных мыслей и воспоминаний. Митч приходит в себя, когда Уайтт от скуки начинает грызть ножку стула, и практически недоуменно смотрит на листы в линеечку, которые сжимает в кулаке. Идеальное воронье гнездо на голове по утрам. Серые глаза, знаешь, такие, цвета стали, но с оттенком голубого. Улыбка, которая говорит «ты идиот, но классный». Пальцы и ладони вечно измазаны в чернилах. На запястье татуировка в виде улыбающейся рожицы. Черные сережки-гвоздики. Митч аккуратно разглаживает листы и отправляется к себе. В комнате Скотта по-прежнему черная дыра, поэтому Митч закрывает дверь, проходя мимо нее. Так, может, будет казаться, что Скотт просто спит. Неделю. Десять дней. Две недели. Митч потянулся и перевернул страницу «Трубача», отмечая про себя, что борьба со сном по-прежнему проходит успешно. На электронном циферблате часов, стоящих на тумбочке неподалеку, горело «2:43am», но у Скотта был очередной крайний срок сдачи документа с мутным названием и из офиса до сих пор доносились стук клавиатуры и тихие ругательства, поэтому Митч был полон решимости дождаться, когда тот закончит – для собственного спокойствия. Через некоторое время дверь скрипнула, и в комнату без стука вошел Скотт, все еще одетый в джинсы и толстовку. Он выглядел так, будто готов был уснуть прямо на ковре, но это не мешало ему быть жутко довольным. – Все, – возвестил он. Торжественность заявления немного подпортил зевок, которым он так и не смог сдержать. Митч хихикнул. – Родина тобой гордится. Марш спать, трудоголик. Скотт устало улыбнулся и помахал рукой, направляясь к выходу. Митч закрыл книгу и потянулся к лампе, чтобы выключить ее, как только тот выйдет в коридор. У самой двери Скотт почему-то замер. – Это… – нерешительно начал он, переводя взгляд с Митча на свои руки. – Я люблю тебя. Спасибо. Митча хватило только на поднять брови. Мозг блаженно отключился, шепнув напоследок, что это все галлюцинации. – Ты мой лучший друг, – пожал плечами Скотт, словно сказал только что какую-то непоправимую истину. Ну, там, Земля вертится вокруг солнца. Митч напомнил себе, что неплохо бы продолжить дышать. – Да. Я тебя тоже. Иди уже, – выдавил улыбку он. Скотт исчез за дверью. Митч выключил лампу и повернулся на бок. Лучший друг – довольно почетный титул. Его должно быть достаточно. Но почему-то не было. Всю неделю количество бумажек над кроватью Митча стремительно растет, и к следующей субботе ему приходится покупать новый блокнот. Маленькие записки настолько хорошо оживляют и раскрашивают начавшие бледнеть воспоминания, что иногда ему кажется, что со стены на него смотрит сам Скотт, а не исписанные черной ручкой листы. Зимой заворачивается в одеяло, как гусеничка. Одна ложка сахара в кофе, ни одной в чай. В жару невыносим. Да и в холод тоже. Как я вообще с ним живу? Шампунь с лимонной свежестью. Вечно зачесанная наверх светлая челка (лак или мусс?). В воскресенье Митч впервые после первого звонка заходит в комнату Скотта. Черная дыра все еще здесь; она, наверное, никуда уже не уйдет. Митч чувствует на себе ее темные глаза-водовороты, готовые затянуть и не отпускать, заставляя приутихшие было отчаяние и безысходность вновь взбушеваться и взреветь в груди двухголовым чудовищем. Кровать Скотта по-прежнему небрежно накрыта одеялом в большую красно-белую клетку. Митч осторожно, словно боясь разбудить очередного спящего монстра, садится на нее. Тишина давит на виски, заставляя ощущать себя единственным полноценным, живым существом в комнате. На столе беспорядочно разбросаны книги, покрытые тонким слоем пыли, и растерянно мигающий красной лампочкой ноутбук, который почему-то до сих пор подключен к сети. На одном из стульев лежат скомканные джинсы. Прогоревшая на одну четверть ароматическая свечка с запахом шоколадного брауни сиротливо стоит на тумбочке – Скотт никогда не клал ничего рядом с ней, опасаясь пожара. Темно-синие занавески плотно закрыты, не позволяя лучам солнца пробиться в комнату. Митч был уверен, что после третьего звонка к нему придут суровые люди в черных комбинезонах – почему–то специфически черных – и заберут все имущество Скотта. И ему настолько этого не хотелось, что он провел не одну бессонную ночь, сочиняя нелепые речи и готовясь отстаивать свое право на частичку Скотта в их общем доме – не то чтобы, конечно, у него вообще было такое право. Но никто так и не пришел, оставляя Митча с цепляющими взгляд вещами, разбросанными по всей квартире, и черной дырой, мерцающей в полутьме, но не спешащей поглощать их. Внимание Митча привлекает каким–то образом до сих пор не разрядившийся телефон, лежащий на краю стола. Он встает с кровати и берет его в руки, бездумно проводя пальцем по экрану. Скотт никогда не ставил защитный код. Ерунда, пожимал плечами он, все равно нечего скрывать. С осветившего комнату экрана на Митча таращит глаза Уайтт и мигают оповещения: двенадцать пропущенных вызовов и двадцать восемь сообщений. Сообщения – автоматическая рассылка от телефонной компании и пары супермаркетов и спам, требующий отправить такую-то цифру на такой-то номер и обещающий за это автомобиль. Митч пролистывает список пропущенных звонков. Пять от матери, три от отца, два от босса и четыре от него самого. Двенадцать вызовов в течение сорока пяти минут. Митч чувствует, как на шее затягивается невидимая удавка. Черная дыра ухмыляется во весь беззубый рот и начинает душить. Наверное, со слезами было бы легче. Люди на похоронах рыдали, шмыгая друг другу в плечи, и после этого ступали по земле не так тяжело. Митч может только судорожно вздыхать и хвататься за горло. Слезы кончились после четвертого звонка. Это был один из тех дней, когда Митч оглядывался на пару часов назад и осознавал, что понятия не имеет, как вообще оказался в этой ситуации. Скотт, будучи вечно активным сгустком энергии, провозгласил выходной вдали от неоплаченных счетов за воду и бесконечных видео с котятами и вытащил его кататься по ночному Лос-Анджелесу. И если раньше Митч удивлялся, почему они додумались сделать так только сейчас, то теперь ему хотелось воздеть руки и поинтересоваться, почему они решили это сделать. Однако он был за рулем, поэтому драматично поднять руки к небу не удалось. Скотт рассмеялся, запуская пальцы в волосы, – очевидно, прочитал все вопросы и сомнения на лице у Митча. – Прибавь газу, – ухмыльнулся он, заметив, что Митч собирается тормозить на светофоре. Митч нарочито резко нажал на тормоз и выразительно посмотрел на него. – Я хочу еще пожить, спасибо, – отозвался он, перекладывая одну руку с руля на коробку передач. Скотт демонстративно закатил глаза и взъерошил Митчу волосы, не обращая внимания на его недовольную гримасу. – Все равно один раз живем, – беспечно сказал он. – И твой один раз закончится слишком быстро, если я не буду тормозить на каждом светофоре, – пробурчал Митч, впрочем, нисколько не раздраженный. На Скотта невозможно было злиться, даже когда он вел себя, как полный идиот. Стоило им выехать с оживленных дорог на полупустое шоссе, где Митч по закону не мог ехать медленнее пятидесяти миль в час, как Скотт, хитро улыбнувшись, отстегнул свой ремень безопасности. – Ты сдурел? – спокойно поинтересовался Митч, косясь на него краем глаза. Он не ударил по тормозам только из-за того, что боялся, что Скотт тут же вылетит на трассу через лобовое стекло. Скотт пожал плечами, наблюдая за исчезающими вдали фонарями в зеркало. – Мне с тобой слишком безопасно. Слова «это ведь хорошо?» застряли у Митча в горле, когда Скотт опустил стекло со своей стороны, позволяя ветру ворваться в салон и растрепать ему тщательно уложенные волосы. – А вдруг я пьян? – спросил он вместо этого, не сводя глаз с дороги. Глаза – зеркало души. Скотт рассмеялся – звонко, искренне, радостно, словно Митч только что рассказал отличную шутку. – Все еще безопасно. Весь месяц Митч смотрит в зеркало по утрам и не узнает человека, что там отражается. Физическая оболочка остается неизменной – он еще не слишком стар, чтобы угасать все больше и больше с каждым днем, – поэтому Митч никак не может поймать за хвост кажущееся таким очевидным отличие. Оно невидимо, но он чувствует его присутствие, которое заставляет каждое утро искать хоть одну знакомую черточку в лице человека в зеркале и не находить ее. Чувствует – это все, чем он занимается в последнее время. На работе – Митч никогда бы не подумал, что однажды ему придется провести весь отпуск, борясь с продолжающей разрастаться черной дырой и пытаясь узнать себя в зеркале, – его пару раз хлопают по плечу, выражая сочувствие, и велят приниматься за дело. Митч слабо улыбается в ответ, сам не зная, нужно ли ему это чужое и ничего не меняющее сочувствие. В течение всего рабочего дня – сегодня это стандартное «с девяти до пяти» – Митчу нестерпимо хочется домой, к тянущей пустоте и белым бумажкам в линеечку, заменившим ему Скотта. Бумажек теперь много, они вырвались из комнаты Митча и заполонили всю квартиру, оседая на стенах белыми хлопьями, и Митчу кажется, что в каждом из них хранится маленький кусочек души. Своеобразный крестраж со знаком «плюс». Тосты с маслом. И джемом. Вишневым. Каждое утро. Шрам на большом пальце левой руки, потому что кто-то не умеет обращаться с ножами. Щетка со Спанч–Бобом. После душа вечно рисует рожицы на запотевшем зеркале. Если из гостиной слышен документальный фильм про акул, значит, он спит, как младенец. Маниакальная страсть к чистке ковра. Хлебом не корми, дай попылесосить. Вечно оставляет кружки с недопитым кофе на столе в офисе. Часто говорит, что работает, а на самом деле играет в Sims. Митч больше не заходит в комнату Скотта. Иногда он слышит, как там глухо ворчит черная дыра, напоминая ему не столько о своем присутствии, сколько об отсутствии Скотта, и этой причины достаточно, чтобы держаться подальше. Митч не видит дыру, но чувствует ее через мигрени, резко сжимающееся горло и тянущую боль в районе солнечного сплетения. Чувствует – больше ему ничего не остается. Дома на Митча накатывает невыносимое желание напиться. Он не напивался после первого звонка и не продержится долго. После двух глотков Джек Дэниэлс начинает хитро подмигивать ему буквами с этикетки. После пяти Уайтт начинает все понимать и кивает головой, как китайский болванчик. После восьми королева Би вновь спрыгивает с картины и запевает Pretty Hurts, звуча так же надрывно, как Митч и чувствует. После одиннадцатого глотка Митч встает на нетвердые ноги и садится рядом с закрытой дверью Скотта, прижимаясь к ней правым виском. На уровне дверной ручки наблюдается очередная бумажка; Митч повесил ее всего несколько часов назад, словно боясь, что забудет. Комната Скотта. Митч понятия не имел, сколько лет они уже жили вместе – однажды попытался посчитать на пальцах, и пальцы неожиданно для него самого кончились, – но все никак не мог сказать Скотту, что его серенады в душе были, конечно, прекрасны, но не в семь сорок утра. Обычно тот был довольно внимательным в вопросах шума, прекрасно зная о разнице в их рабочих расписаниях, но, стоило двери в ванную закрыться, как весь этикет вылетал у Скотта из головы. Митч уже успел выучить, что, если из душа не раздавалось пение, значит, Скотт либо не спал всю ночь, либо у него были какие-то проблемы; это было своеобразным индикатором, значившим, что все в порядке, и Митч был рад, но, опять же, не в семь же сорок утра. Однажды, когда стараниями своего безумного соседа он вновь проснулся в неурочное время, Митч нехотя вылез из–под одеяла, бормоча что–то про тонкие стены и ненормальных белобрысых Хоингов, и направился к ванной, намереваясь постучать и в простых словах попросить Скотта заткнуться. Песня, перемежавшаяся с шумом воды, была ему незнакома, поэтому Митч замер у двери, прислушиваясь. Возьмешь ли ты мою душу, прошептав, что никогда не изменишься? Тебе нужно уходить, Останься. Мое прошлое и эта пустота все равно когда-нибудь убьют меня. Песня не была похожа на творчество какой-нибудь группы–однодневки – а Скотт обычно пел что-то подобное, что прицеплялось к нему, когда он слушал радио в машине. Митч не успел задуматься о смысле этой внезапной смены репертуара, потому что вода перестала шуметь и из ванной раздался голос: – Я знаю, что ты стоишь под дверью. Где мои овации? Митч опешил. – У тебя рентгеновское зрение? Или суперслух? На кафель что–то с грохотом упало. Скотт выругался, а потом расхохотался: – Черт, я всегда так говорю. Кто бы знал, что однажды ты действительно это услышишь. Митч закатил глаза – что, конечно, не возымело никакого эффекта – и тоже рассмеялся. – Да уж, каковы шансы. – Да, что ты вообще там делаешь? Поглядываешь? – в голосе Скотта послышались игривые нотки. – В твоих мечтах, – отозвался Митч. – Хотел сказать тебе заткнуть варежку, потому что не всем тут нравится вставать ни свет ни заря. Судя по секундной тишине, Скотт мгновенно сник. – Извини, – смущенно раздалось из–за двери. – Кофе за мой счет? Митч вздохнул. Злиться на Скотта это все равно, что дать пинка Уайтту – абсолютно бесполезно и не принесет никому никакой радости. – Идеально. Это происходит через шесть месяцев после похорон. Митч впервые за полгода уезжает, чтобы навестить мать, отказывающуюся признавать, что сходит с ума от беспокойства, и на Лос-Анджелес обрушивается ураган. Он бездумно листает газету, пестрящую именами пострадавших и погибших, заранее зная, что не наткнется ни на кого, кто действительно дорог. Мелькающие на экране кадры заставляют его поднять взгляд и увидеть собственную улицу, засыпанную обломками. Дом, в котором он прожил последние несколько лет, обрушился, не выдержав натиска стихии. Первым чувством Митча является радость – догадался взять Уайтта с собой. Вторым чувством приходит разочарование – может, ему стоило остаться. Мать, конечно, догадывается о большем, чем показывает на самом деле, поэтому без вопросов позволяет Митчу улететь обратно первым же самолетом. На месте разрушенного дома по-прежнему идут работы, деловито снуют спасатели в зеленых жилетах и оранжевых касках, рядом, мигая красно–синими лампочками, стоит машина скорой помощи. Митча неохотно подпускают ближе положенного – документы на квартиру исчезли вместе с квартирой, и у него нет никаких доказательств, что он действительно здесь жил. Однако измотанный спасатель читает что-то на лице Митча и устало машет рукой: проходи, мол, только не убейся. Митч перешагивает через обломки, когда-то бывшие его домом. Подальше от дороги лежат только рассыпавшиеся практически в труху кирпичи и белые бумажки. Митч поднимает одну из них, с удивлением узнавая лист из блокнота, купленного им едва ли не вечность назад. На светло-синих линеечках не написано ни слова. Митч слышит слабый стон слева от себя и поворачивается, мгновенно замирая на месте. В трех шагах от него на земле сидит держащийся за голову Скотт. У которого по шее струится Одна ложка сахара в кофе, ни одной в чай, на плече написано Маниакальная страсть к чистке ковра, на ключицах виднеется Серые глаза, знаешь, такие, цвета стали, но с оттенком голубого. У которого все тело исписано угловатым почерком Митча. Резкий порыв ветра поднимает в воздух миллионы белых, как снег, бумажек.